Ацетоксан

      Ваня вздыхает, когда видит несколько мотков пошлой красной верёвки около подушки и невероятно счастливый взгляд Дани, что деланно безучастно прячет взгляд в противно кряхтящем телефоне, хитро улыбается, и подползает к краю постели, делая вид, что он тут, совершенно точно ни при делах. Ваня хочет возмутиться, уткнуть руки в бока, но вместо этого прикусывает губу, понимая, что предложенная ему идея — вроде бы и совершенно глупа, но, с другой стороны, было бы жутко интересно попробовать именно так.       Без заламываний, спешки, и страха оказаться увиденными кем-то посторонним. Он сжимает хлопковый край, и кивает. Даня не стал устраивать им обоим проверку на лёгкие повреждения, взял мягкие, что если они и натрут кожу, то помимо неприятного, кратковременного раздражения.       Медленно, спокойно, с немым восхищением и бесконечным доверием. Возможно, барахтаясь в солёной воде без, почти материнского, взора Булка, он искал именно это. Нежную, хрустящую на зубах твёрдым сахаром и раскрывающуюся сладостью на кончике языка, почти щенячью любовь.       Даня касается его осторожно. Медленно стаскивает надоевшее белое худи, оставляет поцелуй между лопаток, бросает нечитаемый взгляд на зеркало и тут же полностью концентрируется исключительно на нём.       Сначала мягкая алая верёвка остаётся ярким оборотом вокруг его грудной клетки, узелок остаётся не тугим, но крепким. Можно будет развязать руками, даже если терпение будет на исходе и отчаянно захочется схватиться за ножницы.       Даня что-то урчит, оставляет мелкие поцелуи у него на плечах, ведёт путы к шее, оставаясь на ней хлипкой петелькой, снова опускается к солнечному сплетению, цепляется, формируя основу для будущих штрихов. Даня дышит спокойно, ведёт носом по линии роста волос, дразняще обводит кончиками пальцев напряжённые соски и снова возвращается к монотонным оборотам вокруг его крепкой груди. Ваня фыркает, опуская глаза. Прыскает, когда видит как почти под рёбрами чужие руки, немного неуверенно, но всё-таки успешно завязывают на манер цветка конец верёвки, и ведут его к лопаткам.       Покачав головой, Ванька всё-таки заводит руки за спину, позволяет крепко схватить себя за запястья и отводит нечитаемый взгляд на зеркало.       Это выглядит максимально странно, но он соврёт, если скажет, что ему не нравится. Но чтобы больше не сомневаться, он резко выпрямляется, ждёт, когда его молчаливый собеседник закончит вязать бесконечные узлы и прекратит попытки исполнить привычный пошлый, даже а кроссовках, бантик.       Быть может, всё дело в том, что у него завязывать их всё ещё не получается, но… Даня укладывает руки на пояс его брюк, и он подыгрывает, чуть приподнимает бёдра, и хмыкает, когда и бельё, и штаны, оказываются отброшенными на пол. Возможно, будь подле него кто-то другой, он бы начал вредничать, но сейчас, это последнее, что ему бы хотелось сделать.       — Приподнимись, — негромко просит Даня, и он слушается.       Смотрит за алыми путами вьющимися у него над коленями, сглатывает и заглядывает за спину. Он видит как напряжены Данькины руки, как осторожно его касаются, трутся щекой о лопатки, но всё ещё молчат, выдавая себя лишь непроизвольно вырывающимися из грудной клетки звуками и очередной порцией мелких поцелуев, градом осыпающихся на его плечи.       Это выглядит так непривычно, что обволакивающую тишину тут же хочется разрядить немного нелепой шуткой. Жаль только, что на ум ничего не приходит, а во рту становится слишком сухо, чтобы выдать что-то более громкое чем вздох и тихий смешок.       Верёвку снова ведут к петле на шее, осторожно проталкиваются под неё на загривке, остаются хлипким узлом и опадают к другому колену, решая, что сегодня, упаковка его на манер колбасы-вязанки — отменяется. В конце концов, бросая ещё один мимолётный взгляд на натянутую алюминиевую плёнку, делает вывод — что он прекрасен и уязвим и без этих прикрас, созданных для любителей эстетичного убийства времени.       Когда последний узел завязывается, Даня крепко обнимает его поперёк груди, прижимается лбом к загривку и довольно урчит, раскрывая ладони на бёдрах. Трётся голодной кошкой о его спину, вылизывает кожу на стыке плеча и шеи, царапает краешками клыков, впивается ногтями в белоснежную кожу, чуть ведёт на себя, но тут же бросает это дело, роняя его на спину.       Ваня недовольно хмыкает, но взгляда от смущённого лица не отводит, радуется сочащемуся из тёмных глаз восхищению, и жалеет о том, что не может свести ноги вместе и поиграть в недоступную снежную королеву ещё немного.       Но тут же отпускает эту шальную мысль, едва вязкие холодные капли спадут с чужих ладоней. Теперь широко улыбается Данёк размазывая по краям его жадной дырки синтетическую смесь из чёрт знает чего. Когда аккуратно давит на напряжённые мышцы, проталкивает фаланги и удивлённо вскидывает брови. И это секундное оцепенение заставляет Ваню забеспокоиться, заёрзать, прищуриться, пытаясь понять, что не так, но…       Даня медленно ввинчивает в него пальцы, оставляет несколько поцелуев на коленке и гладит по животу, всячески пряча довольный взгляд. Даня играется, прощупывает его нутро, внимательно следит за его закатывающимися глазами и вслушивается в бессильное нытьё, и лишь после этого убирает руки, деланно медленно стаскивая с себя привычные чёрные спортивки, почти прилипшие к коже.       Обычно для Вани близость — дюжина толчков, после которой отключается мозг и он безвольной куклой опадает в чужие руки. Обычно это всё остаётся на уровне физики, и в мозг не проникает и мысли о том, чтобы остаться на ночь и предложить дать чуть больше.       Сейчас же, когда нутро распахивается перед Данькой само, когда он плавно толкается, нежно гладит его по щекам и наконец перестаёт молчать, отвешивая немного чёрствые, но искренние комплименты, когда нависает над ним, укладывает руки под поясницей и немного приподнимает,, чтобы было удобнее, когда подобно умной птице заглядывается в беспокойную муть его глаз и почти смеётся, накрывая губы своими, Ваня понимает, что, кажется, счастлив.       Что во всей этой сумбурности, нелепости и медлительности и скрыт тот самый секрет Полишинеля, истина, которую он всячески не замечал, и делал вид, что судорожно ищет её.       Даня двигается медленно, оглаживает его живот, ведёт подушечками пальцев по рельефным мышцам, чуть оцарапывает бока, и ни за что не отводит глаз, словно подобно опытному фотографу дикой природы, ищет идеальный кадр и не боится дикого зверя. Ваня зажмуривается, беспомощно дёргает ногой, скулит на ухо, и даже не задумывается о том, что в голове Дани давно не осталось ни одной здравой мысли.       Он бесконечно говорит ему о любви, и Ваня верит, позволяет вылизать свои щеки, словно щенку. Данёчек трётся бёдрами о натёртую кожу и останавливается, чуть приподнимая голову. Потрескавшиеся губы трогает лёгкая улыбка и надменный малахит крошится, вырываясь надрывным стоном из-под хрупких рёбер.