Fragmented

— Ты вообще себя слышишь, Яга? С какой стати мы должны это одобрять? По правде говоря, Яга и сам не знал. Последние два с половиной года разрушили все, что он считал здравым. Худшего времени для того, чтобы стать директором Токийского колледжа, и представить себе нельзя. Особенно когда, в основном из-за давления со стороны клана Годжо, бывший директор в итоге подал в отставку на несколько месяцев раньше срока. И вот Яга остался править самой большой катастрофой, обрушившейся на их колледж за последние десятилетия. Может, все было бы проще, если бы он сам не знал этих мальчиков. Если бы он, как Гакуганджи, просто слышал о них издалека, тогда было бы легко отмахнуться от одного как от проклятия, а от другого как от травмированного ребенка, проигнорировать их мольбы как ненужные, контрпродуктивные. К сожалению, он был знаком с Годжо Сатору и Гето Сугуру, он учил их и журил, провел из-за них десятки ночей с головной болью. Сатору, который, казалось, никогда не слушал в классе на уроках, но всегда получал высшие баллы. Сугуру, который был воплощением вежливых улыбок и безупречного поведения, пока внезапно не присоединялся к шалостям, что затевал Сатору. Два блестящих, проблемных мальчика, что забывали ставить завесы, разрушали целые классы, ссорясь, проводили время, приклеившись друг к другу, из-за чего невозможно было увидеть одного без другого. Два мальчика, которые умерли в один день, хотя один из них все еще продолжал дышать. — Считай это данью уважения, если придется, Гакуганджи. Мой класс многое потерял. Это значимо для них. Гакуганджи щелкнул языком, хмуро глядя на чашку, которую сжимал в руках, будто чай был приготовлен из яда, а не из клюквы. — Каждый класс, который когда-либо был в нашей школе, многое потерял. Я не помню ни одного поколения, которое заканчивало полностью нетронутым. И как это разочаровывающе — принимать поколение за поколением студентов в жалкие классы по два, три или четыре человека, зная, насколько велика вероятность того, что по крайней мере один из них никогда не выпустится. Что точно один ребенок, которого они взяли под свое крыло, никогда не станет взрослым. — Это не дает им никаких особых привилегий, поскольку они потеряли мальчика Годжо. — Гакуганджи продолжил, сделав глоток чая, смачивая свой неприятный хриплый голос. — Подумай о классе в Киото. Как ты думаешь, как бы они себя чувствовали, разделив свой выпускной с проклятием? Ужасно, Яга был уверен. Все эти дети провели четыре долгих года, сражаясь с проклятиями, рискуя своими жизнями и теряя друзей. Яга до сих пор помнил свой собственный выпуск: чувство облегчения от того, что выжил, и дурное предчувствие того, что должно было произойти. Вспомнил своего друга, который так и не продержался дольше первого курса, застигнутый врасплох проклятием, оторвавшем ему голову. Вспомнил девушку, которая была на год старше его и умерла меньше чем за неделю до своего собственного выпуска, раздавленная проклятием, что даже не заметило ее. Он был уверен, что, если бы в тот момент его попросили вести себя сдержанно и позволить проклятию присутствовать с ними, он потерял бы последнее, что осталось от его рушащегося рассудка. — Он хочет пойти, — шептал ему Сугуру целую неделю подряд тихим и обветренным, как старое дерево, голосом. — Я хочу, чтобы он был там. Сёко тоже… пожалуйста. Просто позволь ему побыть человеком в этот единственный раз. Как только его попросили, Яга понял, что это тщетная попытка. Сугуру, вероятно, тоже знал, его глаза были опущены в пол, даже когда с губ срывались мольбы. Не было никакой борьбы с правилами, по которым действовал их мир. Яга мог оправдать присутствие Сатору в своем классе, пока это был его класс, и он мог, без разрешения, приводить его на мероприятия под видом оружия Сугуру. Но в тот момент, когда его спросили, он понял, что не сможет позволить ему присутствовать на выпускном. Но Сугуру попросил. Сугуру, который все больше закрывался и дистанцировался, все больше походил на старое здание, приходящее в упадок, который вырос слишком быстро и слишком жестоко, взвалив на свои плечи титул сильнейшего — который, как предполагалось, должны были носить двое. Сугуру попросил, а Яга так мало мог дать своим ученикам, так мало мог предложить им в их горе и боли. Он должен был стать их защитником в этом мире смерти, в который они погружались, но снова и снова ему не удавалось даже вовремя протянуть руку. По крайней мере, он мог бы приложить все усилия, чтобы предоставить им эту единственную возможность — до того, как они повзрослели бы и вышли из-под его опеки, и он больше никогда ничего не смог бы для них сделать. Он уперся руками в чайный столик и склонил голову в глубоком поклоне, чувствуя, как взгляд Гакуганджи, с невысказанным вопросом, обжигает его затылок. — Пожалуйста, я прошу только об одном. Просто выпускной. Ваши ученики смогут отпраздновать это позже, вдали от моих. Их никто не потревожит. Гакуганджи раздраженно вздохнул, его голос скрипнул под тяжестью неодобрения и презрения. — Ты склоняешь голову перед проклятием. — Я склоняю голову перед своим учеником. — Гето бредит, а ты поощряешь это, мы уже обсуждали это ранее. Скрюченная рука Гакуганджи прижалась к дереву перед лицом Яги, когда он склонился, решительность в его голосе была очевидна. — Даже если он станет кем-то нужным нам, мы не можем потакать его фантазиям. Если ты не сделаешь то, что будет лучше для него, это сделаю я. Проклятие не будет присутствовать. Это окончательно. Видеть своих учеников в таком состоянии было нелегко. Сугуру выглядел старше своих лет, морщины прорезали его лицо из-за проклятий, стресса и смерти. Мешки под глазами придавали лицу мрачное выражение, полное страдания и поражения, несмотря на молчаливую силу, кипевшую в его венах. Дети, которых он учил, не должны были выглядеть старше него, когда им едва исполнилось восемнадцать. Для Яги невозможно было прочесть настроение Сатору, даже когда он был человеком, поэтому попытка сделать это посмертно была бестолковой. Свернувшийся невероятно маленьким на коленях Сугуру, тугое скопление далеких галактик, непостижимо сжавшийся — в сравнении с тем случаем, когда Яга видел его, распространяющегося по небу подобно тайфуну, пристально смотрел на Ягу, или пытался это делать — немигающие голубые глаза высовывались из клубящейся массы только для того, чтобы снова погрузиться в нее из-за движений пальцев Сугуру. Это было механически, рефлекторно — то, как Сугуру вводил свои пальцы в тело Сатору и вынимал их, разминая сплоченную, но податливую структуру его существа. Если Сатору и возражал его присутствию, то он не подавал виду. И Яга больше не был уверен, смотрит ли он на что-то интимное или обыденное, в тот момент, когда звезды поцеловали ладони Сугуру. — Мне жаль, Сугуру, — сказал Яга, потому что на данный момент это было единственное, что он мог сказать. Всегда не успеваешь, приходишь слишком поздно, не можешь ничего сделать, кроме как извиняться за каждый пропущенный шаг. — Киото просто не хочет об этом слышать. Сугуру не ответил. Его глаза были прикованы к телу Сатору, пальцы на секунду замерли, прежде чем он нежно провел ими по студенистой плоти. Одинокий завиток, как усик, звездного света обвился вокруг его большого пальца, прежде чем за ним последовала остальная масса Сатору, обвиваясь вокруг его запястья и медленно поднимаясь вверх по предплечью. Еще через пару секунд Сатору полностью исчез под рукавами униформы. Сугуру обхватил себя руками, по-прежнему не глядя на Ягу, его голос был таким тихим и усталым, что казалось, он доносится из-под земли, когда он наконец заговорил: — Понимаю. Тогда это все. Он поднялся, галактики и чернила растеклись по воротнику его рубашки, повернулся и направился к двери. — Сугуру. — Остановился — мгновение тишины. Сатору полностью показался из-под рубашки, обвиваясь вокруг шеи Сугуру, и три его ярких глаза, не мигая, с обвинением, уставились на Ягу. — Что? Яга стоял с пустыми руками. Ему нечего было предложить: ладони подняты вверх, но утешения дать нечем. Только сердце, отягощенное чувством вины, и разум, убаюканный смирением. Эгоистичная часть его хотела спросить Сугуру, чего он ожидал. Они оба прекрасно знали, что проклятию никогда не было бы позволено нарушить такой праздничный момент для молодых шаманов, неважно, что — или кто — был этим проклятием ранее. Это было иррационально даже помыслить, не говоря уже о том, чтобы спрашивать. Эти мысли — порождение собственного чувства неудачи. Ясное понимание того, что он по пояс увяз в канавах магического мира, неспособный выкопать себя из всей этой грязи. Были вещи, в которых нуждались его дети, и эти вещи коренились в переменах и прогрессе, но каждый взрослый, который управлял их судьбой, исполнительно обрезал те самые корни, следя за тем, чтобы появляющиеся ростки не портили фальшивое совершенство их шаткого комфорта. И Яга не отличался. Он хотел бы, — оправдывался перед самим собой, что поступает так жестоко в поисках стабильности, а не просто ради собственной безопасности, — но результаты были те же. Один живой мальчик несет на руках труп своего лучшего друга, а весь остальной мир — на своей спине. Один мертвый мальчик, прячущийся в тени, как животное, и умоляющий признать его человечность. Легион травмированных, искалеченных, убитых детей и ежегодное обещание, что их будет еще больше. Кошмар детства, в котором Яга должен быть учителем, наставником, защитником. И все же все, что он мог сделать, это сказать: мне действительно жаль, Сугуру. Я сделал все, что мог. Сугуру вышел, ничего не ответив, не оглядываясь. Громкий удар раздвижной двери о раму эхом оставался по комнате еще долго после того, как звук его шагов в холле затих. Яга не шевелился. Казалось, он просидел на одном и том же месте несколько часов, глядя на свои руки, выкрашенные в черный цвет под линзами солнцезащитных очков. Его дети шли дальше, и снова он был бессилен помочь им. И они будут постоянным напоминанием ему о том, что даже здесь у них не было дома.