Fragmented

— Сугуру. — Откуда ты вообще берешь подобные идеи? Это был глупый вопрос. Сатору дал это понять, хихикнув прямо ему в ухо и уткнувшись головой в шею, словно чрезмерно ласковый кот. Ночь убаюкала их маленькую квартирку, позволила им сбросить окровавленную одежду и свернуться под толстыми одеялами. Сердцебиение — к поддельному, два глаза — к шести. Сугуру действительно не нужно было спрашивать, откуда Сатору взял эту идею, — которую он запрятал в глубине сознания Сугуру, будто в заднем кармане штанов, прокручивая в голове Сугуру из раза в раз даже после того, как адреналин от схватки с Сукуной сошел на нет. Из них двоих Сатору был самым любопытным. Сугуру всегда был осторожен, он держал жизнь Сатору в своих руках хрупким пламенем. У него была сила контролировать его, придавать форму, подчинять своей воле и превращать Сатору во все, что он пожелает. Но порабощать Сатору, делать вообще что-либо, что могло бы поставить под угрозу его автономию, было последним из списка. Сугуру не хотел делать ничего подобного с этой подаренной второй жизнью. Сатору уже не был тем. Он был воплощением бурлящей силы и бесконечного потенциала, пузырящийся от голода и потребности в большем. Его тело было скользкой, постоянно меняющейся массой возможностей, и с каждым днем Сатору все сильнее расширял границы того, на что оно было способно. Разница между ними была такой же, как между венами и артериями, все эти новые идеи, вдохнувшие жизнь в их тело, принадлежали Сатору. Особенно сомнительные и опасные. — Ты ведь осознаешь последствия, не так ли? Что, если не сможешь выбраться? — прошептал Сугуру, обхватывая щеку Сатору ладонью, наблюдая, как тот прильнул к ней, попутно закрывая глаза. Длинные ресницы золотистой пылью рассыпались по белоснежной коже. — Сугуру выпустит меня. — Ты доверяешь моему уровню контроля больше, чем я сам. — Я знаю Сугуру, я знаю, что Сугуру сможет. В нем чувствовалась спокойная уверенность, будто Сугуру никогда не сможет сделать ничего плохого, будто все его решения в конце концов приведут их туда, куда нужно. Сугуру сомневался, что заслуживает этого: он совершил больше ошибок, чем когда-либо мог раскаяться; причинил боль большому количеству людей, которых любил, и никогда не смог бы простить себя за это. Но для Сатору это не имело значения. Для Сатору Сугуру всегда был чем-то хорошим, чем-то сильным, чем-то надежным. Это ощущалось непосильной ношей, но каждый раз, когда Сугуру смотрел в глаза другой половины своего сердца, ясные, как весеннее небо, он ничего так не хотел, как стать достойным этой веры. — Ты точно уверен насчет этого? Сатору снова открыл глаза, голубые и жгучие, словно живой огонь. Каждый раз, когда Сугуру заглядывал в них, он чувствовал себя мотыльком, летящим на пламя. Должно быть, он был единственным мотыльком в мире, вознагражденным за такую глупость. Острые, чернильно-черные когти нежно коснулись его щеки, губы приподнялись, обнажая ряды зубов. Сугуру и сам не знал, когда такие ужасающие вещи стали такими приятными. Сатору, несмотря на весь свой ужас, всегда был безупречно нежен. — Я уверен. Я доверяю Сугуру. — Но что если— — Я доверяю Сугуру. Я хочу быть с Сугуру. Холод звездной кожи Сатору лип и полз по рубашке Сугуру, цепляясь крепко и настойчиво. — Я хочу быть так близко к Сугуру, как только смогу. И как Сугуру мог отказать, когда Сатору так просил его об этом? Когда Сатору смотрел на него этими синими-синими глазами и улыбался этой кривоватой улыбкой? Когда Сатору уже так полностью отдался Сугуру, доверил ему свое тело и душу, словно это была самая простая вещь в мире — как мог Сугуру не броситься выполнять любую его просьбу? Они и так уже много раз накладывались друга на друга, сливаясь. К чему было добавлять еще один слой, еще одну претензию к тому, что так прочно вошло в жизнь? Он — это Сатору, а Сатору — это он. — Если ты начнешь растворяться — я тебя выталкиваю. Сатору так ослепительно улыбался ему, каждая звездочка на его теле мерцала обожанием. Затем он просто рассеялся, утек, как песок сквозь пальцы Сугуру, кружась в тусклой темноте их комнаты, пока не осталась лишь галактическая сфера, удобно расположившаяся на ладони Сугуру. Сугуру колебался еще секунду, сияние огромных звездных скоплений отражалось на потолке их спальни и на его собственном лице. Он прижал большой палец к боку Сатору, и тот бесстыдно потерся об него носом, ободряющее воркуя через бесконечность заостренных зубов. — Я буду осторожен. — Сугуру прошептал, прижавшись губами к маленькой сфере. В ответ Сатору тут же прижался к ним, миллионы мерцающих огоньков поцеловали губы Сугуру. Невозможно было не улыбнуться в этот момент — так ярко мерцала холодная форма, в которой интенсивно сгустились вся любовь и обожание. Сугуру запечатлел еще один улыбающийся поцелуй на поверхности Сатору, прежде чем протолкнуть его себе в горло. Сатору был одержим этой идеей с тех пор, как они выяснили, что Итадори соединился с Сукуной, проглотив один из его пальцев. Это не так уж сильно отличалось от техники Сугуру — только вместо того, чтобы поглощать гниющую сердцевину проклятия, это было больше похожим на поглощение самого проклятия. И Сатору, безрассудный, жадный и любящий, был очарован этим сразу же. Сугуру сначала отказался от этого, сославшись на безопасность. Это казалось слишком рискованным, чтобы рассматривать всерьез. Итадори был не таким, как он, не обладал такой же техникой. Вполне возможно, что то, какого он добился результата, произошло только потому, что его тело не имело другого способа хранить поглощенное проклятие. Проглотив Сатору в первый раз, Сугуру навечно привязал его к своему существу. Никто не знал, к чему приведет поглощение его во второй раз. Сугуру никогда не глотал проявление формы целостно, а не только ядро. Но Сугуру солгал бы, если бы сказал, что его также не прельщает такая возможность; если бы он сказал, что никогда не думал о том, чтобы снова принять Сатору в себя, позволив им еще крепче укорениться друг в друге, как единому существу, которым они всегда должны были быть. К настоящему времени он уже привык механически проглатывать все, что касалось его языка, каким бы отвратительным оно ни было. Но никогда не мог делать это достаточно быстро. Независимо от того, как сильно он старался, бурлящая проклятая энергия, словно сточные воды, всегда пропитывала его вкусовые рецепторы, заставляя его глотать едкую желчь. Он привык держать себя в руках, оставаясь невозмутимым, как камень, будто все его внутренности не тряслись и не переворачивались, и сейчас он собрался, но- Сатору не был отвратителен. Он вообще почти ни на что не был похож по вкусу. Он таял в горле Сугуру, как сахарная вата, легкий и воздушный, оставляя после себя больше искристость, как от шипучки, чем какой-либо вкус. Сугуру закрыл глаза и почувствовал, как Сатору спускается вниз по его телу, такой бережный и осторожный, несмотря на свою силу. В глубине сознания он чувствовал, как зудит возможность вывернуть ощущения наизнанку, почувствовать то, что чувствовал Сатору, устроившись во внутренностях Сугуру. Тепло, влажность, и кислота слабо жалящая по краям его чувств, но он отказался погружаться в эти ощущения слишком глубоко, отказался открывать глаза на теле Сатору, которое тот подарил ему для пользования. — Не знаю, как ты, но я не чувствую особой разницы. Может быть, это потому, что- Слова оборвались приливной волной проклятой энергии. На мгновение Сугуру мог быть уверен, что он снаружи, сидит под теплым весенним солнцем, омывающим каждую клеточку его тела умиротворением, которое могла обеспечить только самая большая звезда. Это было похоже на погружение под воду — на то, как она опускается на голову, пока мир не становится тихим и безмятежным, где он слышит только биение собственного сердца и испытывает необъяснимое чувство возвращения домой. Он был тяжелым и легким, у него было два слоя кожи и ни одного вообще. Его руки были пусты, но он чувствовал вес Сатору на себе и внутри себя, настолько осязаемый, что казалось, его сердце не могло биться, не соприкасаясь с Сатору. За годы, прошедшие после смерти Сатору, грань между существом, которым был Сугуру, и существом, которым был Сатору, постепенно размывалась, пока они не превратились в двух существ, слившихся в одно целое. Но это было другое. Это были не размытые, а стертые линии. Это было отсутствие «до» и «после», «одного» и «другого», Сугуру и Сатору. Они больше не были вместе. Они просто были. Когда Сугуру открыл глаза, кожа на его лице разошлась, восемь различных ракурсов, глаз, заблестели, вращаясь, как в калейдоскопе. Первое полное слияние Шамана Особого ранга Гето Сугуру и Проклятия особого класса Годжо Сатору произошло в уединении их собственного дома, о чем не знал никто, кроме них двоих. — Сатору? — Сугуру. Он доносился отовсюду. Отражаясь по коже Сугуру, как прилив крови; шепча на ухо, будто Сатору был совсем рядом; отдаваясь эхом в голове, словно собственные мысли. — Смотри. Сугуру моргнул сначала одной парой глаз, а затем всеми восемью, пытаясь привыкнуть к своему новому, многостороннему зрению. Их квартира предстала в резких чертах, тусклых и серых в вечерние часы. Но предметы по-прежнему мерцали, как драгоценные камни, улавливая несуществующий свет. На простынях кровати, на стенах, на полу — вихревые следы Сатору и более мелкие, более зернистые самого Сугуру. — Сугуру, пошли. Сугуру двинулся, не давая собственному телу разрешения. Итадори пришлось полностью утратить контроль, когда Сукуна завладел его телом, но зрение Сугуру не затуманивалось, его не затягивало в пределы собственного разума. Это ощущалось естественным, легко. Они умели делиться, умели идти на компромисс. Сугуру давно возложил свое тело на алтарь существования Сатору, а Сатору более чем охотно ответил на этот жест. Это тело, которым они теперь обладали, рожденное от крови Гето и одержимое духом Годжо, было разделено поровну, дом, единственный, который нельзя было отнять. Сатору провел их на балкон, и Сугуру, взявшись за ручку раздвижной двери, открыл ее и вышел на свежий ночной воздух. Его сердце замерло от увиденного зрелища. Город горел радужными огнями. Огни сияли и мерцали, насколько хватало глаз, чтобы уловить радужное множество пылающих жизней, освещающих горизонт. Оживленная улица внизу переливалась оранжевыми и желтыми цветами, в каждом окне каждого здания виднелись суетящиеся души, а само небо взрывалось разноцветными фейерверками, когда последние вечерние самолеты отправлялись к месту назначения. Если бы Сугуру сфокусировался, то мог бы различить, кто был не-магом, а кто — проклятием. Он даже мог заметить, сквозь полыхающий мир, вихри проклятой энергии у некоторых блуждающих шаманов. Сугуру был хорошо знаком со вкусом проклятий, со вкусом проклятой энергии. Одна мысль об этом вызывала у него тошноту. Сколько бы ни скрипел зубами, он не мог перестать ассоциировать вид проклятой энергии с чем-либо, кроме гнили, кишащей червями. И все же, это был захватывающий дыхание мир в ярких красках. Это был тот же самый мир, который он знал, от которого он устал и пресытился. И все же это выглядело так, словно кто-то открыл моллюска и показал Сугуру возможность найти жемчужины внутри. — Это прекрасно. — Тебе стоит взглянуть на себя. Дрожь пробежала по спине Сугуру при этих словах, произнесенных так благоговейно, с таким обожанием. Сатору был огнем под его кожей, приятным весом, неотличимым от объятий; ощущением комфорта и безопасности. Сугуру опустил глаза вниз, на свои руки. Он не смог сдержать тихий возглас удивления, сорвавшийся с его губ облачком в воздухе. Вид был еще более завораживающим, чем город. Он сиял. Сверкающий звездный свет струился по его коже, знакомые узоры рождающихся и умирающих галактик. Под этим — вьющаяся масса, черная и густая; то, что было собственной проклятой энергией Сугуру — всплески грязи, скользящие, едва заметные во тьме, вкрапления золота. Там было что-то еще, что-то, что сияло подобно драгоценному камню, очищающей жемчужине в энергии существа Сугуру. Синий, как весеннее небо. Это освещало его изнутри, проникая в темную муть и придавая блеск новорожденным звездам. При виде этого сердце отозвалось щемящей болью. Смешанные чувства изумления и неверия перекликались друг с другом под убаюкивающий мотив голоса Сатору. — Ты прекрасен, Сугуру. — Ты делаешь меня таким. — Ты всегда был прекрасен, Сугуру. И Сугуру тоже почувствовал это, будто Сатору влился в его сердце, — словно гранатовое зернышко, разорвал себя на части и пролил любовь через все тело. Мягкие, уютные волны, как от домашнего очага, тлели под кожей Сугуру. Моменты, когда Сугуру нравилось думать о себе, были очень редкими. Это всегда было связано с Сатору, все всегда было связано с Сатору, его жизнью, его смертью и всем остальным. Сугуру даже почти не сопротивлялся этому — тому, что Сатору влился в него, сплавил их в одно целое — потому что в глубине души считал, что так будет лучше. Его собственное тело часто казалось ему далеким, запятнанным проклятиями, которые он поглощал, и ожиданиями, которые он возлагал на себя. Превращение его в храм для Сатору прошло безболезненно: он расписывал оскверненные стены золотом и слоновой костью, найдя в них ценность только как в нечто новом и не совсем своем. Сейчас, когда он смотрел на свои руки сквозь меняющиеся, соперничающие зрения двух старых своих и шести новых глаз, он понял, смог увидеть красоту в том, что вызывало отвращение. Когда Сугуру повернул руки ладонями вверх, они выглядели испачканными смолой, черные и скользкие, особенно вокруг кончиков пальцев, будто Сугуру водил руками по разливам нефти. Он даже не хотел думать, как, должно быть, выглядели его рот, горло, желудок после всех проклятий, которые он поглотил и удерживал внутри. Но зрелище не было отталкивающим, если смотреть такими глазами, как эти. Его руки были в пятнах, но даже эти пятна ловили лунный свет с неба и звездный свет из-под кожи. Они блестели так, как Сугуру никогда не видел сам, черный цвет переливался радугой под правильным углом. Мерцание золота — словно зарытое сокровище. Мягкий шепот о том, что под грязью скрывается нечто ценное. — Ты всегда меня таким видишь? Как нечто прекрасное, сияющее, трансцендентное. Как нечто достойное того, чтобы его обожали так, как обожал Сатору. — Всегда. С того момента, как я впервые встретил тебя. Сугуру вздрогнул и обхватил себя руками. Он не был уверен, он ли это сделал или Сатору, и имело ли здесь вообще значение различие. Объятие было крепким и успокаивающим — это было важно. Это удерживало Сугуру целым, даже если ему казалось, что он может расколоться. Нахлынувшая волна эмоций внутри него разбилась о камни погребенных чувств, которые он надеялся никогда больше не отрыть. Их края округлились под щелканье и урчание голоса Сатору, стали безвредными. — Ты должен посмотреться в зеркало, Сугуру. Ты должен действительно посмотреть. Даже если так — Сугуру не был уверен, что сможет справиться с этим. Не был уверен, сможет ли он посмотреть на себя глазами Сатору и вернуться прежним. Может, когда-нибудь, в будущем, но не прямо сейчас. У них не было недостатка во времени, чтобы еще больше обнажиться. Он покачал головой, на что Сатору заерзал где-то глубоко внутри. Если бы Сугуру крепче прижал руки к коже, он был уверен, Сатору тоже почувствовал бы, но этого было недостаточно. Были вещи, которые можно было сделать только вдвоем. — Вернись ко мне, Сатору. Дискомфорт от того, что что-то подступает в горло, был так же стар, как и сам Сугуру, а вспышка паники, заставившая его прижать руку ко рту, была инстинктивной. Сатору старался быть аккуратным, сворачиваясь как можно плотнее, чтобы не раздражать горло. Он пытался, но с этим все равно было трудно справляться, и Сугуру закрыв глаза, заставил себя дышать глубоко и ровно, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам. Все закончилось быстро — гораздо быстрее, чем обычно. Сатору скользнул в его ладони, и когда Сугуру снова открыл глаза, мир покачнулся и замигал, цвета мягко погасли, возвращаясь к приглушенной нормальности реальности, которую он знал лучше всего. Но красота не пропала. Сатору вырвался из его рук на ограждение балкона и, вернув себе человеческий облик, уселся там. Он протянул руку к щеке Сугуру, и Сугуру подался холодному прикосновению колючих когтей. Ласково улыбнулся, заметив пристальный взгляд Сатору, то, как он сморщил нос, напрягшись, пытаясь определить, не причинил ли он вреда. — Ты в порядке? — Я в порядке. — Как это было? Если бы он попытался, то, возможно, смог бы, до нехватки воздуха, описать то, как это всепоглощающе ощущалось быть любимым вот так; как безопасно, по-домашнему, более цельно он ощущал себя с Сатору, покоящимся в глубине его сущности. Безграничным и полностью принадлежащим ему. Но вряд ли в словах был какой-то смысл, особенно между ними двумя. Они уже давно не нуждались в них, а в данный момент они казались просто помехой. Как будто если Сугуру откроет рот, то слова, которые вылетят из него, не сделают ничего, кроме как займут пространство, которое должно было быть заполнено телом Сатору. И, вместо того, чтобы говорить, он подошел ближе. Обхватил Сатору за плечи и притянул его к себе, посмеиваясь над мягким урчанием Сатору, когда он обвился вокруг его тела, близко, но недостаточно крепко. Сатору уткнулся носом в шею Сугуру, а Сугуру положил свою голову ему на плечо. Пальцы мягко скользнули вниз по черной униформе Сатору, находя опору, ближе, ближе, ближе. Глаза Сугуру закрылись, он дышал, вспоминал и чувствовал. Солнечный свет и лето, хрупкое, как паутинка. Вещи, о которых нельзя было сказать, но которые можно было почувствовать. Сатору расслабился, убедившись, что не причинил вреда. Щелкнул зубами и прикусил мочку уха Сугуру, и Сугуру, повернув голову, прижался нежным поцелуем к этим холодным губам, скрывающим слишком много зубов. — Мне тоже понравилось. — Было хорошо? — Было ооооочень хорошо. Сугуру? Сугуру, Сугуру, Сугуру? — Да, Сатору? — Мы должны рассказать кому-то об этом? Этого ожидали. Ожидание подобного подчеркивало все: что они делали и кем были. Слияние шамана и проклятия — Сугуру о таком никогда не слышал. И поэтому он знал, что вышестоящие будут смотреть на него как на ценный инструмент, который нужно оттачивать, совершенствовать и направлять туда, где прольется кровь. Это было их долгом и ответственностью, но один взгляд в ярко-голубые глаза Сатору, один взгляд в его собственное сердце — и с губ Сугуру легко сорвалось: — Нет. Мы никому не скажем. Потому что то, что они сделали, не было орудием, даже если там можно было найти силу. То, что они сделали, было актом любви, любопытства и их связи. Так много вещей — слишком много вещей — у них уже было превращено в оружие. Сугуру не сможет смириться, если у него отнимут что-то еще. Нет. Это было только для них, только для него и Сатору, украденный момент и украденная возможность. Что-то, что нужно сохранить, как напоминание о том, что они были больше, чем просто солдат и оружие. Что они все еще были Сатору и Сугуру, одним целым и обоими сразу. И что это имеет значение. Что возможность быть такими все еще имеет значение. В то время, как для всех остальных они стали чудовищем — друг для друга они были домом.