Disrizzpect

      Джонни пусто глядит вниз, сквозь чужие ветвистые пальцы рук, когда ему вручают вещи для личного пользования: постельное бельё, сменное исподнее, зубную щётку, рулон туалетной бумаги.       На нём тюремная униформа. Его лишили свободы на долгие двадцать восемь лет.       Сердце моментами прихватывает в тиски. Старший офицер Соня Блэйд сверлит в русой макушке Джонни дыру глазами, проверяя в черепной коробке наличие мозга. Он же стоит перед ней, как поцапавшийся мальчуган с повинной. Стоит, не смелясь поднять затравленного взгляда. Джонни столь глупо вспоминает маму, ощупывая девственно-белые носки и трусы в пакете. Вспоминает друзей со школы. Первый Оскар; как целует статуэтку в золотые ноги, и толпы его освистывают.       Вспоминает серую рожу адвоката. Вердикт судьи.       Соня Блэйд твёрдо советует не демонстрировать никому из заключённых свои физические способности. Джонни ей бледно «мэм»-кает, расчёсывая толстые ладони. Внутри него пусто. «Пусто» — в смысле категорически. Из Джонни изжили всё. У него изъяли всё. «Всё», понимаете? Особняк, тачки-хуячки, алкогольные вечеринки? Срань, срань, срань сплошная и в сравнении никому ненужная. Он похерил карьеру, любовь фанатов, душу, веру в будущее; твою мать, он просрал свободу.       Фактически, свобода была единственным абстрактным, чем он справедливо располагал. Какой бы Кейдж ни был, он всегда принадлежал самому себе. «Свобода» — та самая категоричность, крайность, позволявшая ему падать на дно, спокойно давая себе отчётность в этом. «Ну, ты хотя бы не в тюрьме, старик. Уже плюс?». Тот самый непробиваемый максимум. Дно сортира.       И вот, он это дно с тщательной скрупулёзностью вылизывает.       Джонни молчит с самого утра, потому что ему плохо. Наручники у него отныне не только в постели — смейтесь, пожалуйста, но не надорвитесь. Джонни боялся ответственности за содеянное. Боялся и наказания — «но за что?» за аргумент не сочли. Адвокат не смог отмыть честь такого грандиозного актёра, считай, отца американского боевика, даже за баснословные бабки. Подари Кейдж ему алмазную шахту, этот толстопузый потеющий хмырь с круглым подбородком всё равно бы не смог. Как ни крути, любимый всеми Джонни Кейдж убил человека.       «Средь бела дня!» — гласят заголовки всего, что умеет висеть на стенах, светиться, мигать и бегать горизонтальными строчками в новостях.       Суки из каждого утюга трубят: «УБИЛ!».       Да Джонни и сам в курсе. Вы только посмотрите на него: расчёсанные в кровь ладони; нос клюёт вниз и нюхает землю; среди русых волос прослеживается седина.       А взгляд у старшего офицера Блэйд такой, как будто она смотрит сейчас на дерьмо. А тон рапортный, малодушный, лишённый пола, возраста и характера, точно правила читает компьютер.       Некоторое время тому назад Джонни высадили из фургона. Центральная Калифорния, Тюрьма «Салинас-Велли». Настоящий рассадник расизма, в котором любой здравомыслящий начнёт мыслить стереотипами. Это — грёбаный улей, кишащий паразитами разного сорта. Одни дерьмоеды пожирают других говнюков. И Джонни Кейдж уверен на все сто — тюрьма воспитает из него такого же урода.       Когда Джонни шагает, песок под подошвой глухо хрустит. Он плохо разбирался в правилах тюрем — видел, как они устроены лишь в фильмах. Старшего офицера Блэйд слушал плохо. В мозгу до сих пор раз за разом, раз за разом играет вердикт судьи. Глаза уже не намылены слезами, но из носа течёт вода. Джонни научился плакать прямо в себя, чтобы горло сжималось, и тремор шёл внутрь, не отдавая в плечи. Когда идёт, горбится и шаркает плоской подошвой уродливых ботинок. Всё чешет ладони, доводя себя до абсурда. Его уже проверили на наличие мозга, оружия и наркотиков, так что идёт со свободными запястьями. И да. Мозга, как и последних двух пунктов, при нём не было.       Мало того, что проверили всего его, проведя металлоискателем от головы до пят, так ещё заставили присесть на корты и кашлянуть. Дескать, если проносит запретное в заднем проходе, кишку знатно прошвырнёт.       — Кейдж… Калифорния, — дико озираясь по сторонам, представляется Джонни, но никто пока на его появление не обращает внимание.       Его поселили в библиотеку к таким же отъявленным отморозкам. В «Салинас-Велли» сейчас перегруз. Более четырёхсот человек с преступлениями разной степени тяжести живут здесь, пока их недели, месяцы, годы смываются в один длинный день, который никогда не закончится. Кто-то даже один раз сказал, помнит Кейдж: «Если сидишь в тюрьме более двух недель, уже становится как-то без разницы, на год тебя посадили или на пять лет. Всё смылось тупо в одно, старичок…».       Тюрьма по своей структуре напоминала железный муравейник с гремящими от шагов лестницами, ограждёнными суровыми металлическими перилами, серым решетом. Проходы, проходы, проходы, коридоры, в которых иногда их, как детсадовцев, собирают в ровную линию, чтобы пересчитать по головам и сделать выговор. Тут бывает по-разному: иногда ругают за то, что подрался, иногда кто-то кого-то убьёт или трахнет… Дважды в день обыск в камерах, так что обязательно сделают выговор и за то, что проносят кокаин в анальном отверстии. Обязательно перепадает за заточки из ручек от кофейных кружек. Джонни попал в это дружное строение в начале пребывания в тюрьме, так толком ни с кем и не познакомившись. Под козырьком взглядов надзирателей всем наплевать на количество Оскаров у Джонни Кейджа.       Возможно, оно и к лучшему.       Итак, к библиотеке.       Библиотека — не что иное как очередное ответвление муравейника. Комната для скопища людей, подавляющих друг друга за расовый признак. Здесь они будут спать, читать, отсчитывать дни.       Джонни первым делом обращает внимание на ровно стоящие двухъярусные койки с железными прутьями, чуть ли ли не впритык друг к другу. Коек — штук сорок, а может и все пятьдесят. Знания о тюрьмах из фильмов подвели Джонни Кейджа в первую же минуту, подумать только! Библиотека кишит разнорожими мужичищами, смотрящими компаниями телек, играющими в карты, читающими, слушающими музыку, отжимающимися и так далее. Здесь Джонни видит разных соневольников; выбирает себе одну койку ближе к книжным полкам, чтобы почитать, оставшись незаметным для своей полусотни соседей, но его сразу же одёргивают.       Ритмичная, агрессивная брань на чёрном английском. Жаргон, присущий афроамериканцам.       Джонни грубо дают понять, что это — не его территория. Кейдж белый, а значит ему нужно валить к белым. И начхать, что все они, единым блоком «С», тухнут в библиотеке.       Что ж, вправду… Джонни оглянулся и обнаружил себя среди коек, переполненных тяжёлыми чёрными ребятами с опухшими лицами и наглухо татуированными бицепсами.       Если начнёт неловко бормотать извинения, закопает себя ещё глубже, показав себя как «опущенного». Потому Джонни просто серьёзно кивает слову соневольника, молча разворачивается на пятках, молча шурует к — своей — компании таких же опухших татуированных рож, но уже белых.       Напряжение между кастами ощущается каждый раз, когда мексиканец сталкивается плечом с белым. Или если резкоголосый азиат встаёт на выбы, выёбываясь перед чёрным бугаистым заключённым. Это в «Салинасе» частый случай. Буквально только что, на глазах у Джонни, латинос оскорбил «белую, как грёбаный кокаин, мамку» чувака, что действительно выглядел бледнее поганки. Слово за слово, обе расовые группы напряглись. Один белый, кажется, собирался вытащить из носка заточку, засветив жёлтыми зубами.       Сейчас Джонни не хочет даже жаловаться на то, что он сидит в камере не с четвёркой или тройкой людей, а с целым Земным шаром. Ха, да Кейдж не уверен, переживёт ли он свой первый день в тюрьме. Сдаётся, кокнут его к вечеру или изнасилуют. А потом кокнут. А потом ещё раз спустят штаны с его чрезмерно округлой задницы; и Джонни прикрывает веки, пытаясь сохранять спокойствие.       Кейджу побоку, боксёр он или кто. Сколько у него было бабла до всего этого мрака, за что сидит и по каким понятиям живёт. Джонни хочет отбыть срок хорошим мальчиком, не угодив ни в одну драку, если это вообще возможно.       Сказали, могут сократить срок за хорошее поведение.       — Эй, — со второго яруса одной из коек отъявленный европеец с серыми глазами поднимает руку. — Можно потише? Люди читать пытаются.       — Томаш, заткни пасть, — рычит один тип с бронзовым лицом. — Этот белый гнида сидит за изнасилование латиноамериканки!       Речь идёт о том самом спланированном столкновении плечом к плечу, о коем Джонни толковал ранее. Латинос точит нож на бледного парня. Бледный парень это видит, поэтому специально въехал в него, и тот оскорбил его мамашу самым изощрённым способом. Классика.       Так или иначе Джонни выбрал себе койку под Томашем. Он выглядит плюс-минус, так скажем, эрудированным. Читает ведь… Джонни желает убить себя на электрическом стуле за собственный ход мыслей. Как же низко он пал.       — Чё? Это чё, Джонни Кейдж? — раздаётся гулкий голос за спиной у Джонни.       Уголки губ Кейджа дёргаются вниз. Чёрт, даже улыбнуться не получается. Его узнали.       — Ага, — отвечает спокойно.       Расслабляет плечи, пытаясь выглядеть уверенным.       Его глазам предстаёт низкорослый сухой парняга с прыщавыми скулами и треморными руками. Наверняка сидит за наркоту.       И его Джонни опасался? Они вдвоём выглядят, как слон и моська.       — Ха-ха! Легенда, блядь! Грёбаный живой Ди-Си-Джонни-Кейдж!       — Я, — опять же, с понтом уверенно кивает Кейдж.       Вокруг них начинается собираться нежелательная толпа.       — Мужик, целый месяц тебе кости обсасывают, — скрестив руки, говорит один темнокожий. — Ты заебал, — улыбается. Протягивает, ого, ладонь для знакомства.       Естественно, Джонни её с видимой охотой пожимает. Что бы он там себе ни думал, брезговать ни в коем случае нельзя. Лишние расовые вопли ему тут не нужны.       — А ты телек смотри пореже… — переговаривается крест-накрест тип с верхней койки. — И не будет бесить.       — И что, я могу, типа, автограф попросить? — продолжает тот темнокожий.       — Мне не жалко, парни, — Джонни выдавливает актёрскую улыбку. — Только ручку найдите. Не думал, что вы меня узнаете…       — А как не узнать?! Как не узнать-то? Ха-ха-хах. Сраный Джонни Кейдж в одной тюрьме со мной. Иисус, на одном из свиданий со своей женой я расскажу ей об этой херне.       — Полегче… — встрял некто из латиноамериканцев. — Он вообще-то человека убил.       — И чё? Ты тоже убил.       — Так у меня не просят автограф! — выпаливает, а после широко лыбится и сам же взрывается от сиплого хохота.       — Бля… Что он за тварь.       Пожалуй, фотографию с белым Джонни, пожимающим руку крепкому темнокожему парню в «Салинасе», можно было бы вставить в золотую рамку, приравняв к историческому событию в контексте данной тюрьмы… Если бы такая фотография вообще существовала.       Шумиха вокруг личности Джонни не утихала минут пятнадцать. Спрашивали про фильмы, про страховку, про всю правду о сексуальных скандалах звёзд, которым Джонни дай Бог, если свой фирменный палец вверх хоть раз в жизни показывал. Особенно рьяно интересовались, перекрикивая друг друга, как же так вышло, что он попал в тюрьму со статьёй об убийстве. Джонни ведь в медиа приравняли к примерному мужику, к ровному, чёткому и надёжному, как швейцарские часы. У Джонни амплуа такое — быть глянцевым оптимистичным красавчиком, что не снимает солнечных очков, ибо ослепит мир своим сиянием. Или что там про него писали в дамских журналах.       В любом случае сейчас не актуально вообще ничего. Сейчас Джонни Кейдж убийца. Истинные фанаты уже массово присылают ему в тюрьму букеты, а остальное адекватное большинство фанбазы отменило его нахрен, поспамив в любом открытом месте, какой же Джонни Кейдж пропащий человек.       Джонни впервые в жизни был рад отдать свой телефон. Проститься на долгие годы, потому что ничего кроме горячих пожеланий смерти в личке он пока не читал. Остальное — хорошее — он не трогал. Психология работала у него так: перечитывал всё дерьмо, как сумасшедший, из раза в раз, делая больно, полоща по старой ране опять и опять, пока не станет совсем насрать.       Кейдж думал, он свихнётся.       После того, как упекли за решётку, действительно, образно говоря, свихнулся.       Джонни Кейджа больше нет.       Джон Карлтон ныне отбывает заслуженный срок, нервозно расчёсывая ладони, локти, шею. У него теперь новая привычка — сутулиться. Опускать голову особенно низко, когда надзиратели его ведут через коридоры, сцепив запястья наручниками. Говорить ему можно только после того, как наручники благополучно снимают. Обычно вопросы разного характера ему задаёт миссис Блэйд. Как Карлтон понимает, её дочь безнадёжно фанатела по умершему Джонни Кейджу и даже учила трюки из фильмов, зациклив соцсети именно на этом.       Про то, что Джонатан Карлтон родился во второй раз, Блэйд слышать уже не желала. Привычным рапортным тоном сделала замечание. Голос у неё был безличностный, но строгий, как будто дрессировала собаку. Она кивнула подбородком на квадратный кусочек бумаги с ручкой в руках у её коллеги. Сказала: «Напиши, что желаешь Кассандре удачи в начинаниях. Подпись не забудь. У неё скоро день рождения».       — Сколько лет? — спросил Джонни, на время загоревшись.       В ответ — молчание с упрёком.       Секундный огонь в глазах Кейджа тут же потух. Он со странным опустошением в сердце заполнил карточку, назвав Кассандру «Кэсси», на что старший офицер с явным раздражением закатила глаза. Очевидно, её вымораживало, что её дочь несмотря на события вокруг всё равно будет рада автографу от заключённого.       Ещё никогда Джонни не оставлял автограф, прилагая сколько усилий. Ему было плохо. Снова «плохо» так, что он будет молчать целый день, горбя широкую спину, потягивая ноздрями остатки старых слёз.       Томаш разрешил расположиться под ним.       Джонни сразу же принялся расстилать постельное бельё, пряча запасные комплекты носков, трусов и наушники под подушку.       — У тебя такой дикий взгляд, — перевесившись со своей койки вниз головой, отметил Томаш. — Ещё отходишь?       — Смотря от чего… — нервно отшутился Джонни.       — Тебе не дали зубную щётку?       — Дали. Я…       — Сделал заточку?       — Нет.       — А. Спрятал?       — Да.       — Кейдж, боюсь, наша валюта не в зубных щётках.       — Что, прости? — говорить с Томашем, когда тот висит вверх тормашками, оказалось затруднительно. — У вас есть валюта?       — У всех есть валюта. У нас вот она в кусках мыла. Тюрьма — такая же маленькая страна со своими законами. У нас есть валюта и, к сожалению, делёжка территории по расовому признаку.       — Меня чуть в зад не жахнули в самом начале за то, что я зашёл на чужую территорию. Я правильно понимаю?       — Ага, — Томаш принял адекватное сидячее положение и свесил свои голые загорелые ноги. — Та территория, что ближе к большой коллекции книг, принадлежит чёрным. На их стороне ещё телек. Иронично, но они ближе к западной стороне… Когда пойдешь в сортир, обнаружишь ту же логику.       — В смысле? Я не могу мочиться в любой писсуар?       — Наш писсуар ближе к двери. Их писсуар как можно дальше от нашего. Ах, да. У них их ещё и больше. Как и унитазов.       — Я-я-ясно… А между нашими толчками чьи?       — О, туда мочатся жёлтые.       — «Жёлтые»? — Джонни сморщил нос.       — Вопросы?       — Ладно, допустим. У азиатской группы есть какая-то власть?       Томаш как будто на минуту сдох, перестав болтать ногами.       — Ну… В последние годы… Или не в последние. В общем, азиаты здорово дают отпор.       Джонни, нахмурив глянцевый от пота лоб, сложил локти на собственных коленях.       — Едва ли они берут количеством, — предположил он.       — Зато «генерал» у них, конечно…       — Их папочка-преступник?       — Типа того.       — И что, крутой?       — Криминальный товарищ. Лично не контактировал. И не буду.       — Я думал, мы все тут «криминальные товарищи», Томаш.       — Да, но мы не сидим пожизненно за серию убийств.       Джонни задумчиво пожевал язык, сложив губы бабочкой.       — А у нас кто «генерал?» — спросил.       — Барака.       — Кто из них?       — Он сидит не в библиотеке. В изоляторе — за недавнюю расовую стычку.       — Ох, Господи… — приложил ладони ко лбу Джонни. Нагнулся ещё ниже, ссутулил спину, пытаясь унять дрожь в горле.       — Да не… Барака нормальный мужик. Он особо не конфликтует, просто не везёт ему чутка. Он даже сидит не за убийство, лол. Что-то там-торговая-биржа. Что-то-там-денежные-махинации.       — И много наворовал? — Кейдж попытался выдавить из себя хохот.       Вышло слишком беззвучно. Словно чей-то бессильный вздох.       — Прилично… — а вот Томаш хохотнул за двоих. — Бараке время от времени продлевают срок за излишнюю активность, мне его даже как-то жаль.       — Как я узнаю его?       — Признак на лицо, — отшутился тот.       — Урод, что ли?       — Про утренний кофе знаешь?       — Это когда горячий кофе мешают с сахаром, а потом выливают его на лицо врагу?       — Всё верно, — Джонни кажется, или Томаш ещё раз усмехнулся? — Горячий сахар въедается в кожу, кипяток обжигает, и выходит совсем дерьмово. Многие после подобного завтрака остаются уродами.       — Это ж с кем Барака так цапается.       — С азиатами, хах.       «Крысы», — думает про себя Джонни.       — В любом случае с твоим появлением наша политика станет крепче, — Томаш прозвучал то ли мечтательно, то ли с приколом. — Как только другие расовые группы отойдут от сожительства в твоей компании, у них знатно подгорит. И в этом весь цимус, чувак.       — Почему? — удивился Карлтон. — Почему подгорит?       — Потому что ты сильный?..       — Я? Нет-нет-нет, о-о-о, меня в свою расовую войну не втягивайте.       — Ты окажешься втянут, Кейдж. И тебя никто не спросит о твоём мнении.       — Я бы не хотел…       — Ты не котируешься в здешних краях как B.G.       — «B.G»?       — Бэйби-гангстер. Тот, кто не стрелял в человека, — разъяснил Томаш. — Скоро ты вникнешь в наш жаргон.       — Сам-то за что сидишь, Томаш?       Томаш некоторое время молчит, неосознанно накаляя атмосферу.       На самом деле ему глубоко наплевать на содеянное — выдвигает первую гипотезу Джон. Этот сидит слишком давно.       — Да я… убил, короче, по неосторожности, — произнёс Томаш; собрал ноги на койку, тяжело вздохнул грудью. — …Кейдж. И ещё. Если захочешь почитать нормальную литературу, а не всякий шлак, обратись к Сайзоту. Это бедняга с экземой на всё лицо. Он незаметно выкрадет у чёрных парочку книг.       — Хорошо, спасибо. Я понял.       — Обращайся.       Через время свет в библиотеке потух, резко перестав жужжать, что означало отбой для заключённых. Джонни, лёжа на своей койке, наблюдал сквозь русые ресницы за тем, как лампочки на потолке незамедлительно выключаются рядами, одна за другой, одна за другой. Словно первая лампочка запустила цепную реакцию, повалив остальные метафорические домино. А Кейджевским собратьям по неволе долго разъяснять не нужно — сказали «отбой», значит, «отбой». Койки под соседями заскрипели, металлические прутья закряхтели; сквозь щель двери просочился свет мощного фонаря одного из надзирателей, ярче маяка.       И Джонни зажмурил глаза, как в детстве, натянув одеяло по подбородок. Представил, что прячется от неказистого лиловатого монстра, что завтра утром его разбудит мама, что школьный свитер будет предварительно нагрет, а завтрак будет горячим. Пока лежал с плотно закрытыми глазами, осознал, что тишина имеет — невкусные — запах и цвет.       Тишина воняет ядрёной хлоркой. Человеческой сыростью и белизной. Запах химии несильно обжигает ноздри, однако смерд его полудесятка соседей умудряется периодически сбивать гармонию нот чего-то кипельно-белого, вмешивая в искусственную чистоту сортирную желтизну. Тишина — она ведь обычно либо белая, либо чёрная. В случае же Джонни она ещё и грязно-коричневая. Как дерьмо. Пот. И немытые ноги.       Джонни не спит, потому что он слушает тишину.       Лампы не жужжат. Невольники не хаются. Томаш над ним беспокойно похрапывает, ворочаясь на жёсткой койке.       Джонни не спит, потому что поверить не может в реальность происходящего. Охота, понимаете, проснуться с резким вдохом, выпрямив мощную спину, утереть пот со лба локтем и опять упасть затылком в подушку, от которой не воняет дешёвым пятновыводителем. Джонни эта обстановка сейчас действует на нервы. И он знает, заранее знает, что и глаза в эту ночь не сомкнёт. А завтра день будет сложный. Знакомства будут тяжёлыми; он опять будет всем подряд доказывать: «Да я не убивал!.. Клянусь, не убивал!..».       Он ведь даже в детстве всех собак жалел, всех четвероногих и двуногих боялся лишний раз пальцем задеть — не то что убить!       И завтра снова будет вонять хлоркой и засранным туалетом. А ночная тишина будет мерзопакостна.

***

             Разбудили рано. Неприятно холодно, точно перед первой зимней сессией в жизни. Кусок в горло лезет плохо. Подташнивает; во рту стоит солоноватый привкус.       Акклиматизация оказалась поганой сукой, так что Джонни, переживая свой второй день в страхе перед неизведанным, страдает ещё и от нервной диареи. И ладони у него по-прежнему чешутся. И от ладоней уже отслаивается красная кожа.       Утренним кофе, благо, его пока что не радуют. Зато радуют классическим школьным завтраком на подносе.       Томаш приткнулся к Кейджу самостоятельно, умостив зад за его металлическим круглым столиком без скатерти. Столовая, Джон должен признать, безвкусна во всех смыслах. Тюрьма же. Серые столы надёжно привинчены к полу болтами, стулья — к столам. «А это чтобы заключённые друг друга мебелью не поубивали», — полагает он, сбивая вилкой жёлтый верхний слой сухого омлета. Он косо смотрит на остальных жующих заключённых. На охранников по углам столовых. От всего, действительно от всего, здесь отдаёт холодом: от железных столов, от стульев, от подносов, от соневольников и надзирателей.       Джонни принимается жрать свой завтрак.       Томаш же не выпендривается. Он сидит сейчас перед ним и аккуратно, однако с великой охотой, ест что дали. Знает ведь, что второй приём пищи у них относительно не скоро. Значит, и Джонни стоит привыкнуть… А он и свыкнется. Обязательно.       С хлебом вприкуску дело пошло лучше.       — У нас сейчас усиленный контроль в связи с прошлым косяком, но, знаешь… — начинает Томаш, прикрывая ладонью старательно жующий рот, — контроль — это ещё не признак власти…       — Не понял, — Джонни нахмурил лоб. — Ты к тому, что даже если всех нас рассадить по карцерам, расовые стычки не закончатся?       — Ага.       — Ну… Это херово.       — Обычно в усиленные периоды контроля и происходит какая-то дичь.       — Главное — не пересекаться с психопатами.       — Ха-хах, они всё равно не сидят с нами. У них там… своя тюрьма. Белые стены, если совсем стрёмные.       — Эх, надо было тоже притвориться невменяемым, — Кейдж состроил обманчиво хитрый вид. Наконец-то! Не страдальческий, не опущенный жизнью!.. — А что? Бесплатный отпуск в палате.       — Забрал бы ты свои обратно, чувак, — явно повёлся на развод Томаш.       — Можешь представить, как меня увозят санитары?       — Честно? Могу.       Джонни гулко хохотнул в себя.       — А бывало такое, что кого-то из ваших увозили как психически больных?       — Конечно бывало, — пеленгаторно кивнул Томаш. — Удивительно, что Кенши ещё не увезли. Он же в прошлом был бедокуром… Нет, каким ещё бедокуром… А́кумой!       — Кенши — это кто?       — Серийник. Босс жёлтых.       — Ах, вот как его зовут.       — Угу, — Томаш погладил себя по предплечьям.       — И что, хуже чем Джеффри Дамер?       — А скольких Джеффри убил?       — Семнадцать человек. Дали пятнадцать пожизненных.       — Тогда хуже. Наверное, — теперь Томаш вперился своими удивительно серыми глазами в Кейджа. — И это ещё, считай, просто не все убийства Кенши раскрыли. Один Христ знает, скольких японский киллер зарезал.       — Он реально киллер?       — А я реально похож на его менеджера? — нет, он явно намекал на свою европейскую рожу.       — Да мало ли… Кхм, — Джон задумчиво почесал пальцем под бровью. — …Джеффри трахал мужчин, убивал, а потом съедал. Иногда нарушал порядок действий, если не ошибаюсь. А Кенши?       — Нарушал ли поряд… Стоп, что?! Джефф сидит с нами? Он цветной?       — Чего? — заулыбался Кейдж.       — Или что это за…       — Нет, Томаш, Дамер — это убийца, ставший известным в поп-культуре. Убивал в основном чёрных и азиа…       Чёрт.       Вот это вот. Только что. Это было хреново.       — Даже не знал, — Томаш безразлично моргнул в пустоту, поведя подбородком в сторону. — Так о чём был твой вопрос? Прости. Позабыл.       — Не важно, — Джонни поверхностно оглядел собеседника в иной раз. — Ты же не его менеджер.       Томаш тихо рассмеялся, разминая в руках бесформенный пакетик с молоком.       — Кстати, — сказал он, опустив полуседые ресницы. — Я же твой фанат.       Джонни, до этого зеркально мявший молочный пакет, выпучил глаза на говорящего.       — Что… Что, правда?..       — За базар в принципе ответить смогу, — отчасти, шутил Томаш. — Пока сидел в тюрьме, посмотрел кучу фильмов… Но телек, увы, сейчас не на нашей стороне. Следовательно, последних твоих хитов я не знаю.       — А ты шаришь за кинцо, — действительно удивился Кейдж. — Ничего, в последние годы я и не снимался ни в чём мозговзрывающем.       — И слава Богу. То есть, хорошо, что я ничего не пропустил!              «Да уж… «Ничего не пропустил» — это ещё мягко сказано», — подумал Кейдж, втыкая в пакет короткую трубочку.       Он грозно захлюпал молоком.       Вскоре к компании Томаша и Джонни присоединился Сайзот, парняга с татуировкой на всё лицо — в первую-то очередь, — а потом уже и с экземой. Томаш, какого хера?!       Сайзот оказался странным. Молодым, молчаливым, с нервно дёргающимися суставами. Он часто стрелял глазами в разные стороны, озираясь, как дикий зверь взаперти. Томаш шепнул, Сайзот здесь за каннибализм. Точнее, за убийство. И потом уже за каннибализм.       «И потом… и потом…» — это всё про Сайзота.       Джонни побрезговал жать новому знакомому ладонь, хотя у самого руки на вид не лучше.       — Сегодня тебя распределят работать на ближний завод… — тихо произнёс Сайзот своими тонкими прозрачными губами, сгорбив спину. — Работай аккуратно…       — Постараюсь, — сказал Кейдж.       — Когда смена закончится, предлагаю порубиться в покер…       — На куски мыла?       — Лучше в русского «Дурака», — возразил Томаш, нахмурив густые серые брови.       Джонни бесконечно удивляло, насколько Томаш в абсолют выседевший несмотря на свой молодой возраст.       — В «Дурака» не умею, — Сайзот шмыгнул носом, — до сих пор.       — Ага, зато в покер ты умеешь, — вредно зацокал языком Томаш.       — Давайте лучше попробуем телек посмотреть? Хотя бы одним глазком… — предложил Джонни и тут же захлопнул рот.       Старший офицер Блэйд спросила, не мешает ли она «девочкам обсуждать фенечки». Арбайтать надо им, арбайтать!       Томаш ей учтиво кивнул, мол, сейчас свалим, мэм. А Сайзот буквально растворился в воздухе, сославшись на тошноту, став всеобщей галлюцинацией.       Джонни снова виновато опустил макушку, сцепив ладони в замок, как будто сейчас запоёт в грёбаном церковном хоре.       — Что ж за день-то… — сквозь зубы процедила Блэйд. — Один Кенши как будто не сбрендил. Ирония с утра пораньше.       Джонни украдкой посмотрел на её кривящийся от ругани рот.       Он услышал слова «спокойно», «рисует», «хорошо» и «охреневшие».       Возникло ощущение, словно он маленький мальчик, не понимающий половины слов взрослого.       — Карлтон, — строго начала старший офицер, поставив сильные руки на бёдра, — хотя бы ты веди себя нормально. Ты в этом тюремном мире задержишься не на всю жизнь. Тебе воевать за здешнюю политику не надо. Это им… надо.       — Есть, мэм, — призадумавшись, кивнул тот.       — В драки не ввязывайся. Отбитым расистам в глаза не смотри.       «Не убей, не укради да сам не сдохни».       — Есть, мэм.       — Вольно, — ухмыльнулась она.       Несколько коллег в униформах цвета хаки окликнули старшего офицера, и у них завязался разговор на одной интонации. В триалоге фигурировали в основном всё те же имена, но разные изречения: что-то про Бараку, что-то про «ужин и шоу», что-то про Кенши, про драку у прачечной, про «снайпера по подгузникам» и перцовый баллончик в глаза несколько лет тому назад.       Кейдж полагает, он стал свидетелем тюремных сплетен?       Томаш издалека махнул ему рукой, намекая двигать из столовой, иначе им сегодня мало не покажется.       Кажется, «перцовый баллончик в глаза» относился как раз-таки к Кенши. Несколько работников тюрьмы подхватили смешок, за что получили от строгой миссис Блэйд выговор. В конце она бросила что-то о том, что у Кенши был личный мотив устроить ту взбучку у прачечной. Личные счёты, ибо какой бы он дрянной ни был, чувства справедливости у знаменитого Кенши Така… хаши? Така… юки? (Кейдж верно услышал?) не отнимать. В общем, у Кенши есть свои понятия и он им следует чётко.       Джонни на каком-то моменте стала личность Кенши интересна. Имеет в виду, на слуху этот потенциально опасный тип постоянно, однако совершенно не факт, что Кейдж с ним хотя бы раз за годы отсидки пересечётся. «И не надо. Поверь», — в два голоса сказали бы Томаш с Сайзотом. Уж наверняка.       Чуть позже, ближе к вечеру, когда снова будет скучно, и в библиотеке снова будет вонять ядрёной хлоркой, Джонни, пожалуй, спросит у своих новых знакомых побольше о генералах расовых групп. И, как бы, хрен с ним пока — с Кенши. Как минимум ему нужно сначала узнать Бараку, дабы тот крыл его задницу честным словом перед вражескими кастами; защищал, если что вдруг, светил ожогами и наводил шорох. Да, Джон нуждается в защите. И да. Он лузер.       …И до чего, спрашивается, Джонни Кейдж докатился, а?

***

      Итого, Джонни ознакомился с несколькими понятиями.       Понятие первое. «Ужин и шоу» означает буквально шоу во время ужина в тюрьме. Пока здравая часть заключённых трапезничает, некоторые петухи из десятка дерут друг другу зад и вследствие получают дозу перца в глаза. Джонни очень надеется, за данное представление ему платить не придётся.       Понятие второе. «Снайпер по подгузникам» имеет ужасный, чернушный окрас. Кейдж ненавидит иронию подобного характера. Этим отвратительным жаргонизмом местные называют осуждённых за растление малолетних. Педофилов здесь не уважают. На СПП обычно в тюрьмах чёрная метка. Их так же кратко кличут «чомо», а посаженные на пожизненное заключённые оставляют на их лицах распознавательные шрамы, ведь терять им в действительности нечего. Им скучно. И дополнительного срока они не боятся. Их раздражает лишь одно святое в этом чёрно-белом мире — случаи, когда снайпера по подгузникам не попускают, задавив жирной мясистой массой.       «Насильников в принципе терпят далеко не многие», — разъяснил как-то раз Томаш. Если до попадания в обезьянник ты изнасиловал цветную женщину, и твоё дело придали огласке, цветные ребята в тюрьме тебе это так легко не простят. Кейдж напоминает — расовый вопрос никогда не бывает опущен. Сделал что-то не то и не охранял свой опухший зад, есть вероятность, что убьют в душевой. Холодная вода смоет грязную гранатовую воду в слив. Как он и говорил ранее, виновный тупо получит плюс годы заключения, но ему будет насрать. Он сидел тридцать лет в строгом режиме, будет готов отсидеть ещё столько же. В большинстве случаев долгосрочников на воле никто не ждёт. Их и нужно бояться — не всяких там сошек, мрущих от скуки и играющих в карты, пока руки не покроются плотными мозолистыми утолщениями.       Нужно бояться их — зверей этого преступного мира. Тюрьма стала их жизнью. Клетка стала им домом. Здесь они отматывают пожизненный срок, а то и два, а то и три, четыре и так далее.       Здесь у них друзья. Карты. Сальный сортирный юмор. Драки. Засохшая сперма. Это реально их мир. Здесь они и сдохнут.       И да. Убийцы в «Салинасе» имеют куда более высокий статус и ранг, если сравнить с насильниками.       Понятие третье. «Пуля». Это когда дали один год отсидки за решёткой. Некогда дрейфившие и не следившие за медиа думали, что Джонни вылетит отсюда «пулей» за какое-нибудь вождение в нетрезвом виде, попытку в ограбление магазина у автозаправки и так далее. Но нет. Джонни и сам не тешится мыслью о том, что убил, всё оправдывая себя и оправдывая перед остальными. Слова соскакивают с зубов раньше, чем в мозгу у него что-либо чикает. Он же знает лучше. Или же врёт так, что сам верит в свой же бред.       Томаш говорит, все они тут «сидят по несправедливости». Все они тут не убивали. Все они в тюрьме ни за что.       Джонни наконец-то увидел безобразное лицо Бараки и всей мимикой скривился, пожалев того в голове. Естественно, не сказав ничего вслух. Затем посмотрел на собственные расчёсанные до красных лопухов ладони. Взглянул на Бараку ещё раз. Усмехнулся.       Даже симпатичный.       Барака крупный, плечистый, с большими монстрячьими руками, на которых разбухли вены. Он лысый, и на его идеально круглом черепе хорошо видны шрамы — от ожогов, колотых, механических. Обычно мужики подобного типажа играют в фильмах гангстеров, а этому и играть не нужно. Он даже сидит на табурете, как криминальный авторитет. Кладёт локти на широко раздвинутые колени, роняет блестящую лысую голову себе меж ног; испускает ауру силы, усталости, изредка вздыхая грудью, доставая до самых низов. Утробно, рычаще. У Бараки даже голос устрашающ.       И Джонни кажется, Барака сам по себе хороший. Просто внешность не соответствует внутреннему состоянию.       — Представьте, — произнёс своим низким, от природы грубым голосом Барака, — это меня нарисовал один очень интересный человек.       Он бросил на низкий столик у одной из металлических коек потрёпанный кусок бумаги, оттеняющий молочным.       Томаш мигом подорвался со своего верхнего яруса, пропустив лестницу. Джонни аж испугался за его жизнь.       — Нифига похож! — Томаш, встряхнув лист бумаги, заржал. — Это кто такой одарённый сидит с нами?!              Сайзот открыл рот, чтобы ответить. Барака его заткнул одним жестом.       — Просьба не шутить про немецкого диктатора. Тем более речь сейчас пойдёт не об арийских творцах.       — Тебя нарисовал Кенши? — спросил Джонни, звуча наивно, как пятилетний пацан, и Томаш, Сайзот, Барака синхронно повернули свои головы к нему. — …Я просто слышал часть разговора миссис Блэйд, — оправдал себя и зажато улыбнулся.       Барака решил не таить. Сразу вытянул козырного, сказав, дескать, ага, Кенши. Ага, нарисовал, причём, неплохо. Что очень неожиданно.       — Как называется такой стиль рисования? — спросил вдруг Сайзот, особо в искусстве не смыслящий.       — Манга, — пошутил Джонни. — Не благодари.       — Скетч… — Барака и Томаш, к сожалению, не поняли шутки от слова «совсем».       Да уж. Джонни и подумать не мог, что помимо стресса в тюрьме его будет беспокоить ещё и скука. Отсылок не понимают, как он не понимает их странного изощрённого жаргона. Вот только в жаргон он уже потихоньку въезжает, а его сожители даже не собираются разбираться в мировом. Подначивает на «сон на стали».       Ах, да. Понятие номер «три», пока Джонни не забыл, хотя как тут забыть… Заключённый «спит на стали», если надзиратели отбирают у него постельное бельё из-за риска самоубийства. Это не то чтобы жаргон — выражение, часто мелькающие то там, то здесь. Типа, чёрный юморок у его тюремных друзей такой. «Сайзот, почему у тебя конец зубной щётки какой-то острый? Ты что, хочешь спать на стали?». И прочая херотень. (Здесь должен быть ваш закадровый смех, пока Джонни ненаигранно плачет).       И вот, рисунок с изображением Бараки наконец-то в его больших облезлых ладонях.       И, честно, у Кенши в прямом смысле пропадает талант.       Томаш говорит, заключённые часто зарабатывают себе привычку много читать или рисовать, поскольку в их шестичасовые перерывы после работы делать особо нечего. Если не посещаешь лекции об алкоголизме и наркомании, сидишь на одном месте, тупишь. То есть, для него рисующий невольник не есть новость. Новостью стал скорее сам факт того, что кто-то нарисовал их устрашающего во всех смыслах генерала — смелый ход! А то, что Бараку нарисовал ещё и Кенши, генерал конкурирующей расовой группы, убивало наповал.       — Кто-нибудь вообще представлял себе Кенши с карандашом в качестве карандаша, а не орудия для убийства? — нервно шепнул Томаш, дёрнув плечами.       — Я часто видел Такахаши с карандашом в качестве карандаша, — лениво поднял ладонь вверх Сайзот. — Просто не думал, что он им рисует. Думал, пишет или чертит схемы.       — Уж не знаю, какого чёрта он выбрал именно меня для портрета. Ещё и передал не через посредника. Лично, — смурной Барака нахмурил свой лысый лоб так сильно, что на нём вздулись вены. — Есть ли в его действиях скрытый символизм?       Слушая разговор между трио Барака-Томаш-Сайзот, Кейдж для себя сделал пометку, насколько его компания начитанна. Радует. Особенно учитывая подавляющее большинство заключённых, обычно имеющих явные пробелы в воспитании и образовании.       — Босс.       Джонни только что впервые обратился к Бараке как к своему боссу.       Но так надо. Генерала здесь уважают. И Джонатан Карлтон, мать твою, тоже будет его уважать; меж крепких голых булок поцелует, если надо будет.       Господи, лишь бы эти годы заключения пролетели быстрее, чем целая вечность!       И Джон шутливо продолжил:       — Ты думаешь, мы все живём в сраном детективе, в котором Кенши рисует своих будущих жертв? Если так, он пришьёт тебя пиздецки красиво, босс.       Томаш посмотрел на Кейджа с небольшой опаской в своих ясных светло-серых глазах.       Сайзот же, абстрагировавшись в мыслях, бездумно обводил пальцем татуировку на собственном лице по её контуру.       Ну а Барака поржал. Расчехлив самый мерзкий, грубый смех на памяти Джонни, одарил его волной резкого спокойствия. Босс оценил юмор. А это главное.       — Я думаю, Карлтон… — Барака продолжал смеяться, словно услышал самую смешную хрень в мире, — что Кенши в последнее время спокойнее Будды и добрее матери Терезы. Как правило, чем Сатана спокойнее, там ад горячее. Верно говорю?!       — Вау, как литературно! — явно подсосал Джонни.       — Ну… А как же! Бва-ха-ха-хах!       — А как Кенши вообще выглядит? — продолжил тот. — Как типичный японец?       Судя по сложному лицу Бараки, вопрос Джонни выбрал, конечно, не в бровь так в глаз.       — Мужик как мужик, — Барака подозрительно медленно переводил взгляд на улёгшегося обратно в постель Томаша. — Могу сказать его несколько отличительных характеристик.       — О. Было бы здорово.       — Он полностью татуирован. Одно его лицо чистое.       — Многие заключённые наглухо забиты чернилами.       — Тут другой случай.       Джонни вынужден признать — заинтриговали.       Барака поведал Джонни о том, что у Кенши все татуировки какие-то сентиментальные, с чётко прослеживающимся японским почерком. И чернила на его теле либо чёрные, либо красные — третьего не дано. В основном посвящены какой-то «тощей бабе», которую словно накалякали каллиграфической кистью на человеческом холсте, уронили пару неаккуратных угольно-чёрных, красных и бордовых пятен, а те расцвели на убийце хиганбаной. И Джонни, конечно же, это всё вам сейчас приукрашивает; то есть, это не прямая речь. Не со слов генерала. Барака не мог так выразиться.       Нашедший свой странный личный интерес Кейдж, обычно желающий по ночам вздёрнуться, нервно тянет уголок губ в сторону.       Иностранец-убийца на пожизненном, хотящий в эстетику, говорите?       — Звучит, как просто прекрасная отсылка на Ганнибала Лектера, — и Джонни адресовал эти слова аудитории, что явно не поймёт его посыл.       — Чё? Лектера? — безволосые брови Бараки встали выпуклой дугой. — Которого Хопкинс играл?       — Нет. Я про другого актёра.       — Срань-Господня, я знаю только Хопкинса!       — …Что тоже неплохо, — криво улыбнулся Кейдж.       — И в чём ссылка?       — Отсылка?       — М-м.       — В том, что многие отзывы о Кенши делают из него убийцу-эстета.       — «Убийца-эстет», Джон, это уже «психопат», — выдвинул реально здравую мысль Барака.       — Да, не спорю, но…       — Такахаши был признан вменяемым.       — И отлично, — продолжал улыбаться, как нервный придурок, Кейдж, — и просто замечательно.       — Ты так не шути, молодой. Ясно тебе? — Барака, на удивление, считал Кейджа относительно молодым. — Это как раз-таки «пулевым» и, возможно, таким как ты сто́ит сидеть в тюрьме спокойно и не рыпаться, сраный ты ебучий мазохист. А Такахаши относится к классу «ALL DAY». Какое бы дерьмо у него в колонии ни происходило, ему всегда на полшишаря скучно. И если он услышит, что вакансия твоего личного истязателя пустует, и что тебе неймётся, он тебе свой автопортрет чернилами на лбу набьёт.       — Вау, эм… Спасибо за лекцию, босс, — у Джонни аж лоб покрылся испариной, — однако я не имел в виду, что специально докопаюсь до него или типа того!..       — Ты не понимаешь. С пустого интереса и состояния лёгкой скуки и начинается большинство тюремных потасовок.       — А если тюремная потасовка вдруг произойдёт, у меня не будет выбора, кроме как воевать на вашей стороне, ага?..       — Тебе правда не оставят выбора, — вдруг встрял Сайзот, заторможено хлопнув глазами на говорящих. — Не будешь драться ни на чьей-либо стороне — будешь аутсайдером… Станешь аутсайдером — вряд ли выжи…       — Ха-ха, да-м, ну и херня… Я понял, ха-хах…       Барака же, заиграв мышцами на толстой шее, продолжил:       — Не знаю, конечно, что такого должно произойти в твоей жизни, чтобы ты увидел Такахаши, Джон, — пересмотр дела или на зоне ты во второй раз убьёшь, — но помни: брюнет с японской мордой и татуированной бабой не есть фарт.       — Он злой, как собака, — от себя добавил Сайзот.       — И что, всегда злой? Прямо всегда-всегда? — удивился Джонни.       — Он хладнокровно убил с два десятка людей. А ты, блядь, как думаешь?       — А я никогда ничего не думаю.       — Оно и видно.       — Не, Кенши не злой… — Томаш, некогда лежавший на своей койке, широко зевнул. — Он просто специфический… И я, кстати, как и Барака, видел его. Но в отличие от генерала я ему и слова не сказал.       — «Специфический», бро? — Кейдж с недоумением покосился на Томаша.       — Ну да. Специфический. Странный, короче. Но не как додик. Он вообще выглядит так, словно он сидит за простое ограбление суши-бара, а не за серию убийств.       — Вот так сравнение!..       — …Но я всё равно его боюсь.       — Может, уже хорош базарить про Такахаши? — начал разрдражаться Барака. — Не дай Бог это японское рыло мне приснится. Я слишком люблю видеть во снах свою жену и детей, а не жёлтых отморозков.       — Мне — пусть снится, ха. Хоть во сне я его повидаю, — невесело хохотнул Джон.       — Я так секу, грязный анальный секс во сне — твой удел?       Сайзот и Томаш в один тон загудели.       — Ага. В нём ведь весь цимус, босс, — резво ответил Кейдж и подмигнул.       И, кстати, он до сих пор не понимает, что означает слово «цимус».

***

      Протяжный вой сирены режет уши, а свет слепит глаза. Джонни двигается туда же, куда несётся общая масса людей. За хорошее поведение их обычно, как псов, выгуливают на ограждённой для отдыха территории на открытом воздухе. А тут, видимо, их сейчас будут выгуливать за плохое. У кого-то из псов начались гон, бешенство, чумка, и мягкая куриная кость застряла поперёк собачьего горла. Охранники гремят железными дверьми, заставляя некоторых заключённых в срочном порядке покинуть камеры. Только что они провели обыск везде, включая библиотеку. Джонни разбудили среди ночи, грубо приложив рожей в пол. Он нюхал хлорку, тупил, тормозил, а надзиратели бубнили в рацию о той или иной отломленной части от кофейной чашки.       Томаша поставили раком, нарыскивая под одеждой какие-либо намёки на режущие предметы. Оказывается, он ранее часто баловался заточками. Психозно опиливал всё подряд в попытке сделать хоть что-то похожее на оружие.       Сайзота посадили на корты и, дав по спине тяжёлым сапогом, заставили кашлянуть. Даже если у него в заднем проходе, пока он спал, мифическим способом образовалась любая запрещёнка, он бы этот момент явно пережил с трудом. Кейджа удивило, насколько старательно говнюки обыскивали именно его. Сдёргивали с койки простыни, одеяла, орали на него и спрашивали, куда он сплавил волшебный белый порошок. А Сайзот, сидевший на кортах, обнявший себя за колени, затравленно смотрел на них. Кричал без голоса: «Я, что ли, знаю?! Я, что ли, понимаю, о чём вы?!».       Насколько Джонни прикидывает, сожрать человека Сайзот умудрился в состоянии наркотического опьянения. Сайзот сам этого — оно ни разу не удивительно — не помнит. Возможно, его вообще подставили, однако медэксперты утверждают, что какую-то часть заколотой им жертвы он всё же съел.       Дела обстояли так, сказал сам Сайзот несколько недель тому назад, после состоявшейся беседы о Кенши: «Сначала мы с моим друганом приняли. Потом я потерял контроль. Я убил, не по жести убил. Ушатал утюгом. И, видимо, чтобы спрятать улики, попытался съесть. Контроль вернулся. Копы приехали — и вот я тут».       Да Сайзот сам от себя в ахуе!       Да Джонни… теперь правда считает, что если в тюрьме и происходит беспредел, то всё это по вине самой тюремной системы! Они сами толкают на эти тупые расовые вопли в колониях. Сами искореняют из заключённых последнее святое, давая минимальный шанс на переосмысление содеянного. Да даже если ты не убил, в тюрьме всё произойдёт так, что теперь захочешь убить. Теперь будет, знаете ли, за что сидеть.       И во всём этом хаосе Джонни постепенно теряет самого себя.       Помнит ли он, какого чёрта он забыл в «Салинасе»? Только в периоды затяжной скуки, которая тоже убивает. А вот редкие ужасающие моменты, как этот — сейчас, — например, прекрасно вписываются в последний поворот нежной человеческой психики. Моменты контраста создают по итогу общую картину мрака, в которой сначала тебе было смертельно скучно, а потом становится ещё и страшно… А если тебе скучно слишком долго, становится ещё страшнее, потому что напрягаешься — с хера ли ничего не происходит? Приседаешь на очко, озираешься, как законченный, ждёшь штиль. И опять чешешь ладони.       Охранники бегут во двор под рёв сирены. Джонни и его соневольники бегут во двор под рёв сраной вопящей сирены.       Все бегут. И суматоха бежит вместе с ними.       Сердце колотится быстро, как будто Джонни убил своими руками лишь несколько минут тому назад.       Вернее, Джонни не убивал.       Он реально в «Салинасе» без причины.       Верьте ему.       «Во двор!» — вообще прекрасная во всех смыслах команда. Все знают, в какой двор бежать, даже если тюремная территория сама по себе внушительна. «Во двор» означает «в местность, на коей вас, баранов, пасут и выгуливают пощупать землю». На этой местности заключённые обычно беседуют, играют в спортивные игры, курят или просто ловят свежий воздух.       На этой местности Джонни видит интересный арт-объект, который он до этого не видел.       Взгляд скользит по заполненному холсту аккурат посерёдке двора. Ворота ограждают картину, точно она выставлена в музее. А люди всё бегут и бегут, наплевав на мольберт, на чьё-то мазковое творчество. И вот, незавершённая картина падает на землю рисунком вниз, но Джонни вовремя откалывается от общей массы, за что получает крик от работника в спину. Он ловит картину прямо до её логического падения, с совершенно пустой башкой продолжает сидеть на коленях.       Осознал масштаб событий.       Ему явно кранты.       Он поднимает глаза, ожидая увидеть перед собой тюремщика с перцовым баллончиком или электрошокером.       А натыкается на другого заключённого, облачённого в яркий оранжевый комбинезон, в то время как сам Джонни одет в синюю униформу.       Тип находился в дисциплинарном изоляторе?       Джонни замирает взглядом, как блаженный, на узком разрезе глаз заключённого, стремящемся к вискам. В ночной темноте его глаза, нажратые глубокой синевой неба, кажутся совсем чёрными. Джонни опускает взгляд ниже — упирается в татуировки.       Ниже головы живого места на нём нет, в смысле, он полностью татуирован. Крепкая шея сплошь исписана чернилами. У Кейджа отчего-то сейчас дрожит подбородок. Видимо, эффект от нарисованной тощей японской женщины на заключённом.       Кенши молчаливо устанавливает мольберт обратно в стоячее положение, как только оцепеневший, незнакомый ему типичный американец разжимает ладони.       — Спасибо Вам, — Такахаши вежливо кланяется Джонни, согнувшись под углом девяносто градусов.       — Да не за что… — отвечает Джонни обеспокоенно.       Охранник скоро подбегает к согнутому в спине Кенши и в претензии дёргает его за плечо.       — Какого хрена… — с язвой шепчет он. — Ты же дорисуешь до утра?       — За блок сигарет — может и дорисую, — дерзит-не-дерзит Кенши, сощурив внимательные тёмно-карие глаза.       — Да будут тебе сигареты, гашеный ты гнида, будут!       Кенши снова ловит взгляд Джонни, а тот, вспомнив, что боссу азиатской группы лучше в глаза не смотреть, повинно опускает голову.       Должно быть, он считает его сейчас за придурка.       — Мэм!.. — как бы там ни было. Кенши внезапно бойко обращается к образовавшейся на горизонте миссис Блэйд. — В нашем блоке организовали поджог. Мои люди получили ранения, но не ожоговые. Три колена глубины ножевые.       — Что?! — глаза старшего офицера в шоке расширились. — Ты видел, кто?!       — Нет, мэм.       — Херовый ты стукач.       Кенши в ответ честно поводит плечами.       Джонни хочет смотреть на Кенши, хочет, но искренне старается не делать этого.       — Они выбрали «танец на асфальте»… — с ухмылкой, еле слышно бросил Такахаши. — Это они отправили приглашение мне?       — Чего? — напряглась Блэйд. — Закрой пасть, серийник.       Он продолжил стоять так, словно над его головой вот-вот вырастет ангельский нимб. Стоял спокойно, прищуренными глазами считывая обстановку вокруг.       Джонни ловко выхватил ухом, как Кенши, опять же, еле слышно прицокивает языком.       — Ты скоро свой рисунок завершишь? — задала старый вопрос Блэйд.       — Почему всех так интересует мой дедлайн.       — Потому что, поверь мне, это единственная причина, по которой тебя не размазали по одиночной, Такахаши.       — Я припомню вам перцовый баллончик у прачечной. Я дрался по дел…       — Слушай… Закрой-ка рот?       Кенши пропускает секундную злость через себя, через ноздри, вбирает грудью воздух и, чувствуя себя обновленным человеком, выдыхает.       — Арт-терапия пошла тебе на пользу, — подкалывая, покачала головой старший офицер.       Что ж. Такахаши не смеет отрицать. Если бы у него не было такой тяги к созиданию, тюремные деньки длились бы явно дольше, слившись в сплошную страдальческую тямоготину.       А Кейдж всё всматривается в чужие татуировки.       Он не знает, сколько времени могло уйти на этот авторский эскиз, создал ли его Кенши собственноручно, однако одно он знает наверняка: женщина с татуировок, которую изобразили на теле Такахаши и целиком, и частично, и в разных позах, и скромной, и развратной глядит на него в ответ в эту минуту не просто так. Сама концепция подобной татуировки — чистейшей воды безумие! Кенши носит закрытый оранжевый комбинезон, и похрен, что рукава закатаны по локоть, а Кейдж уже успел разглядеть коротковолосую японскую даму со всех ракурсов. Словно Кенши — чей-то черновой холст, который скоро замажут другим слоем краски.       Начиная с шеи Кенши, идут её тонкие руки крупным планом, обхватывающие его в удушье. Под подбородком у Кенши набит её мягкий неправильный профиль, вообще не вписывающийся в конечный результат. «У неё что-то с прикусом, — даже думает Джонни. — Или с челюстью». Нет, мастер выполнил свою работу безупречно, не подумайте, здесь скорее просто особенность позировавшей…       Ниже располагается её тело — худое, с торчащими рёбрами — без головы. Чёлка и смеющийся взгляд под ней фигурируют отдельно. На задней стороне шеи у Такахаши написаны силуэты, тени рук, ног, остроконечные сиськи, которые она прикрывает всё теми же тонкими руками.       На запястьях Кенши тоже что-то изображено, но в моменте и не понять. Да и из-за количества деталей Джонни не разберёт. То были… некие сложные кандзи, чёрные и красные кляксы, как от от каллиграфической кисти, точно!.. Верно Барака подмечал. Ну и куда без присутствия знакомой всем и никому одновременно азиатской женщины с коротким бобом угольно-чёрных волос.       И Джонни интересно вот что: она всякий взгляд притягивает стопроцентно, аж завлекает, а вот что красотка и не сказать.       …Сексуальная. И неухоженная. Чёрный боб ей не к лицу. Родинка под глазом добавляет шарма. Прикус требовал своевременного вмешательства.       Кенши неприятно повышенное внимание Кейджа к его татуировкам. Он спускает оранжевые рукава вниз по запястьям и кривит свои густые брови. Одну из бровей пересекает узкий шрам от лезвия.       Джонни вновь опускает голову, как будто тот его вот-вот казнит.       — Я тебя не видел ранее, — сам завязал разговор Кенши. — Сколько ты здесь?       — Три недели, — буркнул Кейдж, слегка выпрямив спину.       — И как тебе у нас?       — Пойдёт.       Попробуют ли, спрашивается, затем пришить Джонатана за то, что он разговаривает с лидером японской тюремной банды во время ЧП?       Охранники до сих пор обыскивают их камеры, усердно вылизывая каждый сантиметр. Некоторых заключённых ранили, некоторым по несчастью нехило досталось от надзирателей. Остальное стадо выгнали во двор, наказав стоять на одном месте и морозить колени.       «Долго ли они будут стоять здесь?» — задаёте вопрос. Никто не знает. И миссис Блэйд не знает.       Зато Кенши зашибись — он отъявленный. Точит себе лясы с Джонни, как будто завтрашний день для Кейджа не настанет даже в его ночных мечтах.       Джонни вообще то и дело ловит на себе ошалелые взгляды людей из своей банды белых. Те думают, небось, какого хера этот пидор творит. И почему Кенши прямо сейчас пожимает ему руку, крепко сжимая ладонь.       — Кенши Такахаши. — Карлтон очухивается, бледнеет, осыпается, только когда Кенши представляется полностью. — Я смотрю, ты любишь тюремные сплетни. Грел уши весь наш диалог со старшим офицером, не так ли?       Ну уж нет, Кейдж категорически не согласен. Даже если ему страшно, неловко и страшно неловко, он говорит:       — Дико извиняюсь, Такахаши!.. Но это как раз-таки вы не особо скрывали детали разговора. А я просто стоял рядом.       — Что ж, — тот, видно, оценил смелость Джонатана. — Похоже, миссис Блэйд действительно не считает важным таить их от тебя, — и мерзопакостно ухмыльнулся.       — Ну и ладно, — Кейдж же серьёзно поджал губы. — Тем более я даже не собирался вникать в глубину вашего, пф, тарантиновского диалога о картинах и дедлайнах.       — Верное решение…       — И в принципе!.. А что «в принципе»-то? Пошёл я.       На хуй.       Джонни решил уйти из диалога, пока не стало слишком поздно.       Это Кенши не волнует дальнейшая судьба Джонатана, а вот Джонатана собственная судьба волнует очень даже сильно!       — Ты хроник? — бросил Такахаши ему в спину.       Кейдж словно почувствовал эти два слова физически и встал, резко расставив руки по швам. Такахаши будто кинул ему в лопатки бумажный самолёт с невероятно острым носом.       Кенши имел привычку говорить еле слышно — то ли полагаясь на глухоту собеседника, то ли проверяя на внимательность. Бесили сразу две догадки, ибо казались правдой.       — Нет, Такахаши… — Кейдж бросил на него ленивый взгляд через плечо, пытаясь выглядеть круто, — я острый.       Чёрные брови Кенши многозначительно встали дугой.       — Ты первый человек на моей памяти, который среагировал на отсылку менее, чем через три секунды, — сказал он и даже соизволил по-человечески улыбнуться.       — Я — и не среагировал бы на отсылку? — спасибо, теперь Кейдж ещё и оскорблён. (Нет, чёрт, он напуган). — Пф, только если я глух.       — Ну надо же.       — Ха-ха, ну, ладно. Как я и говорил, я пойду. Мои… друзья уже меня заждались.       — Ты что, меня боишься?       Тебя? Нет. Не совсем.       Джонни боится, что станет изгоем в своей банде, потому что и подобное тоже происходит в этих стенах. Белого, бывает, выгоняют из группы белых за излишний трёп со всеми подряд… А если те вдруг начинают бить за предательство, а чувак не бьёт в ответ, то, считай, наступает полный конец для изгнанного.       «Далее он по заученному сценарию начинает с позором молить о защите у охранников», — помнится, говорил Томаш. — И все, включая тюремщиков, видят в нём слабого, загнанного в плинтуса человека. Таких не уважают абсолютно нигде».       — Да, я боюсь тебя, Такахаши. Невероятно боюсь, — сказал Джонни, дёрнул уголками губ и спрятал голову от внимательных тёмно-карих глаз Кенши, отвернувшись.       — Убийца боится убийцу…       Нет. Джонни Кейдж не убийца.       Он ошибается.       — Тем не менее спасибо за честность, — говорит Такахаши с недоверием. — Надеюсь, твоё дело не пересмотрят не в твою пользу, не-убийца.       И к чему была последняя фраза? «К чему?!» — он спрашивает. У Джонни дрожат его расчёсанные в кровь руки и болят кончики пальцев.       — А-ага.

***

      Прошёл день со встречи с Кенши. Джонни снился бесконечный кошмар о том, что он теперь тоже на пожизненном.       Прошла неделя. Джонни увидел, как его сокамерник ловит наркотический трип. Охранники всыпали всем за компанию. Джонни снилась белая дорога; как заставляют нюхать вместе с припадочным, потому что он не пойдёт против системы.       Прошло ещё три дня. С Джонни побрезговали здороваться, ибо его ладони выглядят так, словно он дрочит сутками напролёт. Снилась всякая хренотень.       Неделя. Джонни как-то пофигу на сновидения. Теория о «двух неделях тюрьмы» почти сработала на нём. Жаль, что лишь отчасти.       «???». Джонни в принципе потерял счёт времени. Он не считает. Пошутил бы, что разучился, но юмор постепенно его покидает вместе со здравомыслием.       Честно говоря, он уже не верит, что настанет тот самый день, когда его выпустят на свободу. А даже если такой день наступит, в чём смысл? Куда он пойдёт? Кому он спустя столько лет вообще будет нужен?       Актёр из него будет уже никакущий. Как муж, отец и сын он себя похоронит лет через десять наверняка, засекайте. Человек из него тоже вряд ли получится.       Томаш говорит, скоро его выпустят из тюрьмы и он пойдёт домой. Его там ждёт мама. А ещё на днях у него родился племянник, так что его жизнь должна круто наладиться с выходом из тюрьмы. Его правда ждут.       И, чёрт. Джонни реально расплакался.

***

      Томаша выпустили из тюрьмы.       Сколько дней минуло с той поры — хуй его знает. Очевидно одно — Джонни еле мог себя контролировать и постоянно бросался на шею Томаша, обнимая, пока тот не свалил. Они друг с другом прощались, как будто вообще больше никогда не увидятся. Никогда. Словно за пределами тюрьмы не бесконечная пустая дорога до автобусной остановки, а точка отправки в космос. Так о чём это Кейдж? Томаш улыбчиво клялся звонить Джонни несмотря ни на что. Даже самым честным тоном сказал, организует с Джоном тюремное «свидание», посмотрев на него через стекло с зажатой трубкой телефона в руке. Расскажет, как там мать, новорождённый племянник…       В душе у Кейджа, конечно, творилось чёрт те что. Вроде как, Кейдж считал Томаша своим другом — тот по факту стал ему первым родным компаньоном. Томаш успокаивал его в периоды моральной тяжести и грамотно разъяснял за правила тюрьмы, если Кейдж тупил. И, что самое главное, чёртов этнический чех никогда не злился на него! С другой же стороны Джонни по одной очевидной причине рад за Томаша не был…       Когда Томаш ушёл, у Джонни возникло ощущение, словно он сел в тюрьму во второй раз. Он даже начал грешным делом думать, что Томаш ему никогда не позвонит. Что врал, пеленгаторно кивая башкой, лишь бы назойливый актёришка отстал… Обижало. Невероятно.       Как бы там ни было, чё бы себе ни напридумывал, Томаш действительно явился к Джонни. Представляете? Посмотрел на замученного жизнью через стекло своими ясными светло-серыми глазами, похвастался новой рубашкой, похвастался новой жизнью — и у Кейджа затрещали зубы, — понёсся вещать обо всяких ништяках на воле.       Не то чтобы Кейджу было интересно слушать всю эту бессмыслицу — просто помимо Томаша к нему не приходил никто. И Томаш знал об этом, потому что Джонни, дурной, как-то раз раскололся, сказав другу: «Меня родная мать не навестит, о, поверь… Я знаю это наверняка!..».       Быть жалким хреново.       Но быть одиноким ещё хреновее.       И Томаш Кейджа пока что жалеет. Естественно, потом надоест жалеть глупорылого заключённого в синей робе, но это ж будет «потом». Сейчас у Кейджа хотя бы есть видимость чьей-то заинтересованности в нём.       Старший офицер сказала, порой сумасшедшие фанаты заглядывают в «Салинас-Велли»: передают подачки, которые никогда до него не доходят; с грандиозной охотой спрашивают, как его самочувствие; затирают, что они на его стороне. Правильно, дескать, сделал. «Джонни Кейджа можно понять… Любой на его месте поступил бы точно так же!». Однако Джонни сейчас не об этом псевдовнимании. Честно признать, он был бы рад, если бы к нему заглянула мама или старый друг. И есть тут одна загвоздка… Видите ли, учитывая ч-т-о он совершил…       Джонни встретил Кенши во дворе курящим на кортах. Вернее, это Кенши его встретил, случайным образом наткнувшись, а потом присел рядом с ним на корты с сигаретой меж зубов, расположил татуированные руки на коленях. Задымил… Стал похож на типичного японского гопника.       Джонни не понимал, почему Кенши пришёл именно сюда.       Джонни вообще сидел на заднице, привалившись к забору из сетки-рабицы, ограждающему периметр, и молился, чтобы ни один поганый говнюк не влез в его покой. Однако, к сожалению, один влез.       Проблески редкого солнца за рваными облаками неприятно резали глаз; облака оставляли на Джонни дырявые тени. А он просто отдыхал. Дышал сыреющим воздухом, просовывая толстые пальцы меж ромбовидных ячеек металлического забора, изредка поглядывая на других заключённых, играющих в пинг-понг.       Пахло дождём, а ещё безнадёгой.       Кенши немного нарушал личное пространство Кейджа — Кейдж нуждался в личном пространстве чуть ли не больше, чем в кислороде. Конечно, попробуй поживи с полудесятком-другим обвисших, опухших зелёных рож вне зависимости от расы… У всех реально одно и то же отвратительнейшее рыло! Запихнули, значит, всех единым табором в библиотеку, а дальше делай, что хочешь. Сри в единственные три унитаза в блоке. Мочись в штаны, если твой соневольник затопил дерьмом всю тюрьму из-за того, что терпел позывы четыре дня.       — Говорят, у вас толчок затопило, — начал с самой ароматной темы дня Кенши, выкуривая классического «Уинстона».       — Ага, — Джонни продолжал смотреть на блекло-голубое небо. — Причём, не просто толчок — сортиры на двух этажах сразу. Кто-то выдавил такую толстенную колб…       — Без подробностей, — попросил тот. — И что теперь? — приложил сигарету к губам. Говорил сквозь пальцы. — Куда ходите?       — Да как получится…       — У нас тоже такое происходило ранее. Надзиратели были с ног до головы в каловых массах.       — Настолько прорвало трубы?       — Да.       — У нас вроде ситуация получше будет, ха-ха.       — Поговаривают, нижние этажи затопило.       — А… Да. Верняк.       — Соболезную.       — Не думаю, что найдём виновного. Наверное, он сейчас злорадствует.       — Возможно, — покачал головой Такахаши.       Джонни перевёл свой прищуренный взгляд с неба на Кенши, по-прежнему тихо сидящего на кортах.       — Почему именно здесь? — спросил он. — Куришь.       — Не ищи мировой замысел, — Кенши, отвернувшись, пустил струйку дыма изо рта. — Это, Карлтон, не я курю там, где ты сидишь… Это ты сидишь там, где я обычно курю.       — Серьёзно? Ты куришь вдали от остальных? — не поверил Кейдж.       — Это дармовые сигареты. Порой я гроблю свои лёгкие чаще, чем мои сокамерники.       — …Потому что ты рисуешь картины для здешних работников, и они приносят тебе халявное курево?       — Подслушивал. — Кажется, о взгляд Такахаши сейчас можно порезаться. Смотрит из-под ресниц остро, придирчиво. — Ты шибко смелый для новенького. За что сидишь?       — Не назвал бы себя смелым… Я просто выживаю, как я могу. Честно.       — За что сидишь, спрашиваю.       — За убийство.       — Ну-ну, — не по-доброму оскальнулся.       — И ты в прошлый раз уже назвал меня убийцей, помнится.       — Ты думаешь, я тебя помню?       Ауч!.. Обидно!       — Нет, серьёзно, в прошлый раз ты как-то сразу понял, что я убил, — с ноткой страха в голосе произнёс Джонни. — Хоть я и не убивал… Меня вообще-то подставили, но…       — А вот это уже особо никому не интересно, — Кенши вновь закурил, серьёзно нахмурив брови.       — Могу я спросить, как ты это, ну, понял?.. Что я «убил»?       — Большинство твоих дружков сидят за убийство, так как вы в блоке «С» — раз. У вас сине-денимовая униформа — два. Ты атлетичный, но на вид тупой. Может, превысил силу во время соревнований. Или что-то ещё.       — Хера се. А я похож на того, кто мог сесть за непреднамеренное убийство?       — За «убийство по неосторожности».       — М-м-м.       — Не воспринимай мои слова всерьёз, — сказал. Затем секундно стрельнул глазами на Кейджа. — Не похож.       — А на кого я похож?       Кенши вновь смерил Джонни безразличным взглядом и небрежно фыркнул:       — На психбольного.       — Почему? — поразился Джон.       — Потому что те, кто сидят за убийство, но имеют хотя бы толику совести, выглядят, как психически больные.       — Вот оно что…       Такахаши скурил одну сигарету, следом выудил вторую.       Зажёг, используя старую-добрую дедовскую спичку.       — А ты… — Джонни нервно перебирал собственные облезлые пальцы, — чувствовал себя плохо, когда, ну… убил в первый раз?       — А что? — чёрство усмехнулся Кенши. — У тебя будет второй?       — Надеюсь, что нет?..       — Конечно я чувствовал себя плохо.       — Тогда как ты решился на целую серию убийств, Такахаши?       — Месть, — смотря в бескрайний серый горизонт, произнёс Кенши; поднёс сигарету к губам и как следует затянулся. — Месть порой творит чудеса, Карлтон… В равной степени — ужасающие вещи.       — Ах, ясно, ясно, — закивал Кейдж, не желая даже слышать мотив. Должно быть, он влез куда-то не туда.       Не стоит расспрашивать убийцу с почётным списком, скольких людей и за что он их повалил. Есть вероятность стать следующей жертвой.       — А ты ещё сказал, что, типа, многие из моей компании сели за убийство, — и да, Джонни перевёл неудобную тему, — но Барака ведь не убивал. Не убивал же?       — Ага. А сидит за убийство, потому что свят-свят-свят, — Такахаши искренне закатил глаза.       — Значит, мне солгали?       — Это значит, что Барака изначально сел за некую хрень, но тюрьма бывает жестока, и он убил уже здесь.       — Ты свечку держал? — почувствовал себя наглым Джонни.       — Может и держал.       — Эм, ладно, прости, я, наверное, задаю слишком много вопросов… Просто, понимаешь…       — Ты пришёл сюда поплакать? — то был серьёзный вопрос. Кенши в принципе шутил редко, но метко. — Плачь. Мне-то что.       Джонни аж как током прошибло.       — В смысле?.. — он глупо моргнул глазами. Иронично, но глаза уже постепенно наполнялись слезами злости.       — Не рисуйся, мне похер. Ты пришёл расплакаться вдали от мира, я сел покурить вдали от посторонних глаз, — замахал ладонью Кенши, зажимая зубами кривую сигарету. — У нас много общего. Делай свои дела. Если надо, я отвернусь.       — Но я как-то…       Такахаши спрятал голову меж собственных колен, активно выдавливая из дряхлой сигареты никотин. С ракурса Джонни это выглядело, слово чёрная макушка Кенши горела с серым дымом.              И Джонни действительно, сам того не контролируя, по-говённому расплакался прямо перед Кенши.       Слёзы сами катились из его глаз, чистые и искренние, прямо как в детстве. Он не смотрел на Кенши, потому что он ему важен не был. Кенши не смотрел на Джонни — им друг на друга равнозначно насрать. Кейдж просто — из великой несправедливости — плакал, утирая мокрый подбородок своей тупой шершавой ладонью с уродливыми мозолистыми утолщениями. От которой, чёрт, тоже хотелось разрыдаться. Щёки блестели влажным глянцем; тонкие губы — серыми нитями. Дрожали. Кейдж чувствовал: злость, обиду, тяжёлое сожаление.       Ну а Кенши не смеялся над ним, нет. Он действительно со стоическим пофигизмом курил, даже не обращая внимания на поганистые сопливые шмыги носом Джонни. Говорил же Кейдж: «Такахаши максимально плевать».       И в этом, должно быть, его большой плюс.       Джонни в любом случае не желал получить утешение от серийного убийцы, потому что оно ему было бы отвратительно.       Кенши омерзителен.       Джонни, как его зеркальное отражение, тоже.       — Чёрт… — еле слышно ругнулся Такахаши сквозь зубы, обращаясь к самому себе. — Дедлайн прогорает. Блядь.       Джонни упёрся лицом в свои большие ладони, опустившись в самые ебучие завывания.       — Ещё и материалов нет… — Такахаши продолжал негодовать несмотря ни на что.       Джонни успокоился только после третьей по счёту чужой жалобы на количество работы. Он сказал:       — Кенши, — и сказал, утирая локтями мокрые дорожки, — почему ты вообще… Т… Ты вообще почему рисуешь?       Он глотал воздух, как будто ему снова пять лет, и мамка поднесёт к его рыдающим губам стакан воды, говоря: «Не стоит плакать так много… Сердце-то у тебя одно, Джонни».       «И жизнь у тебя тоже одна, мой малыш…».       Джонни судорожно, с остатками слёз, спрашивал у Кенши всякий бред, как бы пытаясь замять пятиминутный позор недавнего прошлого, в котором он плакал, ненавидел себя и презирал Кенши, конченого ублюдка, порешавшего с два десятка людей, ибо, видите ли, месть — дело эдакое! Подают с пофигизмом.       — За что мстил хоть? — спросил Кейдж на адреналине, на тяге позора и бреда этих дней.       — За другое убийство, — спокойно ответил Кенши и даже не ухмыльнулся, как гад.       — Да-а? И что, от убийства одного убийцы баланс в мире наладится?       — Нет, бред, — по-умному покачал подбородком, — я же убил больше, чем одного. Там тянет на целую маленькую страну… На сраный Силэнд.       — Ты откуда такой умный, урод?!       — В тюрьмах много читают.       — Ах, а мои «сокамерники» тупые, ибо думают, что в библиотеке только Библия.       — Может и так, — с глубоким наплевательством выдал Такахаши.       — Так почему ты рисуешь? На этот вопрос-то я услышу сегодня ответ?       — Вопрос в корне странный, — придирался тот. — Во-вторых, я тебе ничем не обязан. Разве что за спасение мольберта.       — Не за что, грёбаный ты Господь!       — Вот и славно.       Кенши с какой-то неясной печалью — либо с глубоким замешательством в лице — скомкал догорающую сигаретку в кулаке.       — Карлтон, поверь, — вздохнул он и, опёршись о колени, медленно поднялся на ноги, — если бы в моём случае это было возможно — не убивать… Я бы и пальцем ни одного человека не тронул. Я далеко не Господь, чтобы забирать у другого живого существа его жизнь.       — Д-да брось!.. То было просто выражение! — опешил Джон.       — Так или иначе.       — И спасибо разговор, слушай… Аж легче стало. И прости, если наговорил говна…       — Прости, что не ответил ни на один вопрос. Ну, почти, — Кенши вновь дёрнул уголком губ, как самый последний ублюдок в мире. — Я рисую, потому что я рисую с детства. Понятно? И работал я тату-мастером.       — А-а. О-о-о, — общался одними гласными Кейдж, чем вызвал у Такахаши, вы не поверите, настоящий смех! — И как я сразу не додумался?       — Потому что психбольные критически мыслят плохо.       — Ну, хорошо, что хоть на один вопрос ответил. Спасибо и на том, чувак!       — «Чувак»? — сбрезговал Такахаши, продолжая скромно улыбаться. — Уволь.       — И как так вышло, что теперь ты рисуешь для тюрьмы?       — Взаимная выгода. Взаимная выручка с продажи липового «великого», в кавычках, творчества, — закатил глаза Кенши. — У меня выручка в сигаретах. У них — чистыми баксами.       — Только что я услышал нечто меганезаконное, не так ли?.. — аж распереживался Кейдж, по-новой теребя пальцы.       — Не спорю. Ты услышал слишком много. Поэтому завтра я приду по твою душу и сверну тебе шею, — сощурил проницательный взгляд, — без лишнего шороху.       — Ты так не шути, пожалуйста!..       — Я? Шутить? Из меня шутник, как из тебя невиновный.       — Эй, я правда никого убивал… Правда.       — Как минимум ты, Карлтон, не слышал скрытную информацию о том, что недавно я в компании миссис Блэйд посетил выставку, в которой фигурировали мои поддельные картины.       — Ебать вы просто!.. — Джонни уже банально не находил слов. — Взрыв мозга, Такахаши!.. Я доживу до завтра вообще?       — Никто не знает, — пожал плечами Кенши. — Я вижу, ты несколько оживился. Что ж, я рад, что не поднасрал хотя бы одному белому в этих краях.       — Такахаши, а ты…       Джонни посмотрел Кенши прямо в глаза — смелее, расправив плечи.       — Почему… так добр? — однако робко улыбнулся, спрятав длинные руки за поясницей.       — К кому добр? К тебе?       — Нет, ко всем… Бараке нарисовал портрет. Мне…       — Не ищи во всём мировой замысел, — ответил любимой старой фразой Такахаши. — Не всё здесь взаимосвязано.       — Хорошо, — Джонни улыбнулся до самых ямочек на щеках. — Спасибо, Такахаши.       Кенши будто бы безразлично передёрнул плечами, но всё равно взгляд тёмно-карих глаз был тёплым, землистым, как будто лёгкий дождь прошёлся по безжизненной почве. Такой взгляд не мог быть у человека, который просто «убил», даже если это просто означало «кровь за кровь».       — У меня жестоко убили жену и сына, — как бы невзначай шепнул на ухо Кейджу Такахаши, стоило им приблизиться друг к другу. И Кейдж застыл от резкого исчезновения чувств к миру. Внутри переломило все кости, в труху сдавило черепушку. — И я… — Кенши смочил свои сухие губы слюной, прожигая чужую щеку взглядом, — …никогда не откажусь от своих слов и действий. Запомни. Если мне надо убить, о, поверь, я убью… Каждого причастного.       «И я понесу наказание, — всегда знал он, всегда, — по справедливости. И ты, Карлтон, если убил за дело, сиди как человек. Честно. Всё равно своё дело ты уже сделал… В живых этих людей уже давно нет».

***

      — Да, я убил человека, — сказал Джонатан Карлтон зеркалу.       У кого-то утро начинается с кофе (упаси Господь, с «утреннего кофе»), а у этого, вон, с аутотренинга.       — Да, я действительно это сделал. Да, я… — проговаривает тщательно, пытаясь осмыслить каждую буковку, — я убил… И я буду сидеть честно. Да. Я сделал это…       И так по кругу, до сумасшествия, пока завистливый гнида по имени Джонни Кейдж внутри него не поперхнётся мохито.       Жить стало легче.       Джонни даже начал постепенно принимать, что он такая же законченная мразь, как и большинство остальных здесь сидящих. Ничем не лучше, одним словом. Кенши-терапия, о которой сам Кенши даже не подозревал, прошла на славу.       С тех пор, правда, Джонни изо дня в день шастал в то же самое место, в угол сетчатого забора, в глубине души надеясь увидеть Такахаши.       Однако перво-наперво он ходил туда, конечно, выплеснуть эмоции в любой форме: боксировал с воздухом, отрабатывал старые приёмы, кричал в клятую свободу за сеткой-рабицей, какая же она сука и — иногда — плакал. Джонни нравилось выплёскивать всё, что копилось в нём всё это ужасное время в тюрьме. Кто-то говорит, что за решёткой скучно, кто-то говорит, тут бьют, унижают, насилуют, а Джонни просто скажет: «Трахнули в душу. По самые яйца. И высунули только после окончания».       Должно быть, Кенши и сам раньше проводил себе самотерапию, крича, рыдая и качая мышцы в этом углу своеобразного ринга. Да, со стороны это выглядит странно. Да, даже звучит, как пиздец. Но кто знает, авось, в реале поможет? Может поэтому Такахаши сейчас и такой спокойный. Серьёзно, этот мужик словно словил волну дзэна и ни с кем не поделился!       Вот так думает Джон. Вот так вот.       Нормальные шутки закончились, когда их затопило дерьмом, и шутки стали в прямом смысле дерьмовыми. Канализацию прорвало. Джонни всё боялся этого момента, оттягивал, полагаясь на удачу и всеобщий понос, но великий засор сделал своё дело. Шлёпая и швакая в коричневой воде чуть ли не по щиколотки, Кейдж в шоке смотрел на Сайзота, которому было совсем дурно. Он то и дело терял сознание от вони, бьющей его сверхчувствительный нос. Они с Баракой подхватывали бедного шатавшегося Сайзота под локти, пытались привести в чувства. Это тот самый случай, когда позывы блевать настолько сильны, что мозг просто собирает манатки и сваливает первым рейсом. Сопротивляться бесполезно.       Честно, лучше бы Джонни тоже умел терять сознание от смерда. Он прятал нос в вороте синей робы, в тупой безнадёге вспоминая старый разговор с Кенши, что мысленно всегда был рядом с ним и… не говорил ничего. Кейдж почему-то помнит один его курящий профиль, сухие факты, факты, факты-ы-ы в белых летающих текстовых облачках!.. А от фактов его уже тошнит. Хоть бы кто добротно поговорил с ним ещё раз по душам, а?       Что самое страшное, рвануло и побежало буквально из всех унитазов. В тюремном душе тоже стоит предупредительная говённая вонь, так что Джонни в эту сторону даже думать не хочет. Ох, здесь несоизмеримо плохо, просто знайте… Здесь плохо настолько, что Джонни хочется не кричать, не плакать, не драться до битых в кровь кулаков — взорваться.       Все заключённые покидают свои камеры в срочном порядке. Библиотека тонет в грязных массах и водах. Охранники выглядят хуже всех, срываясь, как собаки с цепей, — они-то этот пиздец пытались уладить. Некоторые здешние гиены, именуемые (бессмертными) невольниками, разумеется, ныне похихикивают с кривых рож тех, с униформы, окрашенной в срано-коричнево-жёлтый тон; Кейдж же просто пытается выжить, выпроваживая Сайзота наружу. Только интересно вот что: он сам-то доживёт до свежего воздуха?       — Возрадуйтесь же, что нас не отправили устранять засор, как в прошлый раз, — выплюнул Барака со злостью, выйдя во двор. — Было весело, ага, Сайзот?       — М-мгм, — еле соображал, еле держался тот.       — И чё теперь? Спать на улице? — прихерел Кейдж.       — Где угодно, только не т-а-м!.. Умоляю, Боже!       — Тише, тише, Сайзот, старина…       Джонни оглянулся через плечо, потому что за спиной мелькнуло нечто белое и широкое.       Ах, да это ж мольберт! А несёт его кто?       Ах, да это же Кенши!       — Поубивал бы… — Такахаши с максимальной ненавистью к миру выглянул из-за холста. — Ещё и ты здесь.       Джонни не ожидал, что Кенши не будет рад его видеть. Честно говоря, прозвучало даже обидно… Что очень странно. Ему никто ничего не обязан, правда ведь?       Пра-а-авда.       Кенши поставил мольберт на землю, тяжело вздыхая грудью.       — А вас — олл-дэев — куда? — с явным интересом спросил Джонни. — Где будете ночевать?       — Почём знать, Карлтон.       — Было бы прикольно, если бы нас поселили вместе.       — Твою мать, — всего побелевшего Кенши чуть не вырвало. — Знаю я, какие у вас прекрасные места. У вас первых и рвануло. Потом пошла цепная реакция. Бля-я-я.       — Да я не об этом, ха-ха-хах.       Барака внезапно дёрнул Кейджа за плечо, кивнул лысой головой в сторону, намекая перетереть на пару слов.       Джонни с непонимающей глупой улыбкой последовал за Баракой в дальний угол двора. И он вообще не ожидал, что тот грубо схватит его за грудки, как только они дойдут до решётки, и как следует встряхнёт.       — Ты чё творишь, дебилоид? — всё равно пытался быть мягче Барака. — Ты какого хера беседуешь с Такахаши так, словно вам детей крестить вместе?! — шептал яростно, а базар фильтровал… Радует.       — Так он ничего плохого не сделал, — нахмурил лоб Джонни, — конкретно мне.       — Зато конкретно мне сделал! — рвал Барака. — Ты хотя бы понимаешь, с кем имеешь дело?! Понимаешь, я тебя спрашиваю?!       — Ну да, он серийный убийца.       — И?!       — И всё. Вы все преувеличиваете, ребят.       — Да у него же явные проблемы с головой! Ты видел его татуировки?!       — Барака, я не понимаю…       — Этот одержимый бил татуировки с изображением своей жены до победного!.. Пока, блядь, место не закончилось.       — Его тело — его дело, — ответил типичной фразой Джонни, постепенно высвобождаясь из хватки Бараки. — Пусть хоть на лбу её имя себе бьёт. Прямо над глазом.       — А знаешь, кто мне сделал дерьмо с моим лицом? — всё продолжал тот. — Так вот. Поздравляю. Теперь знаешь!       — Так это Кенши с тобой сотворил?       — Угостил утренним кофе, угу. До сих пор кофе не пью. Ох, мать твою, какая же срань.       — Так помимо расовых войн у нас ещё и личные? — Кейдж осторожно похлопал-погладил Бараку по плечам, вообще не понимая, как реагировать. — Прости, босс, я не знал.       — Там вообще долгая история… Возможно ты уже слышал про перцовый баллончик.       — А… Это которым Кенши обрызгали?       — Да, да, — Барака цепко высмотрел Кенши вдали. Убедившись, что они с Джонни достаточно далеко, он продолжил: — Видишь ли, давным-давно у нас в группе белых был один «чомо». Ну, ты знаешь, таких обычно опускают, уродуют — это всеобщий закон. Мира. Педофилов не любит никто. И мы его не любили. Он и так ходил с этой ушлёпской отметиной на лице, мы его из нашей группы изгнали нахрен, но Кенши, видимо, разыгрывавшись в бывших отцовских чувствах, напал на него у прачечной. И что ты думаешь? На вопли сбежалось полтюрьмы. Они дрались так, что пух от подушек в прачечной летал.       — И Кенши убил его? — скривился лицом Джонни. — В этой ситуации нет правых. Так какого черта?       — Нет, проблема даже не в жестокой драке, Джонатан. Такахаши не желает себе ещё больше лет к пожизненным, это и так, и так остановило бы его перед очередным убийством, — сказал Барака. — В любом случае он угомонился, только когда в него брызнули из перцового. А проблемы начались, когда его люди решили за этот грёбаный баллончик нам мстить. Не разобравшись в ситуации. Мы и так того урода, ебучего «чомо» выгнали из группы. С тех пор пошла череда ужасающих событий. Буквально «око за око», Карлтон. Ни одна сторона не готова простить.       — Что ещё произошло после того события?       — Событие запустило цепную реакцию. Ха, Сайзот любит называть это эффектом домино!.. Вкратце, его люди меня изуродовали. Мои люди ушли мстить — испортили ему одну полуготовую картину. В конце концов война дошла до смертей.       Джонни, в принципе, понимает, что произойдёт далее — Барака сознается в убийстве в тюрьме.       — Я впервые убил человека. Тут, в отсидке, — подтвердил догадку Барака, но легче от этого никому явно не стало.       На Джонни липкими слоями нарастало тяжёлое чувство, не предвещающее ничего хорошего. Он вроде бы только начал оправляться от личного груза, как ему на плечи навалили ещё. А чужое моральное, как правило, разгребать ещё тяжелее. Джонни чувствует себя нереально погано. Он снова будет чесать ладони до крови — ощущает.       — Сам Такахаши — фрукт, конечно, интересный, — и всё же, выдал Барака. — Какой бы у него мотив ни был в прошлом, он остаётся серийным убийцей. Я знаю, что он мстил за убийство супруги и сына, потому что сам вылез из преступной семьи, и всё, где он вертелся все те годы — круговорот убийств и мести. Рано или поздно он бы убил. И, да, он убил! Было бы странно, если бы он не закончил в тюрьме, имея такую предысторию.       — Почему ты знаешь о Кенши так много, Барака? — теперь лишь одного не понимал Кейдж. — Ты с ним дружил?       — Да. Да, я с ним общался. Потому что он неплохой человек. Но, твою мать, какой же он травмированный. Ты посмотри на его татуировки — ему херово. Это, типа, селфхарм под прикрытием, выражаясь твоим языком, Джон. А-аргх, почему его признали вменяемым?!       — Со стороны выглядел совершенно спокойным… — прошептал еле слышно.       — Ну, хоть один плюс у него есть, разумеется, — горько усмехнулся Барака. — Он умеет работать над собой и признавать ошибки.       — Или даже два плюса, — вяло улыбаясь, попытался вытянуть Джонни.       — Он просто человек с тяжёлой судьбой, — Барака почесал свою лысую голову грубой пятернёй, устало пропуская воздух через раздутые ноздри. — Ненавижу ли я его? Нет. Надо ли с ним иметь дело? Тоже нет. Понял? Кивни, если понял, молодой.       Ну, Джонни и кивнул. Даже если не совсем молодой.       — И ещё. Его люди могут быть радикальны из-за малого количества азиатских лиц в тюрьме. А сам Кенши… не вызывает отторжения. Но, увы, ситуация вынуждает считать друг друга ублюдками, — вот и завершает Барака.

***

      Какая ирония — Джонни посадили вместе с Кенши в тюремную камеру уровня «люкс»!       Если точнее, то был отдельный полностью обустроенный фургон, в котором хотелось просто взять и расплакаться от счастья, потому что «За что-о-о?! За что такой кайф?!». Джонни же отморозок!       По сути, ситуация даже не нуждается в подробном разъяснении. Кенши умел торговать не только кусками мыла и сигаретами. Он наконец-то задрал цену своему рабскому творчеству, обменяв картину не на паршивое дармовое курево, а на тюремный фургончик, предназначенный для тех, кого приговорили к смертной казни.       Джонни был удивлён. Он и не знал, что преступники, чьи задницы увидят электрический стул, в некоторых тюрьмах живут в добротном фургоне перед моментом смерти. Джонни думал, они во всех случаях из ста сидят в камерах (и то если повезет, он-то сидел в библиотеке), а потом их зовут на казнь и… Звук трещащей кожи. Звук жужжащего тока. Земля ему пухом, короче.       — А ты молодец, что выбил фургон… — сказал Джонни, довольно закинув ноги в кошмарных ботинках на чистый журнальный столик. — Но почему ты выбрал именно меня в качестве соседа? А как же твои азиатские друзья?       — Мои узкоглазые, не скромничай, друзья мне не друзья, — Кенши первым делом включил телевизор. — Я в принципе мало с кем в последние годы контактирую.       — О. Серьёзно?       — Посещаю лекции по аутоагрессии. И ещё по мелочи.       — Что за «по мелочи»? — ухмыльнулся Кейдж. — Детали, мне нужны детали.       — Я посещаю психиатра.       А вот это уже очень и очень хорошо!       — Молодец, Кенши! — Джонни довольно обнял Такахаши за плечи, чуть не поцеловал в щетинистую щеку от наплыва редкого счастья. — И как оно? Ты душевно болен?       — Не скажу, — тот отпихнул от себя нового знакомого.       — Ох, как здорово!..       — Ты что, на психотропных? Чему ты радуешься? — искренне удивился Кенши. — Я, конечно, рад, что ты больше не выглядишь, как умирающий лебедь. Но и так радоваться жизни тоже не надо… Не заслужила ведь.       — Мне так нравится, как ты выражаешь свои мысли, друг. Ты такой умный и грамотный!..       — Мне тоже нравится, какой я умный и грамотный, — соврав, закатил глаза Кенши.       — Да я просто, блин, рад, что я не буду морозить жопу на улице… Спасибо огромное, Такахаши, братан, что пустил меня к себе посычевать…       — У тебя всегда был такой тюремный говор?       — Да.       — Кто-то на зоне умный и грамотный, кто-то на воле говорит, как…       — Договаривай.       — Ну уж нет.       Джонни и Кенши разлили по большому бокалу чёрного чая и чокнулись, представив, что там чего покрепче.       — Фильм с твоим участием идёт, — улыбнулся Кенши, указав пальцем на высокую героическую фигуру посередине экрана.       Оу.       А Карлтон уже и забыл, что он актёр.       — Ты что, в курсе, что я актёр?.. — спросил.       И снова чуть не расплакался.       Вот почему. Почему так происходит?!       — А кто-то не в курсе? — Кенши спокойно всматривался в мелькающие на широком телеэкране кадры. — Недалёкие, — сделал погромче, кликнув по пульту дважды, — какие-то.       — Да уж… — Джонни же было неловко видеть это чистое, здорового цвета лицо в фильме.       Посмотрите на него сейчас — весь опухший, серый, поправившийся из-за неправильного питания и гремучего калорийного коктейля в их обедах. А на вкус обеды-то — собачий корм, не лучше! А калорий в них так много, дескать, чтобы, если что вдруг, заключённые не ныли при проблемах с доставкой пищевой продукции. Мало ли, кормить подолгу не будут. Примерно так говорят. Сам Джонни истины не знает.       — Хорошо играешь… — произнёс Кенши абсолютно обыденно. — Люблю этот фильм.       — И молчал… — аж затаил дыхание Кейдж.       Чувство, как будто он сыграл в своём первом фильме в жизни, и его актёрскую работу похвалил некто недостижимого уровня.       — Я не нашёл момента сказать, что ты хороший актёр, — Такахаши улыбнулся одними уголками губ, оставив глаза спокойно смотрящими. — Я часто… не говорю то, что следует.       — Зато я говорю то, чего не стоило бы говорить, — застыл взглядом на Кенши Кейдж.       — Такого у меня ещё не было…       — И это хорошо, — всё глядел Джонни, — и хорошо.       В фильме показали момент, как Джонни Кейдж, не отрываясь от хотдога со сладкой горчицей, раздавал разноцветным врагам бесплатных пинков ногами. И его быстрые сильные ноги летали над головами. А Джонни Кейдж был прекрасен даже в горчице.       — Ты любишь хотдоги? — спросил Кенши внезапно.       Джонни вздрогнул — сам смотрел фильм, как будто видел его в первый раз.       От тёмно-карих глаз Кенши отражался блекалый прямоугольник телевизора, засвет среди чёрной глубины.       Поговаривают, после той атаки с перцовым баллончиком у Такахаши сильно снизилась острота зрения. Получил то ли ожог роговицы, то ли очередную психологическую травму, из-за которой кажется, что полуслеп.       Джонни сейчас и шутит, и не шутит одновременно.       — Ам… — Карлтон прочистил горло. — Ты же в курсе, что это просто фильм, да?       — Пф… — Кенши обнял собственные колени в оранжевых штанах, — значит, не любишь.       — Нет, люблю, почему.       — Мне всегда было интересно, искренне ли наслаждаются актёры едой, когда едят в фильмах.       — О-о-о, — Джонни, прикрыв веки, шаряще покачал головой, — если бы. Во время съёмок я съел более пяти хотдогов подряд из-за неудачных дублей.       — Вот как?       — Я успел позабыть, что за время это было… — теперь он грустно улыбнулся, промаргивая. — Да уж… Времена меняются. Сейчас бы отдал всё за обыкновенный человеческий хотдог, ты б знал… Да, у нас иногда их тоже подают, но, бля, они отвратительны. Сосиски безвкусны, они бумажные, серые. И булочка всегда из самого дешёвого теста.       — Конечно. Мы ведь в тюрьме. Тебя тут хорошо покормят только в одном случае…       — Не начинай, — глухо засмеялся Кейдж, плача без слёз.       — Какое у тебя вообще любимое блюдо?       Скорее всего Джонни ответит наугад. Он никогда не задумывался над этим всерьёз. Он всю жизнь просто ел то, что хотел именно в тот или иной промежуток времени. Хочешь пиццы — заказал. Пасты — о да, заказал. На диете? Что ж, поголодаем. Посушимся ради красивого рельефа.       Сейчас, разумеется, Джонни ест, тупо чтобы набить желудок и выжить.       — Я люблю бургер терияки, — ответил он наугад, а Кенши ему по-умному кивнул и шепнул про заживляющую мазь в комоде.       Он давно обращал внимание на безобразные красные ладони Джонни. Внимательный, гад.       Они вместе посмотрели три части фильма, в котором Джонни снимался в главной роли. Первую часть они переглядывались, изредка спрашивали друг у друга что-то, неловко посмеивались. Остальные две — молчали даже на комических моментах фильма. А потом завалились спать на одном диване, отчуждённо отвернувшись в разные стороны.       Джонни почему-то всем сердцем ощущал — Кенши чувствует себя ужасающе плохо. И не поймёшь, то ли физически, то ли морально. То ли вообще всё вместе.       Ах, точняк!.. Ещё кое-что, друзья. Фильмы с Джонни Кейджем, так-то, не гоняют сейчас по телеку. Это Кенши сам нарыл чёрт знает где диски с записанными на них фильмами.

***

      Прошёл год. Джонни встречал Кенши на территории тюрьмы с переменным успехом. За этот год произошло не так много знаменательных событий, Кейджу даже поведать вам толком не о чем, но зато — из примечательного — поменялся он сам. Как минимум внешне…       Джонни теперь стрижётся очень коротко, чтобы чёлка лишний раз вообще не мешала работать. Джонни теперь ещё крупнее, хотя, казалось бы, куда там? Он делает отжимания у своей койки, усиленно тренируется в перерывы, таская мешки с грузом, и тупо набирает жировую массу, съедая всякую порцию дочиста. Он не знает, зачем ему быть таким большим, правда не знает. Кейдж не преследует цели драться или пугать своим видом новеньких.       …Однако факт остаётся фактом. Он их пугает, не произнося ни единого слова. К нему в принципе мало кто подходит, предпочитая стрелять глазами издалека и перешёптываться: «Кинг-конг!.. Громила!.. Вживую ещё крупнее!..» и так далее, и так далее.       Что же касается Кенши, он как будто наоборот усох в размерах. То ли схуднул, то ли попросту отёки спали — Джон не в курсе. Вместе с Кенши они создавали странный тандем из тупого белого качка и азиата фактурой поменьше, а в криминальном плане опаснее. И это было в них прекрасно. Вместе они создавали крепкий союз, о коем догадывались немногие из их расовых групп. Вместе они… были морально сильнее.       По крайней мере, Джонни расценивал это так и надеялся, Кенши считает примерно так же.       И, кстати. Джонни окреп в психологическом плане тоже. Он принял пофигизм. Томаш уже не навещает его в тюрьме, но, знаете, как-то похер. В соцсетях, поговаривают, уже забыли про убийство Джонни Кейджем (ну посадили и посадили, дескать) — тоже насрать. Обыски в последнее время проводят в камерах чаще из-за наплыва криминальных порошковых нариков — тут дела похуже; всё равно начхать. Джонни за чувства сейчас берёт вообще немногое. Он стал типичным суровым качком в тюрьме, что любит проводить время в одиночестве, прислонившись спиной к забору.       — Эй. Выглядишь паршиво. Денёк не тот?       А иногда бывало и так: Джонни самостоятельно докапывался до Кенши, если находил в случайной точке двора.       — Ага, — Кенши с глубокой залёгшей синевой под глазами посмотрел на Джонни исподлобья. — Картина пишется неплохо, но дедлайн дерьмо.       — Ты пишешь их в изоляторе, чтоб никто не отвлёк?       — Да.       — Чёрт, это погано!       — Ещё бы, — Такахаши покрутил сигарету в пальцах; присел на корточки, всматриваясь в играющие в спортивные игры фигуры вдали. — Почему никогда не присоединяешься к ним?       — А ты?       — Пф, зачем мне это.       — Тот же вопрос.       Кенши, покачав подбородком, горько усмехнулся.       — Когда-нибудь ты пожалеешь, что взял за привычку общаться со мной…       — Это вряд ли, — сказал Джон с ухмылкой.       — Будешь? — Такахаши протянул ему свою зажжённую сигарету.       — Не… Я не хочу выйти из тюрьмы и сдохнуть от рака, дружище.       — Выйти из тюрьмы… — Кенши задумчиво просунул сигарету себе меж губ. — А ты оптимистичен, — пробормотал, жуя конец сигареты.       Он дрожащей рукой чирканул последней спичкой по коробку, и Джонни удивился яркости оранжевого огонька среди тюремной серости.       — А хотя, знаешь, — Кейдж, медля, присел на корты рядом с Кенши, — давай закурю. За компанию.       Тот красноречиво потряс пустым спичечным коробком.       — Мой коробок сказал тебе идти нах, — и Кенши отвернулся в сторону, пуская струйку дыма изо рта.       Он всегда так делал, когда чувствовал, что выпустит много ядовитого дыма. Как Кейдж понимает, это он так проявлял какое-никакое уважение к тому, кто пассивным курильщиком не был.       — Хотя ладно… Только не смотри на меня так, — сказал он тихо, и уголок его тонких губ гадски изогнулся.       Джонни протянули его сигарету.       — Спасибо, — ответил, кивая, — пойду стрельну у охранников огоньку, что ли.       — Нет нужды.       Кенши одним жестом, подзывая к себе ладонью, приказал Кейджу приблизиться к нему как можно ближе.       Кенши нетерпеливо притянул медлившего Джонни к себе за ворот и приложил конец своей зажжённой сигареты к чужой. Чужая зашипела. Они соприкоснулись сигаретами, те изогнулись под напором друг друга; Такахаши держал глаза закрытыми, спокойно зажимал свою сигарету зубами, делясь огоньком. А Кейдж ждал, когда же и его сигаретка загорится победным оранжевым.       Кенши держал Джонни при себе, перед собой, обняв его одной ладонью за шею. Как бы силой прижимая к своей сигарете, как в принуждающем злостном поцелуе.       Джонни отчего-то находил этот момент между ними интимным.       — Спасибо, — вновь поблагодарил он, постепенно отстраняясь.       — Обращайся, — Кенши хмуро вытащил сигарету изо рта, зажав меж двух пальцев. Сквозь его не до конца сомкнутые губы струился изгибистый полупрозрачный дым. — В первый раз? — задал вопрос и сощурил взгляд.       — Что «в первый раз»? — аж растормошился Кейдж. — Курю?..       — Да.       — Нет, я курил раньше. В студенчестве…       Джонни со старым кайфом крепко затянулся сигаретой, но вследствие раскашлялся с непривычки.       — Потом привыкнешь к «Уинстону», — Такахаши бледно усмехнулся. — С потерей девственности.       — Ну и ну, — нервно улыбнулся Джон.       — А я всё тем временем надеюсь сдохнуть от туберкулёза в тюрьме, чтобы все охренели, — отвратительно отшутился Кенши.       — Да уж. Мне говорили о твоей расположенности к селфхарму.       — Селфхарм — это про маленьких девочек, — естественно, снова шутил он. — Я — маленькая узкоглазая девочка, Карлтон.       — Мило.       — И я надеюсь, когда-нибудь всё это закончится.       — Ты же не собираешься спать на стали, старина? — Джон покачал подбородком. — Я бы не хотел терять тебя, Кенши.       — Нет, я не из тех, кто идёт по тропе суицида.       — Тогда кто ты, воин?       — Я всё надеюсь, меня признают невиновным, — не понятно, шутил или нет? — Выплатят мне многомиллионную компенсацию чистыми баксами — не дерьмовыми сигаретами. И я уеду жить на эти бабки к себе на этническую родину.       — Мечта, конечно, несбыточная, но почему бы и нет, ага?       — За что сидишь, кстати?       Нет, ну это уже ни в какие ворота, Такахаши, ни в какие!       — За ограбление со взломом, — карикатурно злился Кейдж. — Вынес из дома сигареты, катану, оригами, караоке, суши-палочки.       — Да пиздуй, — Кенши хрипло рассмеялся, опустив дымящую голову меж колен. — Имею в виду, кого ты убил?       — А есть разница?       — Есть… — он туго затянулся. — Если ты убил, к примеру, свою мать, я бы пересмотрел своё отношение к тебе.       — Зауважал бы?       — Я вот трёх причастных перерезал, — начал сухо перечислять Такахаши, — двух придушил… Кого-то застрелил в их отельных номерах.       — И как тебя не поймали, слушай?       — Господь знал — я тут ради мести.       — Ну… У меня несколько другая ситуация.       — Даже если ты замочил человека по приколу, — Кенши безразлично повёл плечом, — я и не то видел за годы тюрьмы. Мне всё равно.       — Мне просто так нужно было… — улыбнулся Кейдж, и его светло-карие глаза блестели.       — Нужно было «что»?       — Убить. Своего коллегу.       Кенши уставился на Джонни мёртвым взглядом.       Не то чтобы Кенши его осуждал или сродни того.       Просто устал.       Вусмерть.       — Шоу-бизнес — дело гадкое, — вскоре вынес вердикт он с догорающей сигаретой в зубах.       — Да, шоу-бизнес…       — Бывает.       — Но я ещё хуже.       Кенши многозначительно постучал Джонни по плечу.       — Да я просто ненавидел его, — Кейдж страдальчески скривил брови, поморщил нос. — Я столько впахивал ради своей карьеры, столько старался…       — А он затмил?       — Я видел насмешку в каждой статье, — нахмурил стареющий лоб Джон. — Мне казалось, весь мир смеётся надо мной. Я ненавидел каждого. Я — завистливый сукин сын, Такахаши. И я не умею радоваться за других. Я всегда знал это, но оно достигло своего апогея, когда я убил его. Средь бела дня. Во время одной из сцен.       — Он вывел тебя на агрессию? — чёрные брови Кенши встали дугой.       — Да, я… Я не знаю. Адвокат предлагал судить, типа, я был под аффектом. Блядь, не знаю, и так, и так, всё вывернулось боком.       — Как ты убил его?       — Расстрелял.       — Вау…       — Я должен был стрелять холостыми. Я стрелял настоящими. Из нелипового, чёрт побери, пистолета.       — Я восхищён твоими смелостью, тупостью, а ещё находчивостью.       — …И я пытался свалить ответственность на других людей, ответственных за оружие, — продолжил Джон. — Стрелял паршиво. Хрен умирал долго, мучительно… За это и дали почти тридцатку. Я пытался приплести многих, лишь бы не сесть самому, да-а.       — Опять же. Вау!       — Но поверь. В тот момент я не жалел ни о чём.       — Как и я, в принципе, — вдруг хохотнул Такахаши. — А теперь? Жалеешь?       Джонни, тонко улыбаясь, отрицательно покачал головой.       — Урод… — Кенши смеялся.       Искренне.       Ни одна шутка, ни один фильм в мире его не смешили, как этот анекдот.       — Я так хочу быть твоим другом, — пожалуй, никогда не скажет ему Джонни.       «И я так сильно люблю тебя.       Что кажется — судьба. Сесть в тюрьму и увидеть этот бред, в котором мы вдвоём живём. Грёбаная судьба».

***

      Прошёл ещё один год. Джонни вам правда не о чем поведать.       Миновали год и три месяца. Джонни вынужден подтвердить догадку о монотонности и непрерывности их дней, в которых есть лишь один выход — саморазрушение. А к саморазрушению стремиться нельзя. Чревато необратимыми последствиями.       Джонни перестал бояться самого себя. Он шёл навстречу к Кенши целеноправленно, прекрасно понимая, что его расовая группа считает его придурком.       Джонни терял статус у своих, зато обрёл у чужих. Азиатские дружки назвали его стереотипным неотёсанным белым без мозгов, но назвали так не со зла, что ли. Сплошные мышцы, мясистая масса и ни грамма серого вещества — да, чёрт, это про него. Кейдж даже не пытался скрывать от Бараки свою связь с группой азиатов. Говорил: «Мы с Кенши дружим… И, боюсь, если кто-то встанет у меня на пути, я либо буду спать на стали, либо попросту уйду в их касту… Вот и всё, босс. Вот и всё».       Барака же, естественно, таким полётом чужой мысли горд не был.       Он относился к Джонни, как к жалкому, окончательно потерянному человеку. Сами посудите: Кейджа один раз пожалел серийный убийца, сказал одну мудрую штуку, а тот теперь бегает за ним хвостиком.       Все в «Салинасе» догадывались, что Кенши и Джонни по неведомой причине кентуются. Из сторожевой башни прекрасно видно, как преступный дуэт, он же убийственный союз, они же murder husbands, уходят вместе покурить классические американские сигареты. Все знают, какие сигареты они курят — это единственная марка сигарет в их тюрьме. Все знают, о чём они болтают — либо о прошлом, либо о тюремных законах. Все знают, что Джон Кенши чуть ли в рот не заглядывает, завороженно кивая каждому слову, точно придурок.       Джонни и Кенши откололись от системы «Салинаса». Они стали Макмёрфи и Вождём Бромденом данного маленького преступного мира.       «И Кенши тоже постепенно теряет статус у своих», — к сожалению, знает Джонни, потому что факт очевиден. Кенши более не держит свою группу страхом, дескать, он серийник, таких надо в поте бояться. У него нет напускной таинственной ауры, сверхсилы или тюремной агрессии. Всё, что у него имеется — это срок. Никто не боится человека, что не делает ничего кроме рисования в изоляторе. Того-самого Кенши Такахаши, что по инерции дрался, убив целые ряды людей, нет, бесследно нет, он исчез без весточки. Остался лишь он — творчески одарённый мужик в оранжевом комбинезоне.       А Кенши в последние дни выглядит всё спокойнее. Спокойнее и спокойнее, даже если ситуация вокруг омерзительна.       Его люди совсем перестали его уважать. «Скоро генерала азиатских рож сместят!» — любят говорить латиносы в библиотеке. И такое действительно время от времени случается. Если в генерале разочаровались последователи, он становится никем.       Изредка рутина Кейджа разбавляется теми или иными выкидонами. Например, прямо сейчас Джонни глядит на Кенши дикими глазами, прижимая ладонь к своему красному боку. Его пырнули заточкой — опилили ручку от кофейной чашки. Ах, три колена глубины, или как там говорил Кенши в их первую встречу. Он смотрит на Такахаши растерянно, ловя затхлый воздух серыми губами.       — Всё будет хорошо, — Кенши осторожно придерживает Джонни под поясницей, пока тот подпрыгивает. Звучит надёжно, выглядит серьёзно. — И не так ранят. Выберешься.       Джонни и сам знает, что он выкарабкается. Во время съёмок и не такие травмы получал. Просто, что обидно, «три колена глубины» — предупреждающий. То есть, Кейдж сделал что-то не то и, вполне возможно, скоро его начнут травить массами.       — Сейчас дойдём до лазарета. Охрана нас быстро поймает и перехватит, — всё рассуждает Такахаши. — Ты знаешь, кто тебя ранил?       — Да какой-то рандомный чувак, — прошипел сквозь зубы Джонни. — А что, имеет значение?       — В нашем контексте имеет. Он был белым?       — Да.       — В твоей группе разлад.       — И сам чую… — зажмурив глаза, Кейдж опёрся тяжелее о широкие плечи Такахаши.       Позже пророчество Кенши сбылось. Их довольно быстро перехватила охрана. Медики подлатали Джонни, задали пару-тройку вопросов строгим тоном, но больше всего они докапывали Кенши, который тупо стоял в рядовой невинной позе «руки по швам». Им казалось, эта простая душа его и пырнула.       — Нет, нет, нет… — отрицал, отрицал, отрицал весь бред Джонни, мотая головой. — Меня ранил свой, ясно?.. Кенши тут ни при чём. Он мой друг.       Кенши находился поодаль, поэтому не слышал этих слов.       — Кенши что вообще забыл в твоём блоке? — миссис Блэйд вошла в медпункт, первым делом окинув Джонни неприветливым взглядом. — Он здесь вообще не к месту.       — Мы курили во дворе, — поставил брови домиком Джон.       — И часто у вас перекуры? — спросила она с недоверием.       — Не более трёх раз, мэм.       — Не лжёшь?       — Никак нет, мэм.       На её лице, однако, читалось: «Всё ты врёшь, лживая гнида Карлтон».       А даже если и лжёт…       Кому какая разница.       Главное — что они с Кенши абсолютно безвредны во всех смыслах.       На дворе стояла снежная зима. Самое её начало. Старший офицер подозвала Кенши к ним, чем очень удивила обоих. Она, с тройку раз кашлянув в кулак, неловко поздравила их с первым густым снегом в Салинасе. «Скоро праздники, — сказала. — Ведите себя нормально, а не как обычно…».       Джонни обрадовался новостям о снеге, об обыкновенных праздниках так сильно, что чуть не подпрыгнул на месте, позабыв о ране.       А потом миссис Блэйд спросила у Такахаши еле слышно, привычным рапортным тоном:       — Ты что здесь делаешь?       Спросила так тихо, что Джонни аж весь напрягся. К чему секреты?       — Я решил прогуляться по окрестностям… — ответил Такахаши неспешно, взвесив ком мыслей. — В последний раз, — добавил.       — Проведи это время хорошо, — сказала Блэйд и поджала свои пухлые губы.       — Что происходит?! — естественно, встрял Карлтон.       — А…       Кенши почесал пальцами поперёк груди, оставив на оранжевом комбинезоне мятые полосы.       — Меня освобождают, Джонни.       Миссис Блэйд очертила Такахаши по контуру внимательным взглядом, сгорбленно присела на стул и вдохнула, как будто ей дали под дыхало кулаком.       — Освобождают?.. — Кейдж глупо захлопал ресницами. — Как освобождают?       — Его дело пересмотрели, — выдала старший офицер, спрятав упавший лоб в ладонях.       — И теперь… он реально выйдет на свободу? Вы шутите?       — Нет, я правда выйду на волю, — сказал Такахаши твёрдо. — Мне выплатят компенсацию, помнишь, как мы давно и говорили?.. Это и есть моя история.       «Это и есть его история».       — Я не понимаю…       Джонни не находил себе места. Все, кем он дорожил в тюрьме, покидают её, оставив его позади. А так ведь не бывает… Томаш дожил до собственного хэппи-энда — хер с ним, хер с его делом об убийстве по неосторожности! С Кенши-то что?!       Джонни чувствовал себя странно.       Он не завидовал Кенши.       Он был рад за него. Искренне. Как за себя, если бы его внезапно выпустили из тюрьмы, признав невиновным.       Но как же он будет без Кенши.       А как же быть смуглым Вождём Бромденом и рыжебородым Макмёрфи, что идут против системы, шагая в одну линию вместе?       «Как же мы друг без друга?!» — он вас спрашивает.       — Парни, может всё-таки посмотрим на снег? — миссис Блэйд хлёстко хлопнула в ладони, неестественно поменявшись в лице. — …Он сейчас густой. Падает хлопьями. Моя дочка называет такой снег «подушечным».       Она всегда пытается выровнять атмосферу, упоминая в редких фразах дочь. И она вовсе не злая суровая бабенция, дрессирующая собак.       Она просто выполняет свою дурацкую работу.       А на снег они посмотреть, разумеется, вышли — под присмотром старшего офицера. Вот только вышли не как Макмёрфи, Бромден и Милдред Рэтчед. Как Джонни, Кенши и миссис Блэйд соответственно.

***

      Старший офицер была права: снегом засыпало всю территорию широко простиравшейся тюрьмы.       Снег ощущался очень тяжело на ресницах. Локти, колени дрожали, щёки немели. Белые и блестящие хлопья искрились в чёрной копне волос Такахаши, а он прятал руки в подмышках, выглядя таким ярким в оранжевом комбинезоне среди белых полей.       Джонни смотрел на Кенши.       Кенши смотрел на Джонни.       Миссис Блэйд пристально глядела за ними обоими, укутавшись в дутую синюю куртку с эмблемой. Одни её длинные ноги и торчали из-под объёмной тюремной куртёжки.       — Джонни, я и сам не знал, что так выйдет!.. — первым начал Кенши, и пурга завывала в его словах. Смысл пропадал среди белого ветра. — Я не знал!.. Была такая возможность, но… я не думал, что так скоро!.. Меня выпустят на свободу!       — Кенши, я просто уничтожен, — честно сорвалось с губ. — Почему такое происходит именно со мной, скажи… Разве я заслужил жить, как брошенная всеми шлюха?       Его глаза выглядели самыми добрыми в мире. Они были ребячьими, не убитыми ни тюрьмой, ни обстоятельствами возраста. А человеком сам по себе Карлтон был сложным. И он творил дерьмо. И Кенши всё равно находил в Джонни эту сентиментальную сломленность, выдающую в нём хорошего.       — Знаешь, Карлтон… — Такахаши в волнении сглотнул, продолжил надломленным голосом: — Если бы я прожил свою жизнь во второй раз, не изменилось бы ровным счётом ни черта. Я убил бы тех самых людей, убил бы теми самыми способами, достал бы каждого, и только потом бы сдался в тюрьму с повинной… И я бы обязательно, как оно и случилось, ждал, когда ты, именно ты, спасёшь мой мольберт.       — Что… — Джонни скривил плачущие губы. — Что ты несёшь, Такахаши?!       — Я люблю твои фильмы… — Кенши приложил к глазам ладони, тыльной стороной. — Когда жену и сына убили… я смотрел только их. Они — и только они — давали мне энергию жить дальше.       — Ты сейчас серьёзно?! — кричал Кейдж срывисто.       «Ты сейчас серьёзно?!» — вторил ему свистящий ветер.       — Да, да!.. — Кенши сделал два шага вперёд, прохрустев по снегу уродливыми ботинками. — И я думал, может, мне с тобой будет веселее, ведь твои фильмы были такими сюрреалистично-комичными, полными жизненного юмора!       — И как я тебе? Несмешной, не правда ли?!       — Чёрт, как же мне с тобой грустно. — Кенши уронил чёрную, блестящую от падающего хлопьями снега голову. — Но это хорошо…       — «Хорошо»? Да я грустный что пиздец, — приблизился ещё теснее Карлтон.       — Да, и в этом нет ничего плохого, — улыбался, улыбался, улыбался Такахаши.       Искренне.       Не потому что ему весело.       Потому что ему искренне больно. Пугающе больно. Отлично-больно.       Он обнял Джонни за шею, притянув к себе. Заставил уткнуться носом в плечо и скудно расплакался, шмыгая в неравномерно бритую щеку.       Джонни плакал уже давно. Нос щипала метель, глаза щипала острая соль. Снег был недоброжелательным — нахрен старший офицер вообще выгнала их на улицу? Чтоб дать попрощаться, и их не услышала ни одна собака? Офицер Блэйд вообще пусто смотрела себе в ноги, ковыряя глубокий снег тупыми округлыми носами ботинок.       — Жизнь у тебя одна, Джон, — и вот, сказал Кенши.       Они продолжали улыбаться, обниматься, уродливо рыдать в завывающую белую метель, в которой забудется их прощание.       Кенши сказал, что нет никакой романтики в том, что его отпустят домой. Потому что впереди его будет ждать только бескрайняя дорога, засыпанная мёртвым снегом; белая долина по имени Салинас; холодная автобусная остановка.       Он сядет в этот автобус один. А если он забыл что-то в тюрьме, никто не даст ему вернуться. Он безвозвратно будет отправлен на автобусе дальше — высадится где захочет, уедет куда захочет, заснёт у чьих-то ворот с горячей текилой в обнимку. И всем будет на него насрать. И так, и так ждать его не будет никто.       И Джонни сказал в ответ, что он тогда нагло врал — его на самом деле всё это время навещала мама. Просто их встречи были такими болезненными и полными разочарования в самом себе, что всё, что они с матерью делали — это тупо пялились друг на друга через стекло и судорожно дышали в телефонную трубку. Мама иногда плакала, иногда сдерживалась. Всегда прощалась со слезами в носу, закутывала седую голову в платок, что наверняка отдаёт приторным цветочным душком, и уходила, роняя взгляд на сапожки.       Джонни не клал трубку до тех пор, пока она совсем не уйдёт.       Кенши честно сказал, что он не будет навещать Джонни в тюрьме, ибо знает — их встречи будут такими же хреновыми.       Джонни горячо расцеловал Кенши в колючие холодные щёки. Его чёрную голову совсем засыпало пушистым снегом, и ресницы у него были, как в порошке, — первая идиотская ассоциация.       Старший офицер загнала Джонни обратно в его блок. Ну а Кенши… ушёл куда-то. Клятая пурга не дала отследить его маршрут по хрустящим тропам.       И всё-таки, Джонни Кенши любил. По-своему, да, но любил. Пожалуй, даже больше, чем свободу.

***

      Прошло двадцать восемь лет с момента убийства.       Джонни выпустили на волю.       [Транскрипт отрывка интервью с Джонни Кейджем. Некогда мировым актёром, отсидевшим срок ввиду зависти].       «Ха-ха, итого, всем привет… Меня зовут Джонатан Карлтон. Джонни Кейдж, если такого вообще кто-то помнит… Если вкратце, это интервью существует, потому что один тюремный надзиратель очень попросил меня поделиться своей историей не в каком-нибудь Реддите, а, типа, на весь мир… Или на страну. Не важно. Они хотели заработать на мне денег, так как их золотой Пикассо бесследно свалил, но я немного обошёл систему… И да, ни одного имени в моём интервью не будет раскрыто. Спасибо, что позвали.       …Эм, да-а… Тот самый Пикассо, помнится, посоветовал мне лет семнадцать назад не заключать никаких сделок с верхами тюрьмы… Невыгодно, мол, несправедливо. А я не хотел работать за куски мыла и сигареты, честно, не хотел!..       …Навещал ли он меня? О, нет, нет, нет!.. Это же практически невозможно.       Э?       Как это «почему»? Его ведь казнили. А вы не поняли по моему сказу? Чёрт, ха-ха-хах. Это же очевидно — он убивал людей сериями и постоянно грыз ногти, чтобы остальную часть его масштабных убийств не раскрыли. Имена? Я же сказал вам. Никаких имён.       Так вот. Да. Его приговорили к смертной казни. Плакал ли я? О-о-о, не то слово. Да я убивался по нему! А когда мне сказали, что в качестве прощального ужина он выбрал бургер терияки, я… я не знал, что мне чувствовать. Он говорил, припоминаю, что некоторые приговорённые к казни иногда выбирали всяких жареных кузнечиков или тарелку кошачьего дерьма, дабы позлить работников… Я всегда находил его слова о смерти, о казни подозрительными. Он всегда давал мне намёк. Господи, он такой сильный человек!.. Как он вообще жил, прекрасно зная, что когда-нибудь его казнят?       …Знаете, до попадания в тюрьму он заливал, что порешал тысячи людей. Однако существует такое прекрасное слово — «этика». Никто не стал верить ему на слово, разумеется. Как итог, мой дорогой друг оказался слишком опасен для общества и слишком отморожен для тюремной жизни вместе с нами.       Ха-ха. Вы хотите назвать интервью «Человек, остановивший расовую войну в одной из самых расистских тюрем»? Громкий заголовок, громкий. Назовите так, если хотите, почему бы и нет. Вы не будете не правы. Кхм-м-м.       …       …Всё дело в том, что после того, как (имя отсутствует) «ушёл навсегда», я некоторое время обманывал сам себя, уверяя, что верю в эту чушь про досрочное освобождение, или что это вообще было… А его расовая группа держала траур по нему, молчала, опустив чёрные-чёрные головы. Но я был убит горем больше, глубже, я говорил: «Его отпустили на волю… Ох, как ж я буду жить без него?». Они смотрели на меня, как на придурка, неловко посмеивались…       И, хотите прикол? Они мне подыгрывали.       И моя группа мне тоже подыгрывала. Даже наш суровый генерал. Все знали, что мне (маты запиканы) плохо, чёрт, (маты) плохо! Мне подыгрывали все: чёрные, белые, коричневые, жёлтые; надзиратели мне тоже подыгрывали, как маленькому ребёнку… Уж не знаю, правда ли они считали, что я думал, мой лучший друг вышел из тюрьмы. Одна очень хорошая женщина, заведовавшая охраной, очень попросила остальных работников не упоминать о казни этого человека при мне.       Все знали, как мне плохо.       Моё великое горе всех и сплотило.       И да… В тюрьме есть человечность, друзья. Азиаты были в шоке, что я скорблю пуще них. Белые из моей группы были в шоке, что… Просто в шоке, ха-ха-ха.       Что же, спасибо огромное, что выслушали. Ведите себя хорошо, любите жизнь…       И помните — она у вас одна!».       [Конец интервью].