Ацетоксан

      Ваня задыхается, когда смотрит в разбитые Данины глаза, всхлипывает, когда раскрывает объятия и напрягается, когда его валят на смятые простыни. Хочется возмутиться, напомнить о том, что он друзья, и более Дане ожидать ничего не следует, но…       Чужие руки не забираются ему под противную синтетическую футболку, не пытаются спустить с него брюки, да и вообще, никуда не двигаются, замирая у него на пояснице. Нос, пока ещё сухой и светлый, утыкается ему в солнечное сплетение. Вдох-выдох, Ваня прикрывает глаза, собираясь уложить руки на макушку, нежно провести по ней парой взмахов и замереть, ожидая, что нежданный посетитель уйдёт, получив те крохи, которые Ване не жалко ему отдать.       Даня молчит, сверля его беспокойным взглядом, чуть приподнимается, хватает за запястья и голову набок склоняет, на манер хищной птицы. Вздыхает и наваливаясь сверху, руки над Ваниной головой прижимает. Данька не возбуждён, но расстроен. И чувствуя это, он тут же сгибает ноги в коленях, откидывает голову и хочет было возмутится вновь, но, соприкасаясь с чужими бёдрами, и видя лишь чёрное горькое разочарование в тёмных глазах успокаивается.       Чтобы спустя пару мгновений, устоявшаяся тишина разорвалась от его визга. Пластиковая пломба тут же оказывается обвитой вокруг его рук, затянутой, и запечатанной. Даня смотрит спокойно, доставая из кармана ручку и… Бритвенное лезвие. Откладывает те в сторону и отстраняется, тут же цепляя край синтетической синей футболки, задирая ту чуть выше последнего ребра и холодными подушечками пальцев обводит проступающие из-под кожи кости. Он улыбается, замирает и всматривается в испуганные глаза. Поднимает уголки губ, лениво тянется к ручке, снимает с неё колпачок, и стержень с холодным шариком подставляет в чистой коже, чуть надавливает, оставляя чернильное пятно, но пока никуда не уводит, едва сдерживая смешок от застоявшегося в ярких малахитовых глаза удивления. — Я всё понимаю, и у тебя наверняка есть на это причины, но… — Ваня слышит холодно-спокойное начало фразы, и цепенеет, не обращая внимания на то, что пятно образуется целой линией, а потом ещё раз, и ещё. — Я всё-таки… Хотел бы знать, за что ты меня так ненавидишь…       Ваня раскрывает глаза, и на секунду теряется, всматриваясь в напряжённый профиль напротив себя, занятый выведением каких-то линий на его коже, улавливает тяжёлый вздох, и всё ещё не понимает, к чему весь этот разговор завязывается.       Молчание — знак согласия, но, вообще-то, это не так. Ненавидь он Даню — никогда бы не посвятил того в свои чувства, ни раскрыл бы ни одного секрета, не сказал бы ни слова сверх меры. Не стал бы ставить призрачных границ, прекрасно видя чужую влюблённость и деланная холодность — казалась ему милосердием. Казалось, что по отношению к Дане это будет честно, так просто, рубануть с плеча, и прижечь калёным железом, чтобы больше не тревожило. — Я не… — он осекается видя как трескается стекло чужих глаз, сжимает руки в кулаки, сглатывает, и уже было хочет согласиться, но чужие пальцы ложатся на его губы, не позволяя сказать и слова.       В Даниных руках начинает опасно блестеть лезвие, подносимое им к рёбрам. Оно тонким кусочком металла ложится ему на живот, и не предвещает беды, если он не соберётся ёрзать. И моментально чужая улыбка видится такой надломленной и несчастной, что внезапно хочется всё-таки спросить, что же именно произошло. Это ведь совершенно точно не проигрыш Фальконам. — Не увиливай, побудь со мной искренним хотя бы сейчас… — Даня гладит его по щекам, качает головой, тяжело вздыхает, но не наклоняется, не касается губ, заправляет ползущие в глаза пряди, и продолжает. — Если я для тебя просто кукла или… Нет, хуже, просто фильтр, через который ты цедишь всё, что у тебя на душе, и оставляешь паршивый осадок, ты… Мог бы сказать мне об том прямо, разве нет?       Ваня опешит, наблюдая за тем, как чужие ладони скатятся вниз, осторожно проведут по плечам, по груди, и остановятся, поднимая лезвие. Острый край коснётся самого первого размазанного пятнышка. Ваня вскрикивает, когда видит осторожно методичное движение, рассматривает получившуюся царапину и недоумевающий взгляд поднимает на Даньку. — За что? — прошипит он, начиная ёрзать, дрогнет, едва рука чужая упадёт на солнечное сплетение, стиснет зубы, чувствуя почти невесомые прикосновения лезвия, и закричит едва от его кожи отвлекутся.       Цепляя взглядом за перемазанные в сукровице руки, Ваня презрительно фыркнет, наблюдая за тем, как кожей кончик языка соскребёт желтоватые капли с языка. И внезапно, любое желание разобраться в произошедшем испаряется. Он нервно смеётся, погано улыбается, задирает голову повыше, возвращает во взгляд прежнюю надменность, и ждёт. Смотрит за тем, как окровавленное лезвие нова оказывается в кармане чёрных брюк, скалится, отвешивая ему: — Не забудь облизать потом лезвие, может хоть так успокоишься, и вообще… — он зажмуривает, задыхается в собственном хохоте, будучи оглушённым треском собственной кожи, и опьянённым зудящей болью. — Да! Да, ты меня раскусил!       Он раскрывает ошалевшие глаза, хочет толкнуть Даньку в грудь, и разочарованно выдыхает о того, что тот отстранился, и оказался недостижимым для его ног. Это и правда трагедия, и о словах своих, брошенных в злости и искреннем непонимании он потом обязательно пожалеет, едва за Даней захлопнется дверь, и напоследок на его посмотрят совершенно убито, почти мертвенно. Когда он подожмёт губы, и поправив очки, медленно выйдет из комнаты, как прежде, шепча о том, что иного ожидать и не следовало…       Он всякий раз оставлял на чужом сердце глубокую рану и оставался безнаказанным. Всякий раз испивал чужое сердце до дна, и уходил прочь, не делая ждать, пока в едва трепыхающемся куске мяса появится новая кровь, свято уверенный в том, что его дождутся. Он уходил, говоря что Даня ничтожен, чтобы потом вернуться, и раздосадованную зверушку приласкать снова, чтобы вновь выжрать чужое сердце. — Так ты, получается, натуральная шалава… — язвит ему в ответ Даня, заползая ногтями под повреждённую кожу, раскрывает зудящую ранку, собирает с неё капельки крови, морщится, от забивающего ноздри противного кожного запаха. — Так пусть… Об том будет знать всякий, кто ляжет с тобой в постель.       Он смеётся, сдёргивая пломбу с запястий, отходит в сторону, едва Ванька поднимет корпус и тяжело выдохнет, едва он встанет на ноги. — Я ценю твоё доверие, но я тебе не игрушка, — коснётся огорчённая фраза Ваниных ушей, он замрёт, одёргивая вниз майку, сделает шаг вперёд, желая ухватиться за собеседника, расцарапать тому лицо, и вытащенное лезвие ввести глубоко в глаз, чтобы тот больше даже не смел и мечтать о будущей встречи, но…       Даня тут же скроется за дверью, хлопая той перед Ванькиным носом. Это так странно и неприятно. Он сглотнёт, судорожно ударит по ней кулаком, и отвлекаясь на неприятный зуд, тут же подбежит к зеркалу, желая рассмотреть нанесённое увечье.       На белоснежной коже, среди размазанных кровянистых пятен, отчётливо читалось: «Шлюха» .