Ацетоксан

      В шумном зале, полном пьяных, довольных и не очень дотеров, наконец-то доживших до того самого вечера, когда можно спустить всё на тормозах и не думать ни о чём, кроме скорого перелёта — тесно. Все глаза направлены на сияющего Оливера, так вальяжно двигающегося по площадке.       Ваня надменно фыркает и тут же отворачивается, не желая травить себе души лишний раз. Мало того, что он не сумел исполнить своё желание — показать кто в итоге оказался прав — так ещё и ущербный кубок над головою подняли уже осточертевшие всем соколята, наверное, решившие повторить прошлогодний путь гладиаторов. Ваня вздыхает, позволяет себе расслабить плечи и невольно начинает озираться по сторонам. Возможно, окажись под рукой нужный человек — ему прямо сейчас станет легче и он будет готов идти дальше, чтобы превратить свою мечту в сухой факт.       Что он лучше. Что он сильнее, что не был проблемой в токсичном логове гулей. Но пока не получается. Пока он беспомощным котёнком выглядывает в толпе знакомое лицо. Пока стоит у самого края пропасти и страдает от разливающегося под рёбрами разочарования.       Даня — болезнь, методично медленно пожирающая его органы, гнойная рана на сердце, из которой сукровицей стекает на белоснежный мраморный пол его глупая вера в то, что это он здесь правит балом, что это он дёргает близких за ниточки и корона на его голове не сдвинется ни на миллиметр.       Ваня тонет в бесконечно мягких глазах, стекает плавленым воском в исчерченные руки, позволяя себя обнять, укладывает ослабевшие ладони на плечи, и позволяет себе выдохнуть. Даня его не уронит, Даня его не сломает. Выжрет сердце, сдует надутые шаги лёгких, выбьет почти и растерзает несчастную печень, но кости оставит целыми, а потом, с циничностью опытного хирурга, наложит ему едва заметные швы, укроет белой простынёй и скажет, что так и было.       Даня улыбается, коротко целуя его в лоб, ведёт прочь от надменного света ламп, и в потёмках, словно в бреду, крепко-крепко стиснет его, принимаясь тереться щекой в макушку. В этом нелепом действии — всё его щенячье естество, выплёскиваемое наружу от радости, наконец-то случившейся встречи. Весь он — смешной детский пазл, картинка которого запала в мозг и не желает оттуда вылезать ни при каких обстоятельствах.       Когда он улыбается — вместо аккуратных зубов, Ваня видит почти акульи клыки, когда нежно касается, чувствует, что ногти его уже почти вспороли его кожу, когда скучавшим питомцем жмётся — Ваня видит голодное чудовище, что не оставит от него и мокрого места.       И сжимая покрепче раскрытую ладонь, морщась от неприятного своих новых кожаных брюк, он жалеет о том, что под клубную музыку не станцевать танго. Такого надрывного, драматичного, в котором его раскрытые рёбра, отчаянно трепыхающееся сердце и неприятный стойкий аромат гноя выглядели бы как влитые. Когда Даня ведёт по его бёдрам, противный звук повторяется, и бьёт по ушам словно церковный колокол. Когда прижимает к себе и нежно урчит — под рёбрами резко холоднеет. — Я так соскучился — говорят ему искренне, и Ваня верит, принимаясь гладить своего собеседника по затылку.       И ему бы сказать, что всё не так, отстраниться, позабыть этот ядовитый щенячий взгляд, так беспощадно превращающий его ткани в уголь.       Стиснуть зубы, оттолкнуть его снова, и убежать прочь, надеясь на то, что совсем скоро он всё забудет, и сумеет начать жизнь с чистого листа. Что осторожные касания, ласковая искренность и почти подкупающее смирение не заставят его сердце биться чаще. Хочет поверить в то, что это в нём нуждаются, а не он. Что это он всё для Даньки, а не наоборот.       Но в жестокой реальности, это именно его сердце бьётся в нелепых испоганенных руках, это Даня вонзает в него зубы, сдавливает краями ногтей нежную кожицу, обсасывает её, и заглядывает, восторженно наблюдя. За стекающими с уголков его глаз крупными прозрачными слезами.       Даня его любит, Даня о нём заботится, остаётся с ним искренним и всегда раскрывает объятия, позволяя выплакаться в плечо, но отвечать на чужое доверие взаимность ему совершенно не хочется. Быть может, он всё ещё надменно уверен в том, что достоин всего самого лучшего, и в это лучшее, Данька, с его ростом и внешним видом, ну никак не вписывается, но…       Даня всё равно остаётся рядом, и методично, как самая страшная болезнь, гнилью расползается по его органам, сковывая те одним-единственным касанием.       Кожа скрипит снова при очередном немного неловком шаге. Светящиеся от радости глаза вместо тёплого пламени свечи, напоминают холодные лучи хирургических ламп, а немного угловатый и нелепый силуэт Даньки начинает пугать. Он всё ещё здесь, позволяет на себе виснуть и откидываться назад, крепко удерживает над полом, следя за тем, как белые перья собственных полос опадают на грязный ламинат. Целует в висок, и противный скрип становится громче. Материал неприятно липнет к потным ногам, и Ваня готов поклясться, что почти чувствует как по молочной коже стекают кислые солёные капли, впитываясь в такие же пропотевшие носки. Ваня хочет думать, что это от усталости, а не от страха. Что на обратной стороне век Данины руки не выглядят загребущими щупальцами осьминога, и он не собирается утаскивает его на морское дно, подобно несчастным кораблям.       Даня всё ещё рядом, и от его касаний кожа гниёт, некрасивые пятна расползаются по конечностям, диффундируют, жрут его плоть, оставляя на земле невнятной массой из волос и костей, которые они сожрать оказываются неспособны. Ему кажется, что ещё немного, и он ослепнет, сорвёт голос и потеряет сознание, будучи не в силах этого терпеть.       Что в рукаве у Скутина — скальпель, и едва он растеряется, едва забудется и раскроется нежным цветком в его любящих руках, то тут же будет срезан под корень, и залит формалином в огромной банке, что будет покоиться на самой дальней полке, в самом дальнем углу.       Что в нежных глазах заблестит жестокий огонь, что он в нём сгорит, и оставшись обгоревшим мясом, даже так, не уйдёт из нелепых рук. Однажды, он его распотрошит, вылижет слизкие куски мяса, да попрячет по банкам, расплываясь в привычной пугающей улыбке. Однажды он останется с ним навсегда, и ничего хорошего Ваня в этом не видит. Однажды, они либо сдохнут вместе, либо наконец, разойдутся, как в море корабли.       Но всё это потом, а сейчас, его ставят на ноги, и с щенячьим восторгом заглядывают в лицо. Он простит ему всё, даже если Ваня сожжёт его душу и развеет её по ветру. И если у него есть шанс избежать участи быть разобранным по кусочкам, он от него не откажется.       Даня любит его, и точно поймёт. Разожмёт крепкие объятия и позволит вольной птицей улететь в небо. — Я ненавижу тебя, — заглушаемый скрипом искусственной кожи и громкой музыкой, соврёт он, следя за мелкими трещинами в глазах напротив.       Руки опадут с его боков, в уголке губ лопнет гнойная капсула, по ушам резанёт обречённый вздох. Он слышал это бесконечное количество раз, но снова и снова реагировал так, словно всё это было хоть капельку важно.       Ваня решил, что страшной болезнью здесь — всё-таки будет он.