Еще один шанс

Джимми

Весь экипаж сомневался в том, что Керли сможет выжить с такими травмами, и все же, он был жив, как и мы все на этом чертовом корабле. Тот день крушения был просто ужасен, и даже не из-за самого факта бедствия — об этом никто даже не думал, — а из-за Керли, его устрашающих криков, кошмарного состояния. Мы все помогали Ани реабилитировать его, потому что ее то и дело рвало. Вся одежда на Керли была сожжена в пепел, но некоторые ее участки прилипли к коже, как изоляционная пена, которую мы осторожно стягивали с его тела, но какими бы бережным мы не были, а куски кожи с легкостью отходили и отрывались вместе с прилипшей пеной и одеждой. Поражено было 100% тела, кисти рук и ноги отделились от тела сами по себе, потому что ткани были как плавленый сыр, не выдерживающие даже легкое натяжение. Веки, губы, волосы, гениталии — полностью обуглились. Состояние его было безвозвратно тяжелое. Клетки не имели способности к восстановлению, раны не заживали. Через кожу выделялись литры жидкости, так что сразу было ясно, что бинты закончатся достаточно быстро. Не представлялось возможным даже представить, какую боль он мог испытывать. Мы могли лишь догадываться, слыша его крики по ночам, эхом раздающиеся по всему кораблю, отскакивающиеся от стен. Каким-то сказочным образом Керли был жив. Изо дня в день мы пичкали его болеутоляющими. Поняв, что смерть его не возьмет, экипаж задумался насчет того, стоит ли его вообще оставлять в живых, ведь каждый, кто хоть что-то размышлял о гуманности, понимал, что для капитана настоящая пытка пребывать в таком состоянии. Свонси предлагал убить его, говорил, что может взяться за это даже лично, что многих ужаснуло, особенно меня. Хотя говорил он с уважением к Керли, без какой-либо злобы за то, что он сделал (по моим словам), я не хотел даже допускать мысли о том, чтобы убить Керли. Взяв на себя ответственность капитана, я исключил любой вариант, кроме того, чтобы позволить Керли существовать дальше. Было довольно легко убедить экипаж: во-первых, мы не знаем, когда нас найдут и спасут, но это может случиться скоро, так что пусть Керли потерпит; во-вторых, его было нужно оставить в живых хотя бы за тем, чтобы он понес наказание за содеянное. Первое время единственное, о чем я мог бояться, это то, что мой секрет раскроют. Я убедил экипаж в том, что плохим оказался не я, а Керли. Ему ведь ничего не будет из этой ненависти, потому что он немой, обездвиженный труп, у которого всего-лишь бьется сердце, а я живой, полон жизни, и мне еще предстояло существовать со своим экипажем. Я не мог допустить того, чтобы они узнали правду. Керли единственный знал, что происходит. Иногда, когда я находился в медицинском отсеке рядом с ним, замечал, каким взглядом он смотрит на меня. Его единственная оставшаяся глазница всегда безотрывно впивалась в меня, и мне становилось не по себе. Он не мог говорить, потому что расплавились даже голосовые связки, так что я знал, что он ничего и никому не расскажет, но все равно слушал его, напрягал уши, как будто мог магическим образом уловить какие-то слова, если достаточно внимательно прислушаюсь. Кажется, и другие пытались это сделать, и долгое время во мне сидел этот панический страх, что все вскроется, и меня возненавидят. Но все было тихо. Впервые я был хорошим в чужих глазах, а Керли плохим. Теперь его все ненавидели, а я был хорошим, потому что взял за всех ответственность и решил быть их капитаном. Я чувствовал внутри себя необычайно приятные чувства. Нужно же было после крушения найти для себя что-то положительное, верно? И я нашел. Керли оказался для всех злодеем, и я ликовал оттого, что теперь он мог бы прочувствовать, какого мне жилось все это время, ведь он никогда не мог понять меня по-настоящему. Теперь, вероятно, понимал. Я наконец стал чувствовать себя кем-то важным: капитаном корабля, капитаном экипажа. Теперь я принимал важные решения, говорил уверенно, твердо отдавал приказы, помогал всем, особенно Ани. Я был молодцом, и все были мне благодарны, а я был рад быть всем нужным. Наконец я чувствовал себя так. В каждой крошечной части моего тела ощущалось собственное сердцебиение. Я был нужен. Я был здесь, в месте, которое ценил, с людьми, которых любил. А еще… Керли теперь принадлежал мне целиком и полностью. Он был моим. Наконец-то. Сказать честно, его новая форма поразила меня до глубины души, и я влюбился с новой, несоизмеримой ни с чем другим силой. Керли нужно было ценить это, потому что вряд ли кто-то еще мог полюбить его в таком омерзительном теле, а я мог. Теперь он был обездвижен, совсем беспомощным и несчастным. Когда-то я и сам был таким, и я нуждался в Керли куда больше, чем он во мне, а теперь было наоборот. Теперь он не мог обойтись без меня. Он больше не имел рук, что всегда отталкивали меня, и не мог говорить, чтобы сказать мне что-то такое, что могло сильно задеть, или попросить остановиться и взять себя в руки. Теперь он полностью зависел от меня, а я мог делать с ним все, что угодно. Иногда, когда никого не было, а Аня оставляла меня с ним наедине, чтобы я помог ему принять болеутоляющее, я изучал его новое тело, что реагировало на любое мое прикосновение, даже самое неуловимое. Я ложился рядом с ним, прижимался щекой к его шее и лежал так некоторое время, впитывая в себя его тепло, о котором я так долго мечтал. Я закидывал себе в рот таблетки, заливал водой и раскусывал их на мелкие части, а затем вливал их в рот Керли через поцелуй. Никогда, я никогда даже и мечтать не мог о такой близости. Ничего особо аморального, не подумайте, — самое интимное, что я делал с ним, это лежал рядом и прижимался к его изувеченному телу. Но и экстаз длился недолго. Один месяц сменился другим, и вот близился третий, и дни превратились в мучительную пытку. Вскоре обезболивающее начало заканчивается, так что мы пытались экономить, как могли, вот только крики Керли становилось невыносимо терпеть. Он только и делал, что выл, так еще и пах, словно протухшее мясо. Еда начинала заканчиваться, потому что компания Pony Express не удосужилась подготовить отдельную порцию для Дайске, лишь заполнив автоматы с едой наполовину. Отсек с ванной комнатой был замурован пеной, так что мы не могли даже помыться. Голод, омерзительный запах — это все когда-то присутствовало в моей жизни, в детстве особенно, так что я еще кое-как выдерживал подобную обстановку, в отличие от остальных. Аня была блядской истеричкой, что всегда ходила с кислым лицом, и тем самым расстраивала других. Она не справлялась со своими задачами, как медсестра, и мне постоянно приходилось ей помогать, так что со временем возиться с Керли мне надоело, — я любил, когда он молчал и тяжело дышал под болеутоляющими, а не орал, словно резанный без них. Свонси теперь называл меня никак иначе, кроме как Джимбо. Я ненавидел это прозвище. Он выговаривал его с такой тяжестью на языке, что я чувствовал себя униженным. А еще он смотрел на меня с недоверием, так, будто обо всем догадывается. Я ходил с ним как на иголках, потому что боялся того, что по глазам моим он сразу все поймет. Единственным моим лучом света был Дайске. Он всегда шутил, поддерживал меня и не падал духом. Я обожал разговоры с ним, хотя и никогда особо не отвечал ему. Мне просто нравилось, как он всех подбадривал, и я чувствовал, что он был единственным, кто действительно меня уважает. Вскоре я начал замечать, что пропала та благодарность, с которой ко мне все относились. А может, ее и вовсе не было? Достаточно скоро атмосфера на борту стала совсем напряженной. Весь экипаж начал как-то странно смотреть на меня. Когда я входил в помещение, разговоры тут же умолкали. Это было словно нажатие на невидимую паузу, где каждый замер в ожидании, изучая меня своими осторожными взглядами. Тишина резала уши, и я чувствовал, как накаляется воздух. Я проходил мимо, и на меня смотрели с выражениями, полными недовольства и недоумения, словно я стал чужаком в системе, в которой когда-то был одним из них. Когда я шел дальше, улавливал тихие шепотки. Они больше не говорили со мной, но обсуждали нечто важное, что явно касалось меня. Я стал объектом обсуждения, чье присутствие стало неуместным, создавало напряжение среди тех, кто раньше был рядом. Я чувствовал, как в моей груди нарастает тревога. Неужели они начали догадываться? Я не мог избавиться от ощущения, что меня стали винить за все беды, что постигли нашу команду, за тот ужасный инцидент, когда я всех подверг страшной опасности. И тогда же я понял, что Керли, обвиненный в моем же грехе, которого должны были все ненавидеть, стал великим, почитаемым мучеником. Даже несмотря на то, что он сделал, ну, по моим словам, его все равно считали лучшим капитаном. Аня постоянно повторяла: «Минуты слабости ещё не делают из нас чудовищ», и я понимал, что она никогда бы не сказала это мне, если бы на месте Керли был я. Свонси только и делал, что отгонял меня от себя, говорил с сарказмом или вовсе игнорировал. Со временем я понял, что он почти ненавидит меня, и мне было грустно, потому что мне очень нравилось разговаривать с ним когда-то. Единственным лучиком света в этой тьме, конечно, был Дайске, но и его, вскоре, не стало...

КЕРЛИ

Мне ничего не оставалось, кроме как лежать на мокрой, пропитанной кровью койке и думать...

думать…

…думать

думать обо всем, что произошло в прошлом. О том, как все дошло до такого, и кто был виноват. А виноват

был я

Джимми

Среди всей этой боли Невыносимой боли

Я вспоминал

Начал я с самого детства, с того самого дня, как Джимми перевели в наш класс. Как я, хоть и нехотя, но привязал его к себе. Как он пережил страшную, психологическую травму, и как мои родители все больше ее расширяли, заставляя его ощущать себя нужным в той же степени, сколько и покинутым.

Джим. Мой маленький щенок, которого убил Джимми. Я знал. Знал с самого начала, и ничего не сделал, никому не рассказал, не сдал его.

Школьное время. Мы были неразлучны. Мы любили друг друга хоть и детской, но тесной до боли любовью.

Университет. То, как я отдалялся от него, в то время как он смотрел на меня со стороны, без возможности влиться ни в одно из обществ. Он был никому не нужен. Я не дал ему понять, что дорожу им достаточно, чтобы он не стыдился себя. Я сам отдался ему. Я разрешил ему сделать это со мной. Я сам виноват, но обвинил во всем Джимми. Я осуждал его, забывая о его несчастье, о его недуге, тогда, когда мне было удобно. Я был слишком жесток к нему.

Но я тоже человек. Я не сделал ничего плохого! Джимми просто сумасшедший, опущенный на самое дно жалкое существо! Я никак не мог на него повлиять, сколько бы ни старался, а старался я действительно много!

Я дал обещание. И я же его и нарушил. Это непростительно. Это я сделал из него монстра.

Единственное, в чем моя вина — это то, каким безнаказанным я позволил Джимми чувствовать себя. На самом деле он заслуживал то плохое, что с ним происходило, потому что он сам навевал на себя все несчастья!

Больно

Больно Больно

Больно Больно Больно

Я взял на себя ответственность за Джимми. Я должен был нести ее до конца, а я хотел сбежать от него в лучшее будущее, оставив его позади.

Но тогда бы я впервые сделал для себя хоть что-то хорошее, поставил себя на первое место, как и должно было быть. Джимми не был ребенком. Он сам должен был брать ответственность за себя.

Но как, если я лишил его этой возможности?

Я слишком много беру на себя. Я не виноват.

Виноват. Это я сделал Джимми таким.

Травмы влияют на человека, но определяют нас только поступки. Это он выбрал быть вечно несчастным, вечно оправдывающимся, жалким человеком.

Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина.

Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина.

Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина. Твоя вина.

Твоя вина.

Это не мои мысли.

Это не Джимми жертва, а я.

Это его мысли. Это он заставил меня так думать.

Я и так испытал слишком много боли от него.

И ПРОДОЛЖАЮ ИСПЫТЫВАТЬ

ЭТО НЕВЫНОСИМО

ТВОЯ ВИНА

ДАЖЕ ЕСЛИ МОЯ, ТО Я УЖЕ ПОЛУЧИЛ ПО ЗАСЛУГАМ.

МНЕ БОЛЬНО.

ГОСПОДИ. КАК ЖЕ БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. собачий лай. это мой Джим. я так любил эту собаку. я часто вспоминаю о нем.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. иногда я желал Джимми смерти, потому что хотел избавиться от его присутствия в своей жизни. он был обузой. БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. а иногда я думал, как же мне нравится иметь с ним такую связь, которая связывала его кандалами, и он мог принадлежать мне. он буквально не мог жить без меня. я был рад быть его спасателем. я чувствовал себя нужным и важным, словно БОГ. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО.БОЛЬНО.БОЛЬНО.

ПОЖАЛУЙСТА, ЗАКОНЧИТЕ ЭТИ СТРАДАНИЯ.

ПУСТЬ Я БУДУ ЗА ВСЕ ВИНОВАТ. ГОРЕТЬ МНЕ В АДУ. ТОЛЬКО ПРОШУ, УБЕЙТЕ МЕНЯ. ДАЙТЕ ТАБЛЕТОК.

ЭТО НЕВЫНОСИМО.

ПОЖАЛУЙСТА

СКОЛЬКО ЕЩЕ БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ ЭТИ СТРАДАНИЯ?!

…

…

…

— Ты был прав… ты во всем был прав… Я должна была сразу так поступить… Я всегда думала, что личность не заканчивается на минутах слабости, что все могут стать лучше, что у каждого из нас есть еще один шанс… Думаешь мне самой всего этого хотелось?.. Не пойми превратно: это не минута слабости, совсем наоборот. Это первый поступок в моей жизни. Я обо всем позабочусь. Поворачиваю голову. Передо мной она. Аня. Она держит пачку обезболивающих в крепко сжатом кулаке. И стоит. Смотрит. С ненавистью. Моя Аня. — Это ты сделал? — спрашивает она, смотря на меня, сжимая зубы так, что мышца в ее челюсти задергалась. Я не могу ей ответить, хотя и очень хочу. — Я спрашиваю: это ты сделал?! — она яростно замахивается, и даже в порыве чувств не может ударить. Вместо этого она бьет свободный участок на моей койке, но легкая тряска все равно доставляет боль. — Да какой с тебя капитан, ты, жалкое ничтожество! — кричит она, и снова бьет по тому же месту. Я безотрывно за ней наблюдаю. — Ты все время закрывал глаза, ничего не видел, не слышал и даже не говорил!!! Я твердила, много говорила о том, что боюсь, что мне нужна защита! И что вы сделали?! Что вы сделали?! Ничего! Вы никак не смогли меня защитить!!! Вы даже не поговорили с Джимми, я знаю! Знаю! — она начала трясти койку, а я мычал в агонии, страшась упасть и получить еще больше боли. — А когда я рассказала вам о произошедшем… Вы помните, как отнеслись к этому?! Вы даже не подали жалобу, не занесли в отчет этот инцидент! Вы бы и дальше притворялись, что ничего не произошло!!! ЗАКРЫЛИ БЫ НА ВСЕ ГЛАЗА, КАК ПРИВЫКЛИ ЭТО ДЕЛАТЬ ВСЕГДА!!! ДАЖЕ СВОНСИ ПОДДЕРЖАЛ МЕНЯ, В ОТЛИЧИИ ОТ ВАС!!! — она снова замахнулась, и на этот раз ударила меня по груди. По всему телу прошелся такой дикий жар, что в глазах потемнело, и я думал, что нахожусь на грани смерти. Но я не издал ни звука. Я смотрел. Я слушал. — Вы знали его много лет! Вы должны были знать и о его состоянии! Вы знали, что он на такое способен! Это вы допустили это!!! Вы виноваты, потому что допустили к нам его!!!

Я знал. Знал. Прекрасно знал…

Аня падает на колени и рыдает. Я смотрю на нее, тяжело дыша. Засохшая глазница увлажняется, и заполняется пеленой слез. Мне жаль.

Жаль…

Каждый всхлип отдается в моем сердце, словно холодный нож, пронзающий душу. Я хочу обнять ее, сказать, что все будет хорошо, но не могу. Я чувствую себя беспомощным свидетелем ее горя, неспособным что-либо изменить. Аня опустила голову, ее волосы падают на лицо. Я вижу, как плечи трясутся от ее всхлипов. Я задыхаюсь от чувства вины, которое накатывает на меня как волна. Вот перед кем я должен чувствовать вину. Перед кем должен извиняться.

Не перед Джимми, что творил ужасные вещи, за каждую из которой был несправедлив прощен.

А перед Аней. Свонси. Дайске. Перед невинными людьми, которые не заслуживали всего этого ада, что произошел из-за Джимми, и из-за меня в том числе.

— Капитан… — Аня снова поднимает на меня взгляд. Мы смотрим друг на друга в упор. Она кладет свою нежную руку мне на обожженную щеку, и я не чувствую ничего, кроме боли. Но в тот момент она была мне приятна. Я хотел, чтобы она прикасалась ко мне. — Простите меня, капитан… Вы и так слишком настрадались… За всех нас… — ее всхлипы становятся все глубже, ее горе настойчиво давит на меня, как тяжелая колонна. Я простираю обрубок предплечья в ее сторону, но не дотягиваюсь. — Что бы вы не натворили, и к чему бы не были причастны — вы уже достаточно натерпелись, чтобы быть кем-то осужденным… — она смотрит куда-то вниз и вытягивает какой-то ящик из-под моей койки. Защитный чемоданчик. — Думаю, пора Джимми воспользоваться им. Надеюсь, он прервет ваши страдания, и сделает действительно что-то хорошее для нас всех. — она тянется ко мне и целует в перебинтованный лоб. Ее поцелуй ощущается как ожог, но я рад его испытать. — Я любила тебя, Керли. Правда. И знаю, что ты любил меня. Я знаю, что моя карточка была в кабине пилота, и очень рада, что имела честь нравиться тебе. — она открутила крышку от пачки обезболивающих. — Жаль, что мы попали в эти обстоятельства. Жаль, что Джим имел над тобой слишком много власти. — она сыпет горсть таблеток себе на ладонь. Теперь я понимаю. Начинаю извиваться, пытаюсь кричать. Я не хочу, чтобы она делала это. — Прощай. Капитан. Тебе это больше не понадобиться. — и затем она проглатывает все, что было на руке. Аня садится рядом. Я могу смотреть на нее, повернув голову. Тянусь к ней, но не могу дотронуться. Пытаюсь кричать, но голоса нет. Я вижу, как Аня закрывает глаза и затихает. Время замирает, и мир вокруг нас оказывается отрезанным от реальности — остается лишь ее тишина и мой безмолвный крик о помощи. Внезапно она начинает корчиться, ее тело сотрясается от тошноты. Я вижу, как она заставляет себя проглотить рвоту, сдерживая ее. Я чувствую, как сердце замирает, когда кровь рекой начинает выливаться из ее носа, окрашивая все вокруг в алый цвет, добавляя к этому кошмару еще один слой ужаса. Она бьется в конвульсиях, и каждый ее спазм ощущается в моем желудке, словно я сам рвусь на куски. Я хочу закричать, заставить кого-то прийти, помочь, но по-прежнему остаюсь безмолвным, как статуя, прикованная к месту. Внутри меня разгорается буря страха и боли, и каждое мгновение кажется вечностью. Аня долго умирала на моих глазах. Она сидела передо мной, с закатанными, мертвыми глазами, с кровью, сочившейся у нее из носа. Рвота медленно выходила из ее рта и стекала комками по подбородку. Слезы не переставая лились из моих глаз. Я смотрел на нее, не веря в произошедшее. Она убила себя. Покончила с собой. Вместе с тем унеся за собой нерожденного ребенка. Грудь моя вздымалась от тяжелых вздохов, а внутри меня холодило. Я чувствовал, что вот-вот задохнусь от груды эмоций, что нахлынули на меня, накрывая, как мощная волна безысходности. Вся моя боль, вся та тьма, что терзала меня, отошла на задний план, уступая место новому, непереносимому осознанию. Я впервые за долгое время чувствовал себя в полном сознании — в месте, куда не пробивались ни надежда, ни свет. Я смотрел на Аню, ее тело, и все осознавал. Вокруг меня царила тишина, пронзаемая лишь моими истерическими всхлипами. Мы все погибли. Мы были погибшими, только не похороненными. Спасения нет. Все пропало, и надо было смириться с этим фактом. Вся команда, все наши мечты, надежды, теперь унесены ураганом неизбежного. Я чувствовал, как часть меня умирает вместе с Аней, и это было глубже, чем просто физическая утрата. Это было уничтожение самого себя, разрушение какой-то неосознаваемой нити, которая связывала нас всех, надежды на свет в мрачном мире. Время остановилось, и я остался один наедине с безмолвной тьмой, с разрушающими болью и сожалением. Я был зрителем в этом трагедийном спектакле, где каждый акт только углублял бездну отчаяния. На глазах у меня медленно умирала последняя искра жизни, и я не знал, как выйти из этой тьмы, как выжить среди руин, которые остались от прежней жизни. Ани больше не было...

А потом не стало и Дайске...

Затем Свонси...

Был только Джимми, которого я боялся до панической тряски.

Он продолжает мучать меня.

А затем, наступила тьма...

В ней никого больше не было...

— Мы оба с тобой поплатились.

.

.

.

Мы оба знали, что судный день настанет, и мы поплатимся за наши грехи, нездоровую близость.

.

.

.

.

Прости.

.

.

.

.

.

— Керли, что будет, когда мы прилетим домой?...