Ацетоксан

      Темнота Дане к лицу. И если бы хоть один фотоаппарат был в силах запечатлеть все эти нежные переходы, отблески и очаровательные шероховатости, он бы не поскупился, и забил бы всю карту памяти его изображениями. Возможно, не будь он почти помешан на шаловливых глазах, юрких руках и бесконечно длинном языке, он бы обязательно оторвался от покусанных губ, схватил бы телефон и сделал бы размытую, почти шакалью фотографию себе на память. Утром она бы показалась мусором, снятым то ли на спор, то ли по приколу, и тут же бы улетела в корзину, выдавив из Вани разочарованный вздох. Перед глазами всё красивее, ярче и мягче.       В реальности его нежат в тёплой постели, опадают на грудь почти невесомыми поцелуями, а блеск Даниных глаз, даже в непроглядной тьме — сияет, словно самый ценный камень на дне морском, очаровывает, не позволяя даже помыслить о том, чтобы отвести глаза, манит в бездну, обещая не обидеть. И Ваня устремляется за ним, зная, что ничего не случится.       Всё, что происходит в их небольшой комнате — останется в черепных коробках, и никуда оттуда не денется. Ваня верит в это, даже не делая поправку на болтливость своего партнёра.       Белоснежная ладонь оказывается на лице, прикрывая от мира нежные персиковые губы. Глаза затягивает чёрная дымка, а тело становится слишком тяжёлым, чтобы пошевелить хоть пальцем. Ваня молчит, лупит ослепшие на секунду глаза, но едва картинка собирается заново, успокаивается, укладывая холодную ладонь Дане на щёку. Даня двигается в нём медленно, целует в уголки глаз, трётся щеками о плечи, шепчет о том, какой он идеальный, и замирает, принимаясь внимательно рассматривать его бездонными чёрными глазами.       Ноги оказываются закинутыми на плечи, Ваня фыркает, но позволяет приподнять собственные бёдра, и, словно делая одолжение, опускает взгляд, сначала плывя по почти идеально коже живота, и останавливаясь на своих бёдрах. Он замирает, прикусывает губу, смотрит за тем, как чужой член медленно исчезает в его нутре, слышит как оно хлюпает, невольно сглатывает, поднимает голову, и на секунду теряется.       Взгляд напротив за незначительные несколько десятков секунды кардинально изменился. Из него испарилось немое восхищение, уступив место привычному голоду. Касания стали чуть жёстче, движения быстрее, а шёпот превратился в непонятную кашу из вздохов, рычания, междометий, и всё ещё слов, уже не поддающихся опознанию. Ваня чувствует как собственное нутро сжимается вокруг члена, откидывает голову, и глохнет от ударов кожи о кожу. Он прячет лицо в ладонях, скрывая в их довольную улыбку, растопыривает пальцы, желая всё-таки видеть лицо напротив, выгибается как кошечка, желая чтобы на него продолжали смотреть, а потом вс-таки тянет руки к Данькиным плечам, стискивает их, скалится, желая думая о том, что сейчас можно было бы сказать какую-нибудь гадость, которая тут будет уместна, но тут же осекается, едва увидит как к его груди наклонятся.       Шершавый язык накроет напряжённую горошину его соска, смочит её в слюне, обведёт по ареоле, и едва тело под ним дрогнет, укроет его в теплоте своего рта. Ваня фыркнет, пряча паучьи пальцы в редких тёмных волосах, прикроет довольные глаза и заскулит, плотно сжимаясь вокруг Даькиного члена. Ваня хнычет, ёрзает, бьёт пятками по лопаткам, и надеется на то, что его поймут. Вертится, хватается за запястья, уводит их вверх, крепко прижимая к рёбрам, часто моргает, но имя чужое, из звуков, надменно не хочет складываться, повисая в воздухе грустным Д.       Это невозможно. Он трясётся, стискивает зубы, мечется, доводимый слишком быстрыми, но мелкими толчками, и кажется… Ему этого достаточно. Незамысловатой ласки, долгого вылизывания, убаюкивающего урчания, и проклятого падающего лунного света на всё ещё нелепое, но любимое лицо. Звучит как бред, но…              Он сейчас перед ним, продолжает вылизывать его щёки, тереться, словно скучающий кот о плечи, крепко стискивать бока, и ни за что не отводить взгляда от, захлебнувшихся в этом розовом безумии, глаз.       Кажется, что Даня тяжёлым пледом опадает на него, шёлковыми нитями наматывает узлы вокруг его запястий, вручает самую прочную цепь, и не думает о том, что Ваня это примет.       Даня привязывает, медленно, почти незаметно, самой ядовитой змеёй пробирается ему под лёгкие и свои острые тонкие клыки ему в сердце вонзает. И яд его, дозами фенилаланина на рецепторах оседает, давит, заставляя чувствовать радость, искренность, и нежность, и иссякнув, порождает под рёбрами дыру, заставляя искать источник снова.       Большим нелепым котом Даня наваливается на него, вжимается в бёдра, зацеловывает белоснежные плечи, оглаживает ягодицы, довольно урчит на ухо, и замирает, не позволяя дрожащему Ване продолжить ёрзать. Он ждёт. Смотрит спокойно, не торопит, мягко улыбается, гладит, пытаясь потушить мятежный огонёк под рёбрами, а потом, едва Ваня расслабится, покрепче ухватится за Данины щёки, поднимает уголки губ, и покачав головой, тут же усмехнётся, подводя пальцы к чужому животу.              Размазывает вязкое себя по белоснежной коже, облизывает губы, и попавшие на подушечки пальцев капли слизывает, хитро сверкая своими бесконечными глазами. Он отстраняется, оставляет поцелуй под пупком и выпрямляется, убирая руки с бёдер. Ваня выдыхает, сводит ноги, облегчённо выдыхает, выпрямляет те, и раскидывается звёздочкой по узкой постели. Облизывается, раскидывает руки по бокам от головы, немного ёрзает бёдрами и переворачивается на бок, позволяя Дане позаботится о себе. Тот мягко ему улыбается, ворошит волосы, внимательно заглядывает в глаза, спрашивает о самочувствии.       Почти мечта — надменно думается Ваньке, после чего, он понимает, что, вообще-то, так оно и есть.       Даня проводит по его животу, бёдрам и ягодицам влажным полотенцем, кутает поплотнее в одеяло, целует в висок и валится рядышком, позволяя свернуться у себя под боком комочком. Возможно, будь рядом кто-то другой, Ваня бы не медля ушёл прочь, но… С Даней можно чуть больше чем всё. Можно подначить на какую-нибудь глупость, и на подобную приманку самому клюнуть, не думая о последствиях. Лицо напротив — изнеженное и непозволительно довольное. Ваня улыбается, приподнимает край одеяла, и позволяет Даньке обнять себя покрепче. Спокойно выдыхает, пряча нос в стыке плеча и шеи, урчит от коротких поглаживаний, и кажется, совершенно точно счастлив.       Надменная луна становится более блеклой, полоса белого света исчезает из комнаты, более не разделяя чужое лицо на освещённую и не очень части. Тихо сопение убаюкивает, и всё ещё жалея о том, что у него нет под рукой телефона, и, не выбравшись их уютного кокона, достать его невозможно, сдаётся, внимая уставшему телу и чужому зову.       Сейчас им слишком хорошо, даже для того, чтобы подумать о подходящих оправданий для случайных глаз, что узрят всё это действо, решив позвать их на завтрак. Возможно, даже его можно будет пропустить, чтобы в прохладный утренний час поваляться подольше. Даже если собственный живот будет недовольно урчать, а стук в дверь станет слишком громки, ведь…       Была бы его воля — он бы никогда от Дани не отрывался.