Fragmented

Сначала она подумала, что это землетрясение, из-за грохочущих толчков и оглушительных тресков, которые сотрясали колледж в тот день. В то время она была слишком далеко, лазарет был надежно спрятан в самом центре комплекса, в добрых десяти минутах ходьбы от главного входа. Когда ей удалось добраться до места, она увидела чистейшее разрушение: строения, разорванные на части безошибочной точностью силы Синего. Она помнит, как ухмылялась тогда, зная, что Яга надерёт Годжо задницу за нанесённый ущерб, а она, скорее всего, займет место в первом ряду, чтобы посмотреть на это. И в этот момент она увидела кровь. Когда Иэири Сёко прибыла на место происшествия, было уже слишком поздно. И все же она прижимала руки к окровавленной груди Годжо, качала по его остывающим венам Обратную технику, бормотала ругательства под нос, умоляя его просто вернуться. Это были бесполезные усилия. Годжо умер еще до того, как она добралась до него. Ножевые ранения в горло, туловище, ногу и голову. Но убило его не это – он истек кровью. Лужа под ним превратилась в красное море, гораздо большее количество крови, чем она могла себе представить, что может быть в теле мальчика. Вероятно, просто быстро истек кровью — при таком количестве ран, при таком количестве крови. Но это все равно не было мгновенно. Она надеялась, что с распотрошенной префронтальной корой он, по крайней мере, не будет осознавать всей боли, захватившей его при смерти. Но следы попыток и неудач его Обратной техники, оставшиеся на теле, говорили об обратном – он пытался исцелить себя, пытался собрать все силы. «Сёкоооооо, ты так хреново объясняешь, что это вообще значит. Ну, разве ты не гений? Разберись сам» До этого момента Годжо несколько месяцев умолял ее научить его Обратной технике, но это было все равно, что учить человека управлять собственным сердцебиением. По опыту Сёко — ты либо понимаешь, либо нет. Она понимала это с детства, а Годжо, как ни старался, не мог этого понять; и всегда считала, что это не будет проблемой. В конце концов, чтобы навредить Годжо Сатору, нужно было сначала пройти через его Бесконечность. Это казалось абсурдной идеей, настолько невозможной, что вызывало смех. Но вот они оказались в залитом кровью дворе, и кровь Годжо окрасила ее ладони. Его глаза были широко открыты, но в них не было ничего: ни жизни, ни веселья, ни единого следа того шумного, надоедливого парня, с которым она сидела рядом на уроках. То, что лежало там, было лишь пустой оболочкой, такой серой и безжизненной, что трудно было представить, словно это было чем-то другим. В тот роковой день она закрыла ему глаза. Не прошло и десяти минут, как она узнала, что стало с остальной его частью.

***

И вот теперь они здесь, спустя месяцы и все еще разбитые до неузнаваемости. Если оболочка Годжо была возвращена его семье, то колледж остался с его тенью. Проклятие. Она с трудом поверила в это, когда услышала; с трудом смогла осознать, когда увидела. Проклятие. Весь — изменчивый потенциал и мерцающие звезды, прекрасный и чудовищный одновременно. — Это Сатору, — убеждал Гето, снова и снова повторяя эти слова как мантру, пока она не засомневалась, пытается ли он уверить ее или свою собственную измученную душу. Потому что это был Годжо. И это было не так. И Сёко не была уверена, что то, что осталось, должно было оставаться привязанным к их миру. Но она никогда не скажет этого, потому что знала, как Гето посмотрит на нее, если она скажет. Годжо истощал его, ломал, но он никогда не признал бы этого. И она вынуждена была наблюдать, как два ее друга разрушаются друг о друга, из-за друг друга. Один — призрак, а другой, похоже, с каждым днем все больше приближающийся к этому состоянию. Ей хотелось бы возненавидеть проклятие, может быть, тогда все стало бы проще. Может, если она возненавидит последние остатки Годжо в этом мире, она сможет усадить Гето и сказать ему прямо, что пришло время отпустить, что это лучшее, что они могут сделать. Но она не могла. Она была таким же человеком, ошибающимся, как и Гето. И, возможно, присутствие Годжо здесь, в таком виде, немного облегчало вину. Сейчас он стоял в дверях лазарета, в общем-то, в своем привычном виде, если бы не четыре дополнительных глаза, обрамляющие кровоточащую рану на шее, и мириады черных галактик, медленно перемещающихся по его коже. Он был напряжен, как животное, готовое к нападению, глаза следили за каждым движением вне ее собственного поля зрения. Он щелкал и скрежетал зубами; одновременно оцепенелый и полный микроскопических, раздраженных движений. Гето отсутствовал всего десять минут. — Эй, Хатико, он не вернется еще как минимум час, устраивайся поудобнее. Годжо повернул голову и уставился на нее, его шея пугающе не повернулась следом, а глаза не сводили с нее пристального взгляда. Он моргнул, склонил голову набок и долго смотрел, прежде чем наконец произнес гортанное. — Сёко. — Да, да, это Сёко, ну же, неужели ты собираешься оставаться там все время? Она знала, что так и будет, если оставить его без присмотра. Он вращался вокруг Гето, как Луна вокруг Земли, а все остальные, чаще всего, были вне его внимания и потребности в запоминании. Это явно мучило Гето — то, как Годжо все больше и больше превращался в его тень, тихий назойливый шепот имени Гето, срывавшийся с губ Годжо всякий раз, когда он слишком сильно терял себя. Сёко видела это каждый раз, когда Гето перетаскивал их обоих через ее порог. Все это терзало, разрывало его на части, но он не говорил с ней об этом, не произносил ни слова. У них обоих была своя доля вины, из-за которой они страдали; ошибки, в которых они раскаивались. Годжо снова моргнул, мучительно медленно, прежде чем отвернуться. — Сугуру… — Вернется через час, — повторила она, а затем выдавила, — он сказал тебе вести себя хорошо, ну же. — Вести себя хорошо. — Годжо отозвался эхом, разбитым, потрескавшимся и пустым. — Вести себя хорошо с Сёко. Прошло еще несколько секунд, но он, наконец, зашевелился, отплыл от своего сторожевого поста и вошел в комнату. Шлепнулся об ее стол, а затем взобрался на него, устроившись притаившимся кошмаром среди ее тетрадей и бумаг. — Ни на что не капай. Щелчок зубов, пауза, прежде чем ответить. — Хорошо. Сёко вздохнула и попыталась вернуться к работе. Гето отслеживал настроение Годжо по хорошим и плохим дням, — будто Годжо был болен, а не мертв. В хорошие дни он был почти человеком: разговорчивым, жизнерадостным и кипящим жизнью. В плохие дни он был проклятием: жестоким и злобным, ищущим драки. Сегодня было что-то среднее — возможно, хороший день обернулся плохим только по причине того, что Гето ушел. Но то было ежемесячное мероприятие. Вышестоящее руководство хотело контролировать их совершенно новое оружие, поэтому Гето был вынужден являться на встречи и переговоры, снова и снова убеждая их, что у Годжо все хорошо, что он никому не откусит голову. Вероятно, все было бы сносно, если бы они не настаивали на встрече в защищенных комнатах, куда даже проклятие особого класса не могло бы проникнуть, не причинив себе боли. Годжо хорошо ладил со многими людьми. Сёко и Яга в большинстве случаев, Нанами и Хайбара, если он был в хорошем настроении. Но только с ней он был готов остаться, когда Гето не было рядом, чтобы она могла сыграть роль буфера и, в случае чего, сгладить углы. Так что каждый месяц они сидели вот так: она притворялась, что читает свои конспекты, а он нависал над ней, как предзнаменование смерти. Она никак не могла сосредоточиться, когда он так смотрел на нее, немигающий и всевидящий. Она не знала, как Гето справляется с этим — хотя, если подумать, то, скорее всего, никак. Гето выглядел изможденнее и бледнее с каждым месяцем, горе обозначилось темными кругами под его глазами. В их жизнях была проделана кровавая дыра, и эта версия Годжо была слишком угловатой и острой, чтобы, не порезав их при этом, встроиться обратно. Именно Зенин Тоджи воткнул нож в тело Годжо, лишив его жизни, но чувство вины осталось в груди каждого человека на территории колледжа, а вопрос «что, если» заволакивал небо: что, если бы я не отправил их на это задание? что, если бы я остался с ним? что, если бы я действительно попыталась научить его? Об этом бессмысленно думать теперь, когда все произошло. Сёко никогда не была из тех, кто любит сожалеть. В ее профессии смерть — это вопрос когда, а не если, поэтому она знала, что лучше не горевать о тех, кого она не смогла спасти. Она понимала, что лишь оттягивает неизбежное; что каждого, рано или поздно, кто войдет в ее лазарет, вынесут из него в мешке для трупов. Но они говорили «мы самые сильные», а она дразнила их за это, называла незрелыми мальчишками, смеялась им в лицо. Но она все еще верила им, в укромном уголке своего сердца надеялась на друзей, которых ей не придется оплакивать. Годжо с его Бесконечностью и Гето с его огромным потенциалом — они должны были быть неприкосновенными, в безопасности, чтобы о них можно было не беспокоиться. Она сама виновата, что так доверилась двум идиотам. — Сёко, не плачь. — Я не плачу, о чем ты говоришь? Усеянный галактиками палец ткнулся в ее щеку, каким-то образом умудрившись выловить из ниоткуда слезинку. Годжо уставился на нее, все шесть его глаз были сфокусированы, а зубастый рот искривился в беспокойстве. Как она это ненавидела. Годжо не волновался. Он никогда не воспринимал ничего всерьез. Он подшучивал над всеми и над всем, высмеивал каждый признак слабости, который замечал. Но проклятия были правдивыми и честными вещами, ничем иным, как сырыми эмоциями без притворства, и поэтому тот Годжо, который остался, был лишен своей высокомерной фальши. Она бы предпочла слушать, как он целыми днями называет ее плаксой. — Не смотри на меня так. — Она оттолкнула его руку, проигнорировав, вызванные этими словами, изменение в форме, клацанье и щелканье. — Потише, ладно? Я пытаюсь учиться — Ты будешь потом плакать. — Не буду. Он перелился через стол. Одним плавным движением все было покрыто чернилами и галактиками. Сёко не удержалась и цокнула языком. Он вел себя так потому, что Гето избаловал его. — Не будь таким несносным ребенком. — Я не. Ответ пришел откуда-то изнутри черной массы, и Сёко злобно ткнула в нее ручкой, заставив его взвизгнуть и задрожать. — Ты ведешь себя как ребенок, это не может быть больно. Слезь с моих вещей. Я говорила тебе не капать на них, а это еще хуже. Один голубой глаз высунулся посреди массы, к нему быстро присоединились еще пять, и все они недовольно смотрели на нее. — Сёко грустит. — Нет, нет, нет, я огорчена. Тобой, если быть точнее. В этом есть разница. Она снова ткнула в него ручкой, и он, шипя и раскручиваясь, сполз со стола и пристроился возле стула, лишь для того, чтобы обвиться вокруг нее, прижав голову к ее шее. Это было, безусловно, хуже. — Отстань. Я тебе не Гето, ты, осьминог, — ворчала Сёко, пытаясь оторвать его от себя, но он был одновременно слишком сильным и слишком тягучим, чтобы его можно было как следует оттолкнуть, и чем сильнее она пыталась, тем громче он скулил. Неправильно. Это все было так неправильно. Годжо никогда не любил обниматься — по крайней мере там, где это касалось ее. Он все время виснул на Гето, но Годжо и Сёко никогда не нарушали тактильную границу друг с другом. Сёко было некомфортно, когда её, подобным образом, трогали парни вдвое больше неё самой, а Годжо было некомфортно, когда его трогал кто-либо, кроме Гето, подобным образом. От того, как он прижимался к ней сейчас, у нее зудела кожа. — Годжо, клянусь богом, когда Гето вернется… — Не чувствуй себя виноватой, Сёко. Она замерла. Лазарет был большим, пустым и холодным. В нем не было ничего, кроме них двоих и оглушительных часов на противоположной стене. Годжо был плотно прижат к ней, холодный и щекочущий там, где звезды касались кожи. Сёко вдохнула, мотнула головой, не позволяя себе сломаться. — Ты также не можешь читать мои мысли, Годжо. — Могу. — Это херня. — Я знаю Сёко. — Сёко не хочет, чтобы ее знали. Он издал трескучий звук, прижавшись к ее уху. Когда она снова толкнула его, он, наконец, сдался. Колеблющаяся масса пронизывающих огней держалась точно на расстоянии вытянутой руки. — Ты пыталась. — Тебя там даже не было. Что ты можешь знать, идиот? — Я знаю Сёко. Я знаю, что Сёко пыталась. С ее губ сорвался тихий, рваный смешок. — Да, но посмотри, к чему это привело. — Не твоя вина. — Я знаю, но это только ты меня такой видишь. Я не мученик, как Гето. — Тогда не плачь. — Я не– — Мне не нравится, когда ты и Сугуру плачете. Она вздохнула. Все это было слишком. Если бы она сказала себе, первокурснице, что когда-нибудь ей будет не хватать этого грубого придурка, сидящего справа от нее, она бы рассмеялась себе в лицо. Забавно, как устроена жизнь. Она даже не была уверена, что именно сейчас говорит от лица Годжо: проклятие, гноящееся честностью, или чувство вины, которое Гето продолжал лелеять в их общих венах. Все они вели себя как шайка преступников, жертва убийства включительно. Он все еще смотрел на нее, напряженно, ожидающе, но что она должна была сказать? Что бы ни случилось после, он умер, и ее не было рядом, чтобы предотвратить это. Им остались пустое место в их классе и разбитый остаточный след. Это было несправедливо по отношению к Годжо, к тому Годжо, который все еще оставался, который все еще жил в том ущербном подобии жизни, которое у него было. Но он лишь напоминал ей о том, что было потеряно. Жизнь, здравый смысл и будущее. Если бы ее попросили, она бы изгнала проклятие в одно мгновение. Она всегда отличалась практичностью, и у нее было достаточно опыта, чтобы понять, когда рана настолько инфицирована, что лучше ампутировать всю конечность. В среднем процесс скорби завершается сам по себе примерно через один-два года, но при сохранении напоминаний о трагедии он будет продолжаться бесконечно долго. Теперь она могла в этом убедиться. Каждый раз, когда она смотрела на проклятие, она думала о крови на своих руках. Каждый раз, когда Яга проходил мимо него в коридоре, он вспоминал о потерянном студенте. А Гето становился все бледнее и бледнее, все худее и худее, до тех пор, пока то, что происходило между ними, не поглотит его целиком. То, что могло закончиться через два года, будет продолжаться вечно, или, по крайней мере, до тех пор, пока не погибнут все основные участники. Насколько непрактичным все это было. Как невозможно было для нее по-прежнему произнести это вслух. Потому что даже когда она натянула свои латексные перчатки и спрятала лицо за маской, она все равно оставалась человеком. Иррациональным и эмоциональным в худшем смысле этого слова. Каким мазохистским существом был человек. — Я не буду плакать, хорошо? — наконец сказала она, повернувшись спиной к этим глазам-прожекторам. — Ты не должен об этом беспокоиться. Не принимай меня за Гето, я не настолько чувствительная, чтобы рассыпаться из-за этого. Это была наглая ложь, но та, которую она должна была проглотить сама и запихнуть ему в глотку, если они планировали продолжать жить в этом мире. Этот Годжо никогда не смог бы освободить ее от чувства вины и горя — точно так же, как он никогда не смог бы по-настоящему занять место того, кто ушел навсегда. Но, вероятно, было бы неправильно заставлять это существо, каким бы искренним и честным оно ни было, испытывать боль и от этого тоже. Он растекся на ее стуле, снова прижавшись к ее спине, и она, громко вздохнув, с раздражением, постаралась задеть локтем одну из его черных дыр, прежде чем погрузиться в работу. Сёко спрятала свое сердце в сундуке задолго до того, как переступила порог колледжа. И ей не следовало никому позволять ковыряться в замочной скважине.