Ацетоксан

      Кажется, Ване очень плохо. Прислоняясь лбом к холодным прутьям ржавой решётки, обняв себя за предплечья и закрыв глаза, он внезапно осознаёт весь масштаб трагедии, устроенной почти что им собственноручно.       Со стороны, может показаться, что ничего не случилось, что это привычная перестановка во время трансферного окна, что это всё исправимо, и если немного подождать и хорошо попросить, то всё обязательно встанет на свои места.       Проблема лишь в том, что в этом проклятом потом, быть может, делать этого не захочется, и кровоточащая на сердце рана прижгут беспощадным смирением, не оставляющим после себя даже возможности воспротивиться сложившимся обстоятельствам.       Вообще-то, он прекрасно понимает, что чувства — вещь непостоянная, что сердце, почти захлебнувшись в собственной крови, обязательно успокоится, остынет, выгонит навязчивые мысли из головы и всё встанет на свои места, вновь позволяя сделать глубокий вдох и продолжить идти вперёд с ощущением полного счастья. Покрепче перехватываясь за скользкий металл, Ваня думает, что всё это несусветная глупость, что едва он вернётся в помещение, оглушённое клубной музыкой, и наполненное уже немного невменяемыми людьми, ему полегчает.       Быть может, ему стоит ещё раз заглянуть Даньке в глаза, и понять, стоит ли итоговый результат его сердечных метаний, или весь этот балаган необходимо прекратить прямо сейчас.       А ещё лучше, задать себе один-единственный правильный вопрос самому себе. Что он желает увидеть в бесконечных тёмных Даниных глазах? Что ему нужно, и способен ли тот нелепый человек закрыть его потребности.       Ваня сомневается. Нервозно прикусывает губу, поднимает тоскливый взгляд в небо, и не найдя там ни единого намёка на ответ, который мог бы его удовлетворить, отстраняется от потеплевших прутьев.       Если он хочет поставить точку прямо сейчас, разломать темницу из собственных рёбер, и окончательно вынести вердикт собственным чувствам, то нужно просто подойти и спросить. Поговорить всего один раз, и собрав пазл заново, не думая, озвучить окончательный, неподлежащий обжалованию приговор. Он уже знает ответ, хоть и не желает этого признавать. Даня протянет ему раскрытую ладонь, отпустит голову, улыбнётся, словно виноватый щенок, закроет глаза и расслабится, зная, что Ванин ответ не изменится.       Даня всё знает, и лишь поэтому не делает шага навстречу, в надменном желании отсрочить очередную экзекуцию собственного сердца. За всё то время, что они знают друг друга — ответ никогда не менялся, и пусть он всё ещё отчаянно верит в то, что в тот раз нежные и слабые ростки не сожжёт беспощадное солнце, не придавят суровые льдины и ветер не перетащит их из вспаханной почвы в безжизненную глину, Даня прекрасно понимает — его руки снова не примут.       Однажды, он обязательно перестанет что-нибудь чувствовать, перестанет откликаться на жалобный писк, раскрывать Ваньке объятия и позволять обращаться с собою как с бездомным щенком, которого гонят отовсюду, не желая даже заглядывать в тоскливые тёмные глазки-пуговки.       Когда он перестанет надеяться, когда изгонит любой намёк на надежду из под своих рёбер, когда собственное сердце разорвётся, разрушая выстроенную из плоти и костей твердыню, когда он поверит в то, что больше не любит Ваню — станет легче, а пока…       Шаги чужие — словно покачивания массивного маятника над его головой, что медленно опускается, чтобы после, всего одним рывком упасть на его шею, ознаменовав очередную страницу тоскливой истории, повторяющейся из раза в раз.       Ваня — неизлечимая болезнь, лик смерти, ступающий за ним по пятам, проклятие, наложенное в отчаянной и самой искренней ненависти, раз за разом вырывающее его истерзанное сердце, разъедающее его ядом иллюзий и самых наивных надежд, давно закопанных в сырую землю.       Сердце шипит подобно догорающим свечам. Шаги — удары колоколов, предзнаменующие очередную маленькую смерть его чувств. Касание к плечу — холодная хватка костлявых пальцев, от которой морозом сковывает позвоночник, из головы вылетают все мысли, и сил не остаётся даже на то, чтобы сказать хоть слово.       Как всегда, быстро и беспощадно, превращая всё в пепел, в котором только закопаться, закрыть глаза и поверить в то, что никому не взбредёт в голову откопать его. Зелёная надменная гладь, как прежде, холодная и недоступная, как величественные малахитовые колонны. Даня знает, она может быть другой, обратиться растёртой мятой, или едва созревающими фисташками, знает, что может быть от нежно салатовой, до глубокой, уязвимой, почти идеальной, изумрудной.       Только для него, в этих прекрасных глазах — всегда надвигающийся шторм, несдержанные обещания и яд предательства, снова и снова разъедающий его губы, мочащийся ожогами по глотке и вытекающий чёрной кровью из носа. И правда, как маленькая смерть…       Поднимая уголки губ, делая последний вздох, он всё-таки оборачивается, надеясь на то, что под толстыми линзами и при приглушённом освещении, никто не увидит как трескаются стёкла его глаз, медленно осыпаясь горячими, самыми искренними и горькими слезами на щёки.       Ваня цепляется за плечо крепче. Нервозно кусает губы, хмурится, опускает взор на протянутую ладонь, сглатывает, и успокаивается. Возможно, это его ощущение свободы было иллюзорным, и всё то время, в тёплой ладони лежал ключ, который он так давно искал…       И расплываясь в нелепой улыбке, прислоняется лбом к крепкому плечу, покрепче сжимая раскрытую руку. Возможно, клеткой были не рёбра, а бесконечные кровеносные сосуды, с которых он сцеживал кровь, и надменно думал о том, что это он здесь хищник, а не добыча в чужих обширных охотничьих угодьях.       Это так странно, осознавать то, что всё то время ты ошибался, что созданную истину воспринимал самым страшным ядом, и бежал от неё, думая, что там, только беспросветная тьма, бесконечные чёрные дыры и сквозящее разочарование.       Что под искренними чувствами — бездонная пропасть, что станет его тюрьмой. Что там нет ничего, что стоило бы хоть самого быстрого, любопытного взгляда. Что вся эта сочащаяся искренность должна быть зарыта под шестью футами земли и забыта как страшный сон.       В том весь он — надменный, глупый и своенравный, желающий сравнять с землёй весь мир, чтобы в нём не осталось и пристанища для тени, способной затуманить ему разум.       Прислоняясь ухом к чужой груди, он усмехается, на секунду, кажется, оглохнув от беспорядочных ударов чужого сердца. Даня напряжётся, замрёт, смотря на него неотрывно, мысленно снова и снова отсчитывая мгновения до привычной мерзости, что слетит с Ваниных губ и очередным ядовитым плевком выплеснется ему на лицо, разрушая выстроенную цитадель в почти дырявой голове.       Ваня усмехается, отрывается от плеча, тычется кончиком носа в щеку, и всё-таки окончательно осознаёт, где именно допустил критическую ошибку, которую исправит прямо сейчас. Он получил желанный ответ, мучить, что своё, что чужое, сердце больше незачем. — Обними меня, так крепко, как только сможешь, — сытым котом урчит он, цепко ухватившись за чужую шею, и расплывётся в самой довольной улыбке, когда Данькины ладони всё-таки раскроются на его пояснице.