Fragmented

Прошло много времени с тех пор, как она в последний раз провела пальцами по волосам сына, — ни разу с тех пор, как ему исполнилось пять лет и он, наконец, расцвел в полной мере со своей проклятой техникой. Шестиглазость была очевидна с момента, как он впервые открыл глаза и посмотрел на нее сонным, мутным взглядом, что нес в себе силу богов. Безграничность проявилась к годам, соответствующим обычному ребенку-шаману, хотя, может быть, на несколько месяцев раньше. А потом его забрали оттачивать технику, и больше она никогда не касалась его с нежностью. Докторишка при колледже проделал хорошую работу, подлатав его, а работники похоронного бюро, нанятые семьей, проделали еще лучшую работу, закрывая раны и убирая запекшуюся кровь — пока он не стал выглядеть так, будто только уснул. Она погладила его по волосам, провела пальцами под глазами, прижала костяшки к его щеке. Её Сатору, навечно застывший во времени. Он всегда был таким красивым мальчиком. Если бы он родился в рабстве, как она, это не принесло бы ему пользы; но поскольку он родился богом, это было лавровым венком на его золотой голове. Шесть Глаз не имели строгой приверженности к крови. Они проявлялись в семье Годжо, но не имели определенной кровной линии, редко появляясь в одной и той же ветви дважды, пропуская и выбирая, словно по воле случая или божественной судьбы. Это сделало мужчин Годжо предприимчивыми, заставило их разнообразить свои аппетиты и иметь много партнерш. Лишь по случайности именно на нее упала счастливая звезда. В один день — безымянная служанка, на следующий день — почитаемая королева. У нее не было претензий к такому устройству: отец Сатору женится на ней, как и обещал, если ребенок родится таким, какой нужен клану. Они не были влюблены друг в друга, но любовь была довольно устаревшим понятием для клана, призванного рождать спасителей. Она была просто счастлива, что получила статус официального члена – наконец-то Годжо. Этого нельзя было отнять у нее, что бы ни случилось с ребенком. И это не значит, что она не пыталась любить Сатору. Несмотря ни на что, он оставался ее ребенком, ее маленьким мальчиком, благословленным божеством или нет. Но даже когда она держала его маленькие ручки и помогала ему делать первые шаги, она знала, что его у нее заберут. Шестиглазого ребенка нельзя было баловать, нельзя было учить любить и доверять, потому что любовь и доверие – это вопиющие слабости, которые кто-то может использовать, чтобы протолкнуть нож под его броню. Поэтому это было заботой — рано отучить его от прикосновений, оттолкнуть, когда он плакал и искал утешения, говорить ему, что такое поведение не подобает человеку, которым ему суждено было стать. И было трудно любить ребенка, которого нужно было любить холодно. Он был очень, очень многим. Бог в процессе становления, живое оружие, источник власти и престижа. То, что он был чьим-то сыном, стояло в самом конце длинного-предлинного списка, и даже не было примечанием. Она не жалела об этом, даже когда прижалась губами к его холодному лбу так, как не прижималась к нему с тех пор, как ему исполнилось три года. Она сделала так, как ей было сказано, сделала так, как было лучше для него. Ей были даны другие дети, которых она могла любить по-другому. Этот не принадлежал ей с самого начала. С того момента, как он открыл глаза, Сатору принадлежал миру больше, чем ей. Она вышла из комнаты и позволила слугам закрыть двери, пока они готовили тело к сожжению. Уже началась грандиозная церемония, ожидавшая, когда его прах будет предан земле в недрах фамильной усыпальницы. «Было бы хреново, если бы там не было никого, кто действительно скучал бы по мне» Слова из чудовищного, макабрического кукольного спектакля Гето Сугуру звучали у нее в голове, пока она шла по коридорам. Это было тошнотворно — то, что сделал этот мальчишка с телом, тем не менее, в присутствии семьи; разгуливая с каким-то проклятием, которое выползло из трупа ее сына. Безобразное, гниющее проявление его последних мгновений, использованное в угоду своих эгоистичных целей. Это был не ее мальчик. Если она и была в чем-то уверена, так это в том, что это был не ее мальчик. Она хорошо знала своего Сатору, знала его лучше, чем кто-либо другой мог надеяться; она буквально вытолкнула его из своего тела в мир. Ее мальчик не говорил так. «Я разочаровал тебя, Матушка? Ты всегда предупреждала меня, не правда ли? Не будь таким ебаным разочарованием Сатору, думай о семье Сатору, ты опозоришь нас Сатору. Разве ты не рада, хотя бы чуточку? Может быть, новый сопляк, который из тебя вывалится, будет лучше приучен к ошейнику» Он мог быть дерзок на язык, это правда. У него была мерзкая привычка копировать манеру разговора слуг и стражников, окрашенную ее собственными скромными корнями. И у них были разногласия, это тоже правда — у какой матери и ребенка их нет? Но, в конце концов, он был послушным. Неровности были не более чем подростковыми гормонами, чем-то таким, что со временем улеглось бы и уступило место принцу, которым семья могла бы гордиться. Он не был этим. Ее мальчик был не этим. Не яростное чудовище, исполненное злобы, плюющееся ядом у ее ног. Гнев закипал в крови при одном воспоминании об этом, и она надеялась, что директор подумает над ее словами и исключит Гето Сугуру из колледжа. Такого неуравновешенного, противного ребенка нельзя было допускать ни к ответственности, ни к престижу, которые дает положение шамана. Нельзя допустить, чтобы какое-то деформированное эхо наследника Годжо использовалось в качестве клинка, запятнав последние крупицы памяти, оставшиеся у семьи. Закрывать на это глаза, допускать иной вариант — все равно что оплевывать доброе имя Сатору. Ей была невыносима мысль о том, что злобная марионетка Гето Сугуру станет последним впечатлением миру о ее мальчике.