Ацетоксан

      Ваня беспомощно вздыхает, дёргает плотно связанными руками, щурит недовольно глаза, и цепляется за пластиковый вейп, покоящийся на столе. Сегодня между Даниных пальцев зажаты тонкие, девчачьи, вишнёвые сигареты, дым которых почти тонкой плёнкой оседает на лице, забивает ноздри, и не позволяет даже помыслить о том, чтобы из этого почти невесомого омута вынырнуть.       Даня смотрит на него спокойно, блестит своими бесконечно довольными и спокойными, почти чёрными, глазами, склоняет голову на бок, но с кровати не сползает никуда, как прежде, поглядывая на него сверху вниз, и урча, как шкодливый котёнок. Вообще-то, от излишнего внимания, Ваня теряет голову, начинает строить и себя самую вредную суку, и ёрзает, наслаждаясь тем, как голодные и жадные глаза цепляются за каждый открытый и уязвимый кусок молочного атласа его кожи.       И кажется, в комнате, об этом знают двое.       Он беспомощно фыркает, но головы не опускает, подставляясь под ядовитые облака вишнёвого дыма. Это так странно, и неприятно, словно горечь лекарства на корне языка, но всё ещё так трепетно, и собственное сердце разгоняется до такого пульса, что кажется, ещё немного — и оглохнешь от размеренного биения крови в висках. Даня смотрит на него внимательной птицей, затягивается, смахивая пепел на его обнажённые бёдра, знает, что он остынет за то недолгое время своего падения, и Ваня ничего не почувствует. Знает, и лишь поэтому не делает иначе.       Восхищение, немое, чистое и ласковое, так и сочится из-под вставленных намертво тёмных стёкол глаз, и оставить чужую кожу незапятнанной — самое меньшее, на что Даня способен.       И отчаянная Ванина тяга к скорейшей гибели лишь сажает в его сердце семена смятения, заставляющие его сделать шаг назад, и задуматься о том, для чего всё то делается. Возможно, он бы охотно тушил бы окурки о Ванькин язык, бёдра, ключицы, ведь искренне уверен в том, что поменяйся они местами, на нём точно отыграются, а потом сбегут, говоря о том, что он и не против, а значит и говорить не о чем.       Он наклоняется и выдыхает дым снова, глядя за тем, как лёгкая светлая воздушная масса снова коснётся почти идеальной кожи чужого лица. Замрёт, в ожидании трепетных хлопков чужих ресниц, что очаруют его, словно последние взмахи больших ярких крыльев умирающей бабочки, прежде чем брошенными перьями устремиться вниз. Почти сдохнет, наблюдая за тем, как приоткроются мягкие персиковые губы, а крылья носа раздуются, впуская в хрупкий организм очередную дозу яда.       Дане хочется рассмеяться, но он не может. Дане хочется слезть с постели, затушить сигарету и всю эту отраву, что он методично и долго выдыхал в любимое лицо, слизать, стащить оставшиеся капельки с губ, и после начисто вытереть нежную кожу, чтобы успокоить хотя бы себя.       Но если он это сделает, всё разрушится, как карточный домик. Если он опустится перед таким ним на колени, если примется вылизывать, словно самый весёлый щенок на свете, чужие щёки, и будет крепко обнимать, потираясь о туго завязанные узлы, то есть ли у него шанс устоять перед Ванькой, не скованным правилами дурацкой игры, о которой они договорились заранее и сказали друг другу всё как есть?       Даня почти улыбается, засматриваясь потерянным выражением чужих глаз, переводит спокойный взгляд на почти докуренную сигарету и притягивает к себе пепельницу. Гадко усмехается, смотря в расстроенные Ванины глаза, и не думая, тушит ту о керамическое днище. Возможно, ему стоит закурить снова прямо сейчас.       Лечь на постели, позволить спокойно, с толикой презрения рассмотреть себя такого, до жути довольного, капельку равнодушного, но всё ещё крепко привязанного к Ваниной изящной руке.       Это глупо отрицать, Даня и правда почти на поводке. Таком фантомном, почти незаметном, но напоминающем о себе всякий раз, как в буйной голове разольются праведным гневом сомнения.       В яде, что он выдохнул Ване в лицо, нет и малой толики смертоносности, в сравнении с тем, что ввели ему в сердце, и почти издеваясь, назвали его любовью. Той, о которой все грезят, но не каждый заслуживает.       Выпрямив спину, Даня вытягивает ногу, и остатки пепла, не слетевшие от ёрзанья накрывает грязной подошвой ботика. С ним бы не церемонились — Напоминает он себе всякий раз, прежде чем приняться втирать сероватые остатки в нежную кожу.       Ваня под ним зашипит, уткнётся лбом в колено, потрётся щекой о жёсткую ткань спортивных штанов и недовольно заскулит. Он хочет касаний, хочет грязных слов и жара распалённой кожи, чего угодно, лишь бы не глохнуть от звенящей тишины. И не будь между ними огромной пропасти, так старательно расширяемой Ванечкой день за днём, возможно, Даня бы снова пошёл бы у него на поводу, вцепился бы в блестящие губ, обхватил бы покрепче обманчиво хрупкое тело и тысячи раз заговорил о любви.              Возможно, где-то под рёбрами, ему всё ещё безумного этого хочется. Ворваться в жадное распалённое нутро, врасти под скользкую кожу, и поверить хоть одному слову, что сорвётся этих смертоносных губ.       Только ваную с ядом Даня принимать больше не намерен, хватит с него. Он устал залечивать бесконечные волдыри и втирать вонючие мази в некрасивые пятна. Вся эта сладость не стоит поганого остатка, оседающего почти что накипью на дне его лёгких, от которого они начинают сжиматься, съёживаться, почти заставляя вылупить беспомощно глаза, чтобы после долго и болезненно сплёвывать его наружу, надеясь на то, что тот не будет содержать в себе и капли его крови.       Дане хочется засмеяться, и свои нелепые руки в отросшие светлые волосы распустить, разворошить их, и улыбнуться нежно, почти искренне, в последний раз обещая себе, ни за что не поверить в Ванькину ложь. Дать ту самую клятву, которую он никогда не сумеет сдержать.       Возможно, ему и правда стоит отложить нервно сжатую в кулаке пачку сигарет, развязать изящные узлы на нежной коже и прогнать Ваню прочь, более не ища с ним, ни разговора, ни встречи.       Жаль только, что всё то невозможно, и привязанность его — яд куда более разрушительным, чем никотин. Что Ваня и сам с радостью в сердце его вцепится, за впрыснет туда дозу рицина, чтобы он наверняка откинулся побыстрее.       И ничего кроме того, как глупо и нервно усмехнуться, положить на тумбочку зажигалку и измятую пачку сигарет не остаётся.       Вот правда, безумная глупость. Но в сравнении с глупыми, почти наивными, и обречёнными на самую болезненную смерть чувствами, курение — всего лишь осечка, на которую можно закрыть глаза.       Ваня добьёт его быстрее любого бедствия, вредной привычки или болезни. Ваня не оставит от него и ничего, и закончив, уйдёт, позабыв о глупом мёртвом щенке только отвернувшись.       И заглядывая в голодные и хитрые малахитовые омуты, он в этом убеждается в очередной раз.