Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко...

В вечернем небе догорали последние искры алого заката. Заката, который был прямым доказательством того, что конец чего-то тоже бывает красивым. Андрей сидел на кровати и бездумно смотрел в окно. Мыслей не было. Чувств тоже. Давно уже, на самом деле, не было. Почти два года. Единственное, что осталось, это страх, боль и отчаяние, которое с каждым днём плавно перетекало в некое... смирение. На стене размеренно тикали старые часы, которые отчиму подарили коллеги на работе. Андрей не знал, зачем тот повесил их именно у него в комнате, но казалось, что таким образом, Ильдар Юнусович пытался сказать своему пасынку: «Я здесь. До сих пор. Прямо здесь, в твоей спальне. Не забывай об этом. Ты никуда от меня не денешься.» От подобных мыслей Андрея передёрнуло, а под ложечкой неприятно засосало. До сих пор было больно. Слишком больно. Старые гематомы ещё не успели зажить, но он был уверен, что отчим нанесёт новые. Ему было не важно, за что. Достаточно было не так посмотреть в его сторону или придти на пять минут позже домой. Он называл это методом воспитания. При матери Ильдар Юнусович никогда не бил его. Не бил же и по лицу, чтобы видно не было. Страдали всегда рёбра, живот, спина и ноги. Знал же, что Андрей сам ничего не расскажет. А если и расскажет, то мать либо не поверит, либо скажет, что за просто так, его бы никто не бил. Воспитание, видите ли. Однажды Андрей уже попытался рассказать ей о побоях, даже синяки показывал, но Ильдар будто бы одним лишь своим появлением закрыл ей уши, глаза и заодно отключил сострадание. Отчим для неё был весь из себя белый пушистый. Он тогда лишь отмахнулся, сказав, что наверное Андрей сам упал где-то и сейчас их "крепкую, счастливую" семью с матерью разрушить пытается. Посмеялся даже тогда за ужином, выставив Андрея капризным инфантильным ребёнком, которому просто «Внимания не хватает». Мать тогда ему поверила. Ведь Ильдар так "искренне" показывал свою "любовь" к Андрею при ней. Отца заменить пытался. За два года, как мать вышла за сотрудника полиции, Васильев уже привык к этому. Точнее будет сказать - смирился. Но было кое-что, с чем смириться было просто невозможно. Привыкнуть тоже. Это. Было. Просто. Невыносимо. Об этом он говорить даже не решался. Думать стыдно, а уж рассказать кому-то, тем более своей матери, о том, что на самом деле происходило за стенами их квартиры... Андрей отогнал эти мысли и снова вернулся в реальность. Все дела по дому были сделаны, можно запереться в своей комнате и притвориться, будто тебя не существует. Так проще. Так безопаснее. Конечно, на деле безопасность эта была чем-то настолько мнимым и обманчивым, настолько далёким от реальности, что Андрею с каждым днём становилось противно от самого себя, ведь он безрезультатно пытался вбить себе в голову это ложное ощущение безопасности, чтобы хоть как-то защитить последние крупицы раздолбанной в хлам психики. Возможно, пока Ильдара Юнусовича не было дома, ну или же пока с ним вместе находились мама и Юля, он мог чувствовать себя относительно сносно, но тревога не покидала его никогда. Сейчас же, в их старой квартире он был один. Он и старые часы, равномерно отбивающие свой, уже давно успевший приесться всем, ритм. Вслушиваясь в этот звук, Андрей внезапно ощутил такую горячую волну ярости, вспыхнувшую в груди, что сам на секунду испугался своих ощущений. Злость пришла неожиданно и накрыла всё. Она была адресована этим мерзким старым часам, за то, что те просто сводили с ума, своим бесконечным «тик-так»; матери, за то, что ослепла от любви к Ильдару так сильно, что перестала замечать, как собственный сын буквально чахнет на глазах, как превращается в нечто совершенно отдалённо напоминающее о том светлом и добром ребёнке, с горящими глазами и сияющей улыбкой. Если бы Андрею сейчас показали его фото года два назад, а потом отражение в зеркале, он бы ни за что не поверил, что это один и тот же человек. Сейчас его лицо осунулось, под глазами залегли тени из-за постоянных недосыпов и кошмаров. Он похудел так сильно, что едва ли не тонул в своей старой одежде, а руки ослабели на столько, что вещи, тяжелее собственного рюкзака, Андрей просто не мог поднять. Вдобавок ко всему, на этих же слабых руках теперь красовались белые длинные шрамы. В конце концов, злость накрыла и его самого. Андрей ненавидел себя. Ненавидел за слабость, за невозможность защитить себя. Если бы мог, то давно бы сбежал из этого ада вокруг. Да вот только знал он, что Ильдар сделает с теми, кто ему близок, в этом случае. Сам же ему об этом как-то на ухо хрипло прошептал: «Сопротивляться будешь, придётся мне на замену твою сестру взять.» Предупредил, с мерзкой притворной нежностью в голосе. Каждый раз, вспоминая эту фразу, Андрею становилось так мерзко, что хотелось разбить ильдаровы губы, разбить в кровь, живого места не оставить, лишь бы с них больше не срывалась подобная грязь. Но Андрей не мог этого сделать. Ну ударил бы пару раз, а толку? Ильдар скрутил бы его и избил так, что всё тело ломило бы ещё две недели. Проверено. Он уже пытался. Поэтому не сопротивлялся больше. Маленькую сестрёнку, которую он любил больше собственной жизни, он мог оградить только одним способом - жертвуя собой и своим телом. Никак иначе. Он не знал, пустит ли Ильдар в ход свою угрозу, если Андрей вдруг попытается убежать, но проверять это было равносильно тому, если бы он кинул Юлю в вольер к голодным гиенам и надеялся, что они её не тронут. Слишком дорого стоят такие проверки. Поэтому он терпел. Терпел каждый раз, вжимаясь лицом в мокрую от слез подушку и сжимая пальцами простынь. Терпел, под скрип старой кровати, под чужие рваные выдохи за спиной. Самые мерзкие выдохи, которые он когда либо слышал. Терпел, захлебываясь в собственных рыданиях, срывая голос и молясь всем Богам, хоть и давно потерял веру во что-то Всевышнее, что может ему помочь. Впрочем, в своё будущее он тоже потерял веру. А есть ли вообще оно, это будущее? Внезапно в замочной скважине послышался щелчок. Андрей мигом напрягся, вслушиваясь в шаги. Он научился определять по ним того, кто приходит. Обычно, если это Юля с мамой, то сестрёнка сразу же кричала ему с порога: «Андрррюша!! Я тебе такое расскажу!!» Сейчас же возгласов Юлички слышно не было. Наоборот, какая-то повисшая в воздухе мерзкая тишина. "Ну может ничего интересного сегодня у неё не случилось? Может нечего рассказывать просто?" — отчаянно думает Андрей, пытаясь хоть как-то убедить себя в том, что не Ильдар это вернулся. "Пожалуйста... Кто угодно... Что угодно. Да хоть сам чёрт из преисподнии, только не Ильдар... Пожалуйста... Пожалуйста..." — Я дома! — внезапно кричат из коридора, прерывая ход его мыслей. Хрипло кричат, грубым мужским голосом. Уж точно не Юлькиным и не маминым. Андрей знает, кто вернулся. Знает, что будет с ним дальше. Тело уже привычно немеет от паники, а сердце ударяется о грудную клетку. Больно. Уже. А дальше будет ещё больнее. Андрей тяжело дышит, пытаясь не сойти с ума раньше времени. Шаги приближаются к его комнате. Андрею хочется выть, кричать, биться в истерике от происходящего. А он ведь всё ещё ребёнок! Ему всего шестнадцать лет! А он два года уже терпит это. Ильдар заходит в комнату, улыбается приветливо, так, будто ничего Андрею плохого делать собирается. Ложь. Собирается. И сделает. Обязательно сделает. Каждый день проходит по одному и тому же сценарию, который Андрей выучил наизусть. — Привет, Андрейка, — говорит отчим, совершенно непринуждённо. «Андрейка»... Из-за того, что Ильдар Юнусович всегда называл его так, у Васильева появилось дикое отвращение к этой форме собственного имени. Стоило где-то в школе или на улице услышать его, как внутренности тут же скручивало тугим узлом. Вот и сейчас. Андрей просто замер, не в силах пошевелится. Его бросило в дрожь. Убегать бесполезно. Он пытался. Просить не трогать его - тем более. Это только позабавит отчима. — Ну чего ты на меня как на врага смотришь, — всё продолжает издеваться Ильдар. Говорит так, будто они с Андреем прекрасные товарищи, будто сигарету одну на двоих курили, будто это не он издевался над его телом каждый раз, как представиться возможность, будто это не он наслаждался каждой слезинкой из голубых, давно потухших глаз. — Не подходите ко мне, пожалуйста, — просит Андрей дрожащим голосом, непроизвольно вжимаясь в стену около кровати. Сердце снова больно сжимается в груди, к горлу подкатывает ком. Всё это слишком грязно и на столько ему привычно, что от этого становится ещё омерзительнее. Он - Андрей - грязный. Его с ног до головы испачкали ещё в четырнадцать лет. Выбраться из этой грязи ему не в силах. Остаётся только тонуть в ней ещё сильнее. Набирать в грудь побольше воздуха и терпеть. Терпеть до последнего. Пока не испустит последний вздох. Единственное, что хоть как-то грело больную побитую душу, это понимание того, что пока он терпит, сестра в безопасности. Андрей не позволит испортить детство ещё и ей. Пусть сам хоть с головой утонет в этом болоте, но у Юлички нормальное детство будет. Нормальная здоровая психика и сияющие глаза. Хотя бы у неё. Оставалось лишь только покрепче сжать зубы, вцепиться руками в изголовье кровати и терпеть. Болезненно мычать в руку отчима, закрывающую ему рот, в слезах собственных захлёбываться, но терпеть до последнего. Снова.