Ацетоксан

      Ваня недовольно фыркает, скалит зубы, рычит, пучит глаза, скидывает пропахшее собственным резковатым коричным запахом одеяло, прячет лицо в ладонях и делает несколько тяжёлых вздохов, надеясь на то, что на его судорожный подъём с кровати среди ночи, Саня никак не среагирует.       Ситуация — полное дерьмо. Поблизости подходящей грелки не будет, а таблеток от такого недоразумения, посреди ночи, мимо любопытного носа Толяна — никак не достать.       Голодный рык вырывается из груди, он почти хнычет, усаживается на мятой постели, стискивает кулаки, морщится от резковатого, но спокойного хвойного запаха Саши, и всё-таки поднимается на ноги.       Решение, всего одно, всё-таки имеется. Оно обитает в ближайшей комнате к лестнице, смотрит короткие глупые видео в дегенеративных социальных сетях, и зачастую, с удовольствием присоединяется к довольно сомнительным авантюрам. Ваня невольно улыбается, и тут же приободряется. Настроение становится лучше, и он спокойно, без лишних мыслей, преодолевает расстояние между кроватью в несколько широких шагов, медленно давит на дверную ручку, и выскользнет из прохладной комнаты, потому что Саше, якорь ему в жопу, жарко.       Даня совершенно точно пустит его в кровать, позволит уткнуться в ключицы, крепко обнять и закутаться с ним в одеяло, словно в кокон бабочки. У Даньки лёгкий нрав, совершенно отсутствует какой-либо запах, и тошнотворно светлая, почти стерильно-белая кожа. Даню сколько ни кусай — к утру всё затянется, как ни тискай, во взгляд не перетечёт ничего животрепещущего и боязливого, что ни говори — тут же ответят, и даже заткнут, едва ли не щёлкнув по носу.       И медленно заходя в такую же прохладную комнату, укладывая руку на выключатель, чтобы погасить слишком яркий тёплый свет ламп, он поднимает глаза за мертвенно спокойного Скутина, едва выжидает осторожный кивок головы, и тут же давит на клавишу. В темноте спокойнее, наивно кажется, что в ней можно чуть больше, и потому, не думая ни о чём, он всё-таки щёлкает вертушкой, запирая дверь. Он слышит спокойный выдох со стороны, шелест чужих простыней и сбрасываемые на пол нелепые тапочки.       Даня — инертен, и то, что у него гон, понимает только по лихорадочно бегающим зрачкам и злому оскалу. Ваня всматривается в очертания чужой спины, делает шаг навстречу, и почти обессиленно падает в тёплую постель, устраивая голову на чужих голенях. Даня его гладит, и наверняка, своими бесконечно глубокими чёрными глазами смеётся, но не говорит ему ничего, словно всё понимает, и не желает тревожить его зудящий осиный рой под рёбрами лишний раз.       Ване плохо, и объективно, может помочь только текущая дырка. Ни под одно из прилагательных Даня, увы, не подходит. И когда он молча ложится, чуть приподнимает край одеяла, и движением головы предлагает пододвинуться чуть поближе, Ваня бездумно подаётся вперёд, укладывает голову на плече и за запястье, руки исчерченной цветами, хватается. Трётся щекой о ладонь, зажмуривается, и снова отвлекается на увековеченные на коже рисунки. В потёмках, очень плохо видно тонкие линии цветов и листьев, но это и не важно, особенно когда он вытаскивает язык, и шершавым кончиком по тёплой коже мажет.       Ваня завидует. Даня может нарисовать всё что угодно, и в этом не будет никакого сакрального смысла. Ему можно нанести любую метку, и та жалобно зашипит, едва ляжет на ядовитую для неё инертную к подобному кожу.       Ваня рычит, ведёт клыками по линиям ненавистных листьев, кусается, закидывает чужую ногу себе на бёдра и почти жалобно в бездонные глаза смотрит, скулит, прося об очередном одолжении, но тут же себя одёргивает, едва по корню языка растечётся ядовитое отвращение, ведь на секунду, он словно со стороны себя увидит и ужаснётся.       Так жалко просить разрешение у — всего лишь — беты, полный отстой. Он хмурится, спрячет нос в пахнущих синтетическим ментольным гелем для душа, волосах и разочарованно выдохнет. Даже кисловато противный запах поля сработал бы гораздо лучше, чем это ядрёная химическая дрянь. — Ты же… Разрешишь мне? — рычит он, стискивая руку, поднимая злобно сверкающие глаза, и переворачивая собеседника на спину, но не находя отклика, запускает ногти под исчерченную кожу, совершенно забывая о том, что Даня, если и чувствует его запах, то исходящей угрозы, в жизнь не унюхает.       Даня смеётся, заставляя Ваню на секунду замереть и растерянно опустить глаза вниз, едва он почувствует касание большого пальца чужой ноги в районе солнечного сплетения. Глаза как прежде блестят спокойно, уголки губ всё ещё приподняты, и на первый взгляд, кажется, что ни одна мышца не напряжена в теле под ним. — Только если ты сам всё подготовишь, — вкрадчиво говорят ему, и на секунду становится легче.       Да, растягивать вечно сухую задницу, совершенно точно не предназначенную для того, чтобы в неё ебаться ему не нравится, но и Данька, совершенно точно не заслуживает того, чтобы он обращался с ним как с ободранным, почти сдохшим котёнком, попавшем в злые детские руки.       Ваня терпит, заливая тугие сухие стенки противной въедливой вишнёвой жиже, раздвигает в чужом нутре пальцы, и недовольно фыркает с непривычки. Обычно он оставлял это всё на совести самого Данька, просто ставя того, перед фактом: У меня гон, можно прийти к тебе ночью?       И после множества скулящих текущих сук, жадно засасывающих в себя совершенно любую плоть, инертное нутро, на пару секунд, перебивает шаращее по мозгам желание, ставя резонный вопрос о том, действительно ли он хочет совать свой член в тиски непредназначенной для этого плоти.       Ваня рычит, трётся щеками о колено, оглаживает низ живота, призывно гнётся как кошечка, и всё-таки медленно входит в недружелюбное к нему нутро. Даня зажмуривается, прикусывает губу, осторожно ладонью манит его к себе, вымученно улыбается, хватает волосы на затылке, но приблизиться не позволяет. Он сползает немного вниз, раздвигает чуть шире ноги, и кивает, разрешая продолжать — Не спеши, — шепчет он, мягко оглаживая точёные скулы, глупо усмехается, делает несколько глубоких вздохов, улыбается, и ни за что не отводит взгляда.       Ване не скажут что он прекрасен, не попросят ещё, и не обидятся если он не останется на ночь. Даня всё понимает, и от партнёра желает в ответ того же самого.       Двигаясь в плотно сжимающеемся вокруг него нутре, глядя на мелкие слёзы, собравшиеся в уголках глаз, вслушиваясь в болезненные вздохи и чувствуя жёсткие касания к своему лицу, Ваня стискивает покрепче зубы, напирает на прямые руки, и всё-таки наваливается сверху, укладывая руки на ягодицы. Он хочет быстрее, хочет оглохнуть в шлепках кожи и хлюпах смазки, хочет вгрызться в загривок, и шипеть о том, что это его. И возможно, не будь Данька инертным выпадающим из принятой иерархии сегментом, он бы…       Они разговаривали об этом, и конец обсуждения Ваня предпочёл бы забыть, потому что… Во фразе, окончившей этот диалог — не было ни капли лжи. — Если бы я был омегой, ты бы никогда не посмотрел в мою сторону, — внешне, совершенно спокойно, едва пряча нервозные разочарованные блики на дне своих невозможных глаз, ответил ему Даня и отвернулся, скрестив руки на груди. — Ты предпочёл бы кого угодно, но не меня.       И тут же исчез где-то за дверью, не говоря более ни слова. Если бы Даня был омегой, его бы здесь не было. Они бы совершенно точно разругались, погрызлись, и разошлись бы разными дорогами, не перенося друг друга на дух.       А лишённой омежьей чувствительности и драматичности, не давящий на него жалостью и удушливой сладостью, сверкающий совершенно трезвыми глазами, и не подверженный влиянию вторичных гормонов, Данёчек, вполне себе идеальный вариант для временного пребывания.       Ваня двигается в его нутре медленно, радуясь тому, как внезапная боль в паху, утекает, словно песок сквозь пальцы, кусает чужие плечи, зная, что кроме синяков ничего не останется, расцарапывает ягодицы, почти не слыша недовольного хмыканья, и подставляется под раскрытые ладони, лёгшие ему на затылок.       Было бы можно, он бы выбрал этот инертный клубок. Было бы можно, привязал бы к себе, не желая соглашаться с Даниными словами. Было бы можно…       Булк бы не стучал Дане в дверь в четыре утра.