Ацетоксан

      Ваня вздыхает, стискивая в руках вручённую ему помаду. Щурится, склоняет голову набок, заглядывая в весёлые глаза Дани, опускает глаза на чужие руки, и усмехается. У Дани ногти окрашены в чёрный, как когда-то прежде. Уголки губ ползут вверх, и любое желание возмутиться тут же испаряется, заставляя открыть ту, посмотреть оценивающе на маслянистую восковую массу смотрит, размазывает по руке, оценивая цвет, прикусывает губу, но всё-таки, соглашается нанести малиновую смесь на пересохшие губы.       Возможно, они ведут себя как подростки, которые зажимаются по тёмным углам, пока родительский взгляд направлен куда-то мимо. Ваня усмехается, откладывает помаду прочь, и устраивает руки на крепких плечах. Довольно урчит, трётся щекой о висок, и успокаивается, утаскивая того в постель.       Это так просто, что хочется принять за должное. Так спокойно и правильно, особенно за запертой дверью, при зашторенных окнах и приглушённом свете лампы, что он, без всякого стеснения усаживается на чужие колени, хватается за руку, и разглядывает чёрные ногти. Ему нравится то, как легко соглашается Даня на каждую ерунду, которую он предложит, нравится сытым котом тереться о тёплый бок, и прислоняться лбом к лбу.       Ваня вздыхает, трётся щекой о раскрытую ладонь, щурится, выглядывая шальные искорки в тёмных глазах, довольно урчит, а после, подумав, что ему этого достаточно, отрывается. Вытаскивает язык, мажет кончиком по ногтю, и вздыхает, проводя по гладкой тосиламидформальдегидной смоле. Даня смеётся, укладывает свободную руку ему на макушку, запускает пальцы в светлые волосы, ворошит те, и спокойно улыбаясь, продолжает неотрывно смотреть за чужим язычком, обводящим его фаланги.       Ему нравится, нравится наблюдать за чужим блядским ртом, в который медленно погружаются его пальцы. Нравится смотреть в довольные Ванины глаза, осторожно обнимать его за талию, нежно вести по спине вверх вниз, чтобы после, едва такая возможность появится, оставить осторожный поцелуй в уголке губ, и чувствовать себя самым счастливым человеком, по крайней мере, в этой маленькой комнате.       Ваня размазывает по коже маслянистую смесь, облизывает полимерный слой краски, тихо смеётся, обводит их языком, и тут же вбирает в рот пальцы, позволяет коснуться зубов, трётся нёбом о холодные подушечки, довольно урчит, когда Даня осторожно касается внутренней стороны щеки, а после расслабляется, позволяя Ваньке покрепче сжать его запястье, деланно закатить глаза, пропустить язык между пальцев, почти невесомо коснутся тонкой чувствительной кожи между ними, и прикрыть глаза, чтобы не ослепнуть раньше времени.       Едва он это сделает, Ваня обижено заскулит, сомкнёт челюсти, снова обращая на себя внимание, уставится, как завороченный, напряжётся, вгонит погрызенные ногти ему почти что под кожу, нахмурится, и более глаз закатывать не станет, неотрывно следя за тем, чтобы всё внимание было приковано к нему.       Он, словно дикая кошка, цепляется крепко, ухмыляется, почти выпуская пальцы изо рта, скребёт зубами по покрытию на ногтях, и тут же отстраняется, начиная кашлять, едва на язык упадёт твёрдая стружка. Посмотрит недовольно, и успокоится только тогда, как уцепится взором за падающую, с чужих пальцев, на простыни каплю своей же слюны.       Следы его губ смажутся некрасивым пятном. И не знай он что это такое, принял бы за синяк, но… Всё мысли рушатся подобно карточному домику, когда он замечает излишне довольный Данин взгляд.       Он спокойно улыбается, намереваясь вытереть липкую субстанцию с кожи. Выпрямляется, собираясь встать с постели, но оказывается остановлен цепкими руками. Ваня недовольно хмурится, снова стискивая исчерченное предплечье, вопросительно поднимает брови, едва улавливая вырвавшийся смешок, сплёвывает чёрную стружку, и устраивает ладони на мягких светлых щеках.       В отместку за подобную мелочь, он перемажет ему их в тёмно-малиновом месиве, неровно лёгшим на его губы. Если бы она не смывалась, Ваня был бы только счастлив. Он бы зацеловал чужие щёки, плечи, лопатки, оставил бы почти невесомое касание в уголке губ, и был бы совершенно точно уверен в том, что теперь каждая собака знает о том, что это немного нелепое, но безумно дорогое его жестокому сердцу создание — его, от волос, до кончиков пальцев, и никакие личинки, щенки и гули не должны даже помыслить о том, чтобы руки свои к нему потянуть, а сам он…       А сам он — та ещё чмоня, и лишь поэтому, всё-таки мирится с тем, что немного воды и мыла, сотрут каждую его метку, которую он успеет оставить, прежде чем в дверь постучат, а сквозь зашторенные окна начнут пробиваться настойчивые солнечные лучи. Как только противный писк будильника разорвёт уютную тишину, он скользкой змеёй вывернется из тёплых объятий, и уйдёт, оставив лёгкий поцелуй в лоб на прощание. Так уж у них повелось, он — чмонечка, а Даня — любящий его щенок.       Ваня целует легко, едва касается распаренной кожи, оставляет на ней жирные малиновые пятна, растушёвывает их языком, превращая заурядный отпечаток собственных губ в обширное пятно, довольно урчит, наваливается сверху, и едва Данька приподнимет руки, закроет глаза и облегчённо вздохнёт, успокоится, устраиваясь поудобнее на подставленной груди.       Возможно, ему стоит прямо сейчас попросить Даню засунуть пальцы поглубже в свою задницу, размазать слюну и помаду по кишкам, и после, по прилипающим остаткам выебать его до проклятых искр перед глазами.       Он качает головой, тут же откидывая эти мысли прочь. Сейчас не до этого. Он молодец, сокрушил бывшую команду под палящим Аравийским солнцем, и Дане теперь спешить некуда, да и ему, павшему от загребущих когтей соколят теперь только напряжённо ждать даты, указанной на авиабилетах, но…       Не сейчас. Потом, когда окно будет открыто нараспашку, он крепко в него вцепится, и совершенно точно никуда не отпустит. Ваня знает, что осенью вернётся домой, в ласковые объятия Булки, и свято уверен в том, что Данёчек выберет его, не пойдёт куда-то за недостижимыми звёздами, позволит крепко обнять себя, и сделает вместе с ним один-единственный шаг в самую глубокую бездну.       Ваня прикладывается ухом к чужой груди, сминает синтетическую белую ткань, тяжело вздыхает, вслушиваясь в размеренное биение сердца, поднимает уголки губ и затихает, позволяя нелепым ладоням лечь на затылок.       Его всегда гладят осторожно и мягко, словно котёнка, у которого ещё не открылись глаза и не окрепли кости, что любое лишнее движение — поломает кальциевые образования, и доставит уйму проблем тем, кто будет всё это исправлять. И он соврёт, если не скажет того, что всё то ему льстит.       Да, никто и не будет отрицать его любовь к чужому вниманию, да, ему будет всегда мало и он продолжит недовольно скулить, едва глаза напротив закроются, или начнут смотреть куда-то сквозь.       Ваня мог бы сказать многое, но решает, что сейчас, пока что, немного не время, — Ты ведь не отдашь его Матвею? — заискивающе спрашивает Ваня, укладывая раскрытую ладонь поверх Данькиных рёбер, осторожно надавит между рёбер, и увидев ответный кивок, довольно улыбнётся, тут же подползая ядовитой змеёй к покусанным сухим губам.