Ацетоксан

      — Ты действительно поступишь так? — спокойно, без тени сомнения, спрашивает Даня, поудобнее устраиваясь на подоконнике и неотрывно следя за напряжённой спиной Ванька.       Вообще-то, Ваня взрослый, прекрасно понимающий что и как делать, человек. Ему не нужен надзор, крепкая хватка на плече и тысяча сомневающихся слов.       Откровенно говоря, ему не нужен вообще никто.       И возможно, будь в его сердце чуть меньше сентиментальности и чуть больше адекватности, происходящее в комнате прямо сейчас, не вызывало бы такой тревоги. Не заставляло вы его думать о том, что делать дальше, ведь мёртвое равнодушие, гораздо лучше и легче любой эмоции, которую вызывает у него это прекрасное чудовище.       Чудовище, которого он оказался недостоин. Ваня, словно голодная сирена, зазывал в свои холодные объятия всякого, кто купился бы на его миловидность, и обманчиво мягкий голос, нежно обнимал скользкими мокрыми руками за шею, и утаскивал на морское дно, чтобы потом впиться зубами в мёртвую плоть и уснуть до тех пор, пока голод снова не заставит его всплыть.       Только почему-то, Ваня всё ещё смотрит ласково, и утопить его не торопится. Не поёт привычных сладких песен, и даже не тянет рук к уязвимой шее.       На мгновение, Данька даже задаётся вопросом о том, действительно ли он настолько плох, или просто не сумел угодить одной полюбившейся строптивой твари. Если бы он знал ответ, было бы гораздо проще.       По сути, то выбор без выбора, и после вскрытия правды — исход останется одним и тем же, разольётся горечью по языку, и да и осядет, едва он эту пилюлю проглотит.       Мириться с чём-то недостижимым — до противного просто.       Он мягко улыбается, скрещивает руки на груди, и всё ещё не сводит взгляда с напряжённых лопаток. Возможно, если они и впрямь сожгут все мосты, им и впрямь будет проще. У Вани исчезнет соблазн, у него надежда. Возможно, то и правда единственно верный конец, к которому так долго и мучительно шли его обречённые чувства.       Они не знают мягкого летнего солнца и безболезненного финала, что глухим звуком сорванного яблока, завершит прекрасную сказку.              На едва пробившиеся из холодный земли ростки хризантем обрушился град. Корни оказались скованными льдом, а листья сорваны злым ветром. И сколько бы раз Даня ни пытался отогреть мёртвые цветы, он прекрасно понимал, что скорее всего, невинно белыми, или же радостным жёлтым солнцем они не раскроются.       Возможно, не пытайся он их оживить тогда, сейчас бы ему не было так больно.       И чужое решение о том, что раскрытую руку Влада он примет, добровольно позволит надеть на себя кандалы, и уйти прочь, туда, где не пахнет развратом, не звучат восторженные звуки, и каждое движение лишено хаотичности. Туда, где всё противится Ваниному распущенному естеству.       Должно быть, у Влада и правда ангельское терпение, более крепкий дух, и намного лучше понимание того, что именно он прямо сейчас чувствует. И кажется, от горла отступает обида, рёбра перестают трещать, а сердце успокаивается, переставая оглушать его бурлением крови. Это так просто, осознавать, что выбрали кого-то, кто настолько лучше тебя, что даже ты в этом не сомневаешься.       В конце концов, это он предложил ему остаться, не стал вслушиваться в тысячи просьб и отговорок, и просто поставил его перед фактом.       Наверное, он и правда заслужил этого больше, чем кто-либо другой. Уголки губ сами лезут вверх, и мысли о том, что Ваня, любящий свободу и вседозволенность променял их на одно-единственное, скромное кольцо, блестящее на безымянном пальце чужой правой руки, кольцо.       Влад оказался достаточно смелым, чтобы подпустить Ваню ближе. И Ваня принял его.              Быть может, именно это ему и нужно. Не случайный всплеск, не изломанные щенячьи чувства, не порченый адреналин, которого в ампуле, скорее всего, и нет, а спокойный взгляд, крепкая рука и усмиряющий взгляд. Быть может, Влад и правда достаточно силён для того, чтобы удержать наглого кота на цепи, заставить его полюбить дом, и тёплые руки, что нежно ложатся на дурную голову.              Возможно, на это согласился даже Толян, что носится с Ванькой, словно с младшей дочуркой, самой наглой, требовательной и непослушной, но какого-то чёрта, всё равно самой любимой…       И сдержать случайного смешка Даня оказывается не в силах.       Ему бы уйти, и больше не мучить себя. Сделать глубокий вдох, пройти десять шагов, и перечеркнув всё написанное на потрёпанной странице, начать заново, записав себе где-нибудь напоминание о том, что ему больше не нужно оборачиваться на манящий нежный, тусклый свет свечей, в окружающей молчаливой мгле.       Иди наощупь будет безопаснее, даже если ему будет страшно, холодно и одиноко.       В конце концов, Ваня не единственный человек на той бренной земле, а значит, рано или поздно, он найдёт своё место.       И если ему и впрямь не угнаться за надменными звёздами, если не взлететь к ним, и не прикоснуться хоть кончиками пальцев, то зачем ему вообще стремиться к ним? Зачем отказываться от участи сухопутной твари и даже не пытаться поверить в то, что среди лоснящихся трав, бурления воды, и бесконечной зелени, счастье существует?       Быть может, ему нужно привыкнуть к этому. Принять за должное то, что справедливость похоронили под шестью футами земли, а сам… Совершенно не заслуживает даже этого.       Ведь бесконечно далёким, ярким и надменным звёздам нет никакого дела до стенаний котят и щенят, ждущих их благосклонности.       — Надеюсь, что ты и впрямь будешь счастлив, — не услышав ответа на свой вопрос продолжит Даня, сползая с подоконника, на секунду оборачиваясь, проводя мертвенно-спокойным взглядом по темнеющему небу.       Самое страшное время — всегда наступает перед рассветом, но быть может… Если он поверит в то, что яркие тёплые солнечные лучи обязательно коснутся промёрзшей почвы снова, то тьма развеется быстрее?       Ему снова не ответят, словно увлёкшись, не услышат ни одного сказанного им слова. Так даже лучше. Не придётся заглядывать в надменную холодно-зелёную гладь Ваниных глаз, вслушиваться в равнодушный голос, задыхаться от отсутствия хотя бы тени сомнения в своём решении…       Что ни делается — всё к лучшему. Даже если сам Даня не в силах в это поверить. Однажды ему стает легче, все бурлящие чувства уймутся, уязвлённое сердце успокоится, раны затянутся, и всё станет гораздо проще, будет восприниматься невероятной глупостью, не стоящей ни единого мгновения страданий.       Он принял чужое решение прямо сейчас, и не будет корить себя за это.       И тогда, слова о любви, лежащие на кончике языка неподъёмным грузом, сказанные в пустоту, или мимо ушей, для которых они предназначались, исчезнут.       Быть может, оно и к лучшему, то, что они остались невысказанными, или отданными шёпотом, над ухом спящего.       Ваня уходит, и быть может, это и правда самый лучший итог для его покорёженного щенячьего сердца.