Lethallan

      Пальцы ледяные, иней на коже больше не тает, и ей снова четырнадцать.       Сестра больше не плачет. Ари вообще почти никогда не плачет, но недавно задыхалась, обнимая окровавленные простыни. Прижимала к груди и покачивалась, сидя на постели, пока слуги метались из стороны в сторону в звонкой тишине.       Максвелл не входил тогда в комнату. Остался за дверью, глядя в пустоту перед собой, будто слова могут быть неправильными, а молчание — нет. Но что с него взять, с мальчишки с синими добрыми глазами, который еще ни разу не видел зла.       Эллинда видела. На простынях обесчещенной сестры, на улыбающихся лицемерно лицах семьи жениха, в холодных глазах матери.       Зло — всегда алое на белом, и агрессивная рыжина ее волос в зеркальной поверхности луж кажется едкой насмешкой Создателя.       — Эл.       Тревельян потирает замёрзшие ладони. Перчатки тонкие, смену купить негде. Да и не на что: последние деньги отдали на продукты для отряда, отправившегося в Убежище ожидать решения Конклава. Интересно, как там они устроились?       — Эллинда.       — Я и в первый раз тебя неплохо слышала, — девушка вздыхает, перехватывает посох, чтобы опереться на него устало. — Что такое?       — Я говорил с тобой последние десять минут.       — Значит, тема не такая уж важная, раз за десять минут ты не удосужился ни разу спросить моего мнения.       Максвелл фыркает только, набирает гроздь снега и тянется, чтобы засунуть сестре за воротник куртки. Эллинда шипит и поднимает посох, качая головой.       — Не смей! Я и так умираю от холода.       — Я предлагал идти быстрее.       — А я предлагала спросить у местных хотя бы плед. Теперь терпи моё недовольство.       Глаза у Максвелла такие же прозрачные, яркие, как в детстве. Вглядывается в них и даже среди всей этой паники и разрухи видит надежду. Глупую такую, наивную даже, так что зубы невольно скрипят — вовсе не от голода.       — О чём ты думаешь?       — Что хочу проснуться от всего этого кошмара.       Парень не отвечает. Вздыхает тихо, сбивает с каблука налипший вместе со снегом комок грязи об угол плиты, такой древней, что она, вероятно, еще Первый Мор застала. Протягивает сестре руку, чтобы помочь взобраться на пригорок, но Эллинда опирается на воткнутый в трещину меж камней посох и поднимается самостоятельно.       — Он скоро закончится. Вот увидишь.       — У меня чувство, что мы добровольно идём на убой, — девушка шепчет вдруг тихо и хватает брата за локоть. — Послушай, Макс, на что мы подписались? Кто нас будет слушать? Только войдём, храмовники открутят всем головы. Из Оствика никого не осталось. А если это киркволльские?       — Четыре года войны даже из киркволльских храмовников делают людей, Эл, — также понижает голос Максвелл. — Никто нас не тронет. Они не посмеют при Джустинии.       Эллинда резко выпускает его руку и поднимается на следующую огромную каменную ступень. Ускоряет шаг и, зажав посох локтём, снова потирает замёрзшие пальцы.       — Ты слишком веришь в силу одного человека.       — Идею несёт всегда один. Меняют мир — десятки.       — Пожинают — сотни, да, конечно, вспомни еще тётушкины сказки о Шартане и его признанной ересью борьбе. Да погромче, чтобы вон те господа в латах даже не порог нас не пустили.       Максвелл спешит следом, качая головой.       — Поумерь цинизм, сестра.       — Я пытаюсь смотреть правде в глаза. Нужно быть готовыми к тому, что, как только за Жрицей закроются эти огромные двери, польётся кровь. Это не вопрос веры или даже религии, Макс, только вопрос выгоды. А выгодно сейчас Церкви перепилить Ферелден и Вольную Марку заодно. А после преспокойно разойтись по своим золотым углам в Вал Руайо.       — Побойся Создателя, это богохульство!       Эллинда оборачивается так резко, что брат едва не спотыкается об неё. Голубизна глаз темнеет опасно по краю радужки, едва уловимо розовеет, и древко посоха покрывается инеем. Кожа перчатки скрипит, лёд проникает в древесину, грозя расколоть опору, но девушка молчит.       Создатель — последний, кого ей следует бояться. Со всей кровью на руках, со всеми похороненными за эти четыре года друзьями, со всеми спорами, драками, протестами. Шрамами от заклинаний, за которые её казнят, если узнают — обязательно во имя Создателя, ведь простое убийство есть прегрешение, если то не убийство врага твоей веры.       Максвелл проводит рукой по каштановым кудрям, стряхивая снег, и поджимает губы. Его сестра потеряла веру задолго до этого дня, но паника от её взгляда сдавливает грудную клетку.       — Мы старшие чародеи. В отсутствие Первого именно мы несём ответственность за Круг, — цедит он тихо, после со вздохом накрывая покрытую изморозью ладонь Эллинды своей. Та лишь теперь замечает, как выпустила клубок Тени в своих руках из-под контроля, и обеспокоенно оборачивается, спешно отряхивая посох.       Несколько фигур топчутся рядом с вратами в Храм и смотрят пристально на них с братом. Или только кажется, что смотрят: с такого расстояния не понять, куда вглядывается темнота капюшонов.       — После смерти Лидии всё так смешалось, — девушка со вздохом постукивает остриём посоха о каменные плиты. — Проклятье, если бы она была здесь…       — Не было бы нас, — кидает неожиданно резко Максвелл, обходя сестру. — Не было бы Риона и Лили. Роб уже гнил бы в земле на заднем дворе.       — Не говори так.       — Она бы не допустила мятежа, мы оба это знаем.       — Её смерть не была обязательной!       — Что сделано, то сделано. Мы не можем знать.       — И ты говоришь мне о цинизме?       Фигурки, привязанные к набалдашнику посоха Эллинды, тихо стучат на поднявшемся ветру. Крупные снежинки летят в лицо, Тревельяны щурятся до смешного схоже и заворачиваются в шарфы плотнее не сговариваясь, невольно зеркаля движения друг друга.       — Если Великая Чародейка не приведёт достаточно аргументов, говорить будут Первые, — ветер мешает говорить, но девушка и так догадывается, что произнесёт брат дальше. — Вместо Лидии должен говорить… кто-то.       — Теперь мы — глас Круга. Да, я знаю.       Максвелл кивает. Эллинда жмурится, под веками снова вспыхивают пожаром освещенные лениво смолящими факелами коридоры Башни. Бежать, бежать, бежать — переступая тела мёртвых и протискиваясь между телами живых в душной толкотне в общем зале.       Бежать, не замечая кровь Первой чародейки на своём ученическом платье.       — Кто-то из нас, да?       — Кто-то из нас, Эл.       Бежать, толкаться, грызться, царапаться, кричать, отбиваться, рычать как молодые волки, несущие бешенство на клыках — спасать, кого можешь, если не можешь спасти всех.       Максвелл поправляет шарф на шее сестры и тянет её вдруг на себя, заключая в объятия.       Целое мгновение ей кажется, что всё хорошо. Что от него пахнет травой и свежим ягодным пирогом Анны, что им снова двенадцать и впереди — счастливая долгая жизнь, полная приключений.       Затем возвращается страх, и сердце сжимается так сильно, что колет в солнечном сплетении.       — Пусть ты, — роняет она ему в покрытые изморозью кудри тихо. — Я не смогу. Я…       — Если хочешь сделать что-то, сейчас самое время, Эл, — шепчет парень куда-то под ухо, уткнувшись носом в воротник куртки. — Другой возможности может не быть.       Глаза щиплет на морозе болезненно-гадко, и близнецам Тревельян снова двадцать.       Эллинда удерживает разбитую голову Первой Чародейки Лидии на своих коленях и беззвучно трясётся. Могла ли она не касаться кинжала в вещах своей любимой ученицы?       Максвелл рвёт занавески на бинты. За тяжёлой дверью кабинета снова слышатся крики и спешные шаги.       Рионнет рассматривает отрезанный кончик уха в своих руках. Можно ли теперь шутить про полуэльфа, если острых ушей у него осталось всего половина?       Роберт блокирует дверь в кабинет скамейками и тумбами. Филактории уже должны быть уничтожены, так что всё, что связывает его с семьёй, сгинет вместе с Башней.       Лили вытряхивает содержимое ящиков рабочего стола Первой на залитый кровью пол. Она знает: книга должна быть здесь, и цена больше не имеет значения.       — Готова?       — Да. Назад дороги нет.       Зло для неё — всегда алое на белом, и Эллинда не смотрит на одеяния жриц, открывающих врата в Храм перед ними всеми — пришедшими за миром или войной.