Ацетоксан

      Нежное белое кружево в его несуразных руках кажется почти невесомым. Такое белоснежное, правильное, надменное в своей чистоте, кажется, совершенно лишнее в их небольшой комнатке.       Ване белое к лицу, и Даня не в силах этого отрицать. Он глядит величественно и строго, прикрывает прекрасные малахиты глаз нежным атласом век и вышитые мягкими и нежными, как кожица едва созревшего персика, нитями губы кривит в едва различимой улыбке, полностью соответствуя выстроенному в глупой голове образу.       Ваня смотрит на него сытой кошкой, разворачивается к зеркалу, не упуская из виду взволнованные искорки на дне тёмных глаз, и сбрасывает на пол чёрную объёмистую кофту, зная, что за его оголённую спину Данькины глазки уцепятся, разглядят каждую родинку и пятнышко, и отстранятся лишь тогда, когда он скажет. Ваня любит когда им любуются, любит замёрзшее восхищение и ошалевшие искорки в уголках глаз, любит взволнованные вздохи и отчаянное желание выдаваемое едва заметной дрожью кончиков пальцев.       Ваня знает — им очарованы, видит глупое, почти детское признание в любви в тёмных глазках, знает, что его имя беззвучно слетает с обветренных сухих губ, а под неказистыми рёбрами быстро-быстро, словно у маленькой птички, бьётся глупое сердце, почти разрываемое завистью и полным непониманием.       «Почему так?» — снова и снова читает он в остывшем безразличном взгляде.       «Почему не я?» — почти слышит он обидчивый шёпот, заглушаемый бьющейся кровью в висках.       Ваня выдыхает, укладывает руки на плечи, склоняет голову в бок, и в печальные заторможенные взмахи редких ресниц вглядывается. Он поступает максимально некрасиво, но больше здесь довериться некому. — Поможешь же мне, да? — довольным котом урчит Ванька, забирая из потных рук бра, набрасывает ту на грудь и замирает, довольно смотря за тем, как чужая нескладная фигура приблизится к нему.       Чужие касания — напряжённо сдержанные, взор — ядрёная смесь из обожания и зависти, лицо — словно гипсовая маска, застывшее в ожидании чего-то страшного. Ваня молчит, прячет наглые глаза под нежным атласом век, поправляет кружевные оборки, вслушивается в прерывистое дыхание, и успокаивается.       Даня для него — константа в сложнейшем уравнении жизни, равная корню из минус единицы. Ни описать, ни отбросить. Даня — нелепый придурковатый смех, и тёплая ладонь, которую он может принять когда пожелает и отвергнуть, если не хочется. Белоснежное кружево выглядит великолепно. Он слышит обрывки восхищённого вздоха, чувствует как осторожно Даня проведёт по его плечам, и тут же отстранится, уткнув свой взор в расслабленные лопатки, спрятанные под невесомым запутанным узором. Ваня хитро улыбается.       Он поворачивается, заглядывает в оцепеневшее в секундном спокойствии лицо, мягко проводит по порозовевшим скулам, по виску, по макушке, собирая в кулак редкие волосы, и кивает на лежащий на постели пакет.       Да, Ванечка натурально издевается, зная что ему не откажут. Наслаждается кипящей в тёмных глазах обидой и тем, что ничего ему за это не будет. Взор напротив погаснет, едва неловкие руки вытащат всё остальное на свет божий. Ваня усмехнётся, потянется, не отводя глаз от растерянного лица, подождёт пока его немой собеседник рассмотрит всё содержимое, почти почувствует вставший в чужом горле ком и улыбнётся ещё шире, медленно стаскивая с себя штаны.       Он почти слышит хруст стёкол под Даниными рёбрами, дрожащий сдержанный вздох и тихое-тихое согласие на продолжение этой неприятной игры.       Под всей этой быдловатостью, тоннами неприятных шуток и типичным образом гуля, среди колючей проволоки и бетонных стен, под толстенным слоем пыли в потрескавшемся стеклянном ящике, спрятано единственное сокровище, которым обладает Данька. И он его однажды заберёт, отбросив его безжизненной куклой в ничего не значащем прошлом. Он глупое сердце разорвёт, проглотит, слижет тёплую кровь с кончиков пальцев и уйдёт, позабыв о нём, не сделав и десятого шага.       И пусть он поступает совсем не по-человечески, пусть приподнимает руки и в локте прячет ехидну улыбку позволяя натянуть на себя пояс от чулок. Прикусывает губы, когда перед ним опускаются на колени, собирают нежный капрон, натягивают на ступню, и мягко, медленно раскатывают по ноге, расправляя некрасивые складочки. Наслаждается градиентом от обидного отчаянья, до кипящей зависти, прикусывает губу, неотрывно следя за тем, ка чужие пальцы аккуратно прицепят чулки к поясу, и едва Даня отстранится хоть на секунду, поднимет голову, разочарованно заглядывая ему в глаза, он успокоится.       Успокоится и уложит аккуратную ладонь на макушку, прижмёт вспотевший лоб к своему бедру и довольно заурчит, позволяя обнять себя за ногу. Ему всё безумно нравится, особенно когда не ждут ни ответа, ни действия, а просто сидят, воровато утаскивая тепло его кожи. Он уверен, эти жалкие несколько секунд Данёчек зашьёт где-нибудь в неприметном уголки своей сожжённой жалкой душонки, и будет чахнуть над этими мгновениями, словно дракон над украденным золотом.       Ваня ерошит редкие волосы, обводит пальцами скулы, касается краем ноготка губ, но тут же одёргивает руку, гоня прочь любой намёк на сытость из своего взгляда. Ване всегда мало, Ваня хочет больше, желательно всё, ну или хотя бы почти всё. Но это всё здесь получить невозможно. Это всё там, среди таких же восторженных взоров и тяжёлых прикосновений. Среди истерического хохота и надменного голоса, где-то там, за стенами комнаты и их нового дома. Там, где Булк не доглядит, а Данька, даже если и увидит, то никому ничего не скажет. Там, где касаются потому что хотят, а не с его разрешения. Там, где ему способны дать всё, что он хочет.       Даня отстраняется и поднимается на ноги, смотря на него теперь иначе. Противное равнодушие, ядовитыми каплями проявляющееся на непроглядной черноте чужих глаз потревожит его всего на мгновение. Всего на несколько секунд он задумается о том, что перегибает палку, что ещё пару таких выходок, и крепкие портовые доски сгниют и упадут в воду, заставляя искать для себя новую стоянку.       Но это Ваню волнует в последнюю очередь. И если эгоистичное нутро требует чтобы он пошёл по рукам, запятнал всё что можно, из того, что всё ещё осталось чистым, но насытился, то пусть так и будет, а Данька… — Я больше тебе не нравлюсь? — язвит Ваня, смотря за тем, как судорожно полиэтилен окажется у него под подушкой, а сам Даня на кровати Торонто. — Ну не вредничай, неужели в твоём телефоне нашлось что-то поинтереснее?       Ваня красуется, не обращая внимания на шаркающие шаги в коридоре, крутит бёдрами, склоняет голову набок, делает небольшой шаг вперёд, намериваясь получить необходимую дозу внимания, и в совершенно глупой увлечённости не слышит того, как открывается дверь. — Вань, ты ахуел? — слышится неуверенный, приглушённый и недовольный голос со стороны, и он вздрагивает, широко раскрыв глаза и повернувшись к вошедшему к ним в комнату Булка.       Из груди Даньки вылетает довольный смешок, после чего беспокойные тёмные глазки снова опускаются на экран телефона.       Кажется, сегодня пропустить четырёхчасовой разбор игр не получится…