Еще один шанс

— Многим непросто заработать себе на хлеб, но хлеба тебе было мало. Да, капитан? Вершина нашего холма была лишь грязью под твоими ногами, пока у тебя самого земля не ушла из-под ног. Жизнь на нашей ступени развития — для тебя лишь жалкое существование… Но я тебя прощаю. Мы все тебе прощаем. Я тебя не брошу, даже сейчас. Я в тебя верю. Мы сможем все преодолеть. Иногда каждому дается дотянуться до небес. Бороздить звездные пучины. Но и неудачные дни бывают у всех, и иногда это нужно просто принять. Ты сам меня этому научил, Керли. Значит, надо есть. Значит надо жить. Заканчивая говорить, я режу кусок мяса ножом, после чего кладу его себе в рот и жую. Я смотрю на Керли, контуженного, от адской боли совсем не осознающего, что происходит. Пытаюсь накормить его, но ничего не выходит: он блюет мне в руки каждый раз, когда я засовываю в него мясо. Тогда я закидываю мясо ему в глотку и с силой прикрываю рот, вжимаясь в его лицо двумя ладонями. Керли задыхается. Кусок мяса застревает у него в горле. У меня достаточно ополаскивателя для рта, чтобы очистить его горло и протолкнуть мясо дальше. Собачий лай. Я смотрю себе под ноги. Джим

ДЖИМ!!!

Он виляет хвостом, встает на задние лапы и выпрашивает еду. — Ты тоже хочешь? — спрашиваю я, с улыбкой смотря на него. — Ладно уж, держи. Я не слишком голодный. Мне не нравится полусырое мясо со слабой прожаркой. Джим выхватывает кусок мяса у меня из рук и с аппетитом начинает его грызть. — Ты тоже хочешь быть настолько близок к своему хозяину? Джим не обращает на меня совершенно никакого внимания. Ну конечно, с такой-то вкусной едой. Джим долго пропадал, поэтому, разумеется, он будет голодным. — Джимми, мальчик мой, я чуть позже поем, — говорит женщина, сидящая напротив. — Почему? Ты не голодна?

— НЕТ. У МЕНЯ ПРОСТО НЕТ РТА.

Это моя мама. Не помню ее лица, поэтому вместо него белый шум.

— Дождусь твоего отца. Может, он вернет мне мой рот. — Сомневаюсь, — отвечаю я. Продолжаю жадно есть мясо. Давно я ничего не ел, чуть с ума не сошел от голода. Чувствую себя, как в детском доме. Там я всегда испытывал эту невыносимо болезненную пустоту в желудке. Ничего не утоляло мой аппетит. — Джимми, оставь мне кусок, — попросила Аня. — Ты же знаешь, я ем за двоих. ♥ — Конечно, держи, — я подал ей тарелку. Когда она взяла кусок и поднесла его ко рту, кровь, что стекала из ее носа, потекла по мясу. — Знаешь, я вполне готов обеспечивать тебя и ребенка. Чем просить прощения на словах, я буду вести себя достойно, и не убегу. Возьму на себя эту ответственность.

— Ты так хороший, Джимми, спасибо! — залепетала она. ♥ — А старику и самому младшему - фигу с маслом! — воскликнул Свонси в своей недовольной, шутливой манере. — Будто и не дал ничего! — Извините, но с такими претензиями к Керли. Он не захотел отдавать больше, но и винить его в этом не стоит. Это было довольно больно, но я рад, что он решил поделиться с нами частичкой себя. Так мы становимся ближе друг к другу. — В любом случае, ты достоин съесть самый большой кусок, капитан! — радостно кричит Дайске, так эмоционально, что аж кожа на лице расходится на месте удара топором. — Малой дело говорит, так что ладно, согласен, — улыбается Свонси. Из дырок от пуль сочится кровь.

— Стоит поздравить капитана Джимми и капитана Керли за их воссоединение!

— Поздравляем за самую крепчайшую связь!

— Поздравляем!

Я улыбаюсь им всем, а затем встаю, почтительно им кланяясь. Наконец-то они чувствуют мою любовь, и сами не стесняются проявлять ко мне свою. А ведь мы почти стали семьей, и каждым из них я дорожил, как родным. Но Керли, само собой, был мне ближе всех. Наконец-то мы стали единым целым. Наконец мы соединились почти биологически. Теперь внутри меня так и останется частичка Керли, его мясо. И умру я с ним, пока оно еще не успеет переварится. Ну что за волшебная смерть… Керли в криокапсуле. Я запускаю ее, и последнее, что я делаю, — это украдкой вожу взглядом по его изысканным чертам, которые навечно запечатлелись в моем сердце. Он был таким красивым, таким любимым... Я бы никогда его не забыл. Надеюсь, и он меня тоже, и когда-то, когда его найдут и спросят, что же произошло, он ответит, что любовь — это именно то, что спасло его в те темные времена. Я отступаю в сторону, и, с радостью в сердце, вытаскиваю пистолет. Холодный металл касается моей кожи: я направляю его себе в висок. В это мгновение тишины я позволяю себе мечтать о том, что забвение настигнет меня быстро, словно нежное облако, окутывающее мое сознание. Я вздыхаю. Пусть смерть будет подобна объятиям с Керли, пусть в ней будет что-то от его прикосновения к моему телу, от тепла его души, так сладко игривого и столь близкого. Я медленно нажимаю на курок. Громкий выстрел раздается, как будто весь мир замирает в ожидании. Полное оглушение. Удар об пол, ощущение падения, и я проваливаюсь в бесконечную пучину темноты. Мое тело подхватывает вихрь, как перо, улетевшее в бескрайний небосвод. Я лечу, восставая в небеса, где нет ни горя, ни боли, лишь свобода от времени и памяти, покидая весь мир, полный страданий,

и попадаю в место, где царит лишь гармония, а время и память растворяются в бесконечности.

. . . . . . . . . . . . . И вот, как будто по волшебству, я приземляюсь, и вдруг оказываюсь на мягкой поверхности. Я опускаюсь на нее и вдруг чувствую такую расслабленность, такое благоприятное ощущение внутри себя, словно никогда прежде не ощущал никаких лишений: ни в еде, ни во сне, ни в любви. Я чувствовал себя так, словно очнулся от долгого, долгого, долгого сна, бесконечного кошмара, из которого меня вытянула реальность этого момента. Понадобилось несколько мгновений, чтобы я осознал, где нахожусь. Я лежал в своей кровати в личной каюте. Не могу поверить, что смотрю на этот знакомый, но ставший таким родным потолок, лежу на мягком матрасе, дышу свежим воздухом. И сам я абсолютно чист. Сжимаю пальцами простынь, чувствую нежность ткани. Набираю грудь, полную воздуха, и выдыхаю: он выходит судорожно, словно в плаче. Хватаюсь за сердце. Стучит. Я здесь. Я жив. — Джимми, просыпайся, — слышу я откуда-то рядом с собой и вздрагиваю. Не верю… Это был Керли. Тот самый Керли, что и всегда, до трагедии на корабле… Живой, здоровый. Открыто мне улыбающийся. Как же давно я не слышал его голос… Кажется, целую вечность. Неужели это и правда он? — Керли… — тихо, почти шепотом произношу я, и чувствую радость оттого, как приятно проговаривать эти буквы на языке. — Как ты… Откуда ты?.. Он. Настоящий. Сидит прямо рядом со мной, на моей кровати, улыбчивый, дружелюбный. Без единой царапины, такой же чистый и живой. — Пришел извиниться за вчерашнее, — говорит он печально, продолжая улыбаться. — Ну… За то, что испортил всем праздник… Нужно было дождаться другого момента. Я не могу отвести от него взгляд. Мне не верится, что это он. Это он. Я приподнимаюсь на локтях, дабы приблизиться и еще лучше его рассмотреть. Заглядываю ему в глаза: голубые, светлые, родные. Мимика ярко выражена: он неловко кривит губы и поднимает брови, недоуменно смотря на меня в ответ. — Джимми, что-то не так? — спрашивает он озадаченно. Я кладу руку ему на плечо. Чувствую тепло. И он не дергается от моего прикосновения, не боится меня. Это правда он. Это реально. — Нет, все в порядке, — отвечаю я, хотя внутри меня бушует буря эмоций. — И ты правда не злишься за то, что произошло за праздничным столом? — он пораженно хлопает глазами. Я мотаю головой. Даже не помню, что было в тот день, да и это совершенно не важно. Сейчас все проблемы, что имеются в этой отправной точке, абсолютно мизерные и не имеют никакой силы. Я абсолютно не понимаю, почему раньше так серьезно их воспринимал. Я не могу поверить, что Керли здесь, рядом, что он жив и здоров. Это словно сон, из которого не хочется выбираться. Я пытаюсь осознать, что происходит, и в то же время боюсь, что это всего лишь иллюзия, игра моего разума, который не может смириться с утратой… Но нет. Это реальность. Я чувствую биение своего сердца. Тепло Керли. Я живой. Я здесь. Наконец-то. После долгого, долгого сна. — Я так скучал по тебе, — произношу я, и слова сами вырываются из моего сердца. — Ты не представляешь, как мне было тяжело без тебя. Керли смотрит на меня ошеломленно, задаваясь вопросами, но вскоре он улыбается, и его глаза наполняются привычным теплом и заботой. — Я тоже скучал, Джимми, — говорит он тихо, и его голос звучит как мелодия, которую я забыл, но которая теперь вновь наполняет меня. — Но я здесь, и все будет хорошо. Он наклоняется ближе и обнимает меня. Я чувствую, как его присутствие наполняет комнату светом, который я так долго искал. Я прижимаюсь к нему со всей силы, упиваясь им всем. — Мне снился страшный сон… — рассказываю я, голос предательски дрожит. — Я поступил ужасно… Так, как ты даже представить себе не можешь. Я всем причинил такую страшную боль… И тебе особенно. — Не думаю, что ты на такое способен, — говорит Керли, и по голосу я сразу могу понять, что он продолжает улыбаться. Он все еще улыбается мне. Все еще принимает. — Нет, Керли, послушай, — я отстраняю его и серьезно смотрю ему в глаза. Он сразу понимает, что разговор, который я начинаю, очень важен для нас, так что меняет настрой и замолкает. — Мы оба все это время делали вид, что со мной все в порядке, что я могу приспособиться к жизни и быть нормальным человеком. Но правда в том, что я никогда не являлся кем-то подобным, кто мог бы сделать это так просто. Я не буду перечислять то, что я творил, но, думаю, ты сам прекрасно можешь вспомнить хоты бы парочку моих ужасных поступков. — Керли смотрит на меня внимательно, не перебивая, с печальным выражением. Воспоминания, вероятно, задели его за живое. Мы оба не хотим этого разговора. Но он должен идти дальше. — Керли, по правде говоря, во многом я осознаю плачевность своих действий, но когда я их совершаю, то чувствую себя искренне правым, будто так и должно быть. Но после совершенных мною проступков я чувствую себя ужасно виноватым, хотя и не могу осознать это в моменте, и не всегда, на самом деле, осознаю. Далеко не всегда. Ты понимаешь? — Керли молчит. Чувствую, как сердце разрывается на части. Боюсь, что он меня не поймет. Очень страшно. Но я продолжаю, потому что после того, что происходило в моих сновидений, и я осознал, на какие ужасы способен, я больше не могу оставаться в тени и таить в себе эти скверные чувства. — Керли, то, что я делаю, даже если это самые плохие и аморальные поступки, в моей голове выглядит как вполне уместное продолжение моих действий, и я не думаю о том, что поступаю плохо. Для меня не было ничего проще, как убить Джима или изнасиловать тебя. Керли с резким вздохом встает и отходит от моей койке. Я не свожу с него взгляд. Он обходит кругом всю комнату, хватаясь за голову. Замечаю, что он прикрывает уши. Это было тяжело слушать, хотя мы оба всегда знали то, о чем говорили. Чрезвычайно редко, но, на самом деле, у каждого из нас по очереди все же случались озарения, и мы понимали, что час расплаты близок, и когда-то мы будем наказаны за ту греховную связь, что отделяла нас от всего мира, на который мы всегда смотрели сквозь пальцы. Что когда-нибудь кто-то пострадает от нас, или мы пострадаем друг от друга. — Прошу, Керли, сядь, — молю его я, а сам тяжело дышу, почти панически, страшась продолжать этот разговор. — Ты всегда и за все прощал меня, но сейчас я хочу заслуженно заиметь возможность получить еще один шанс. Ты должен выслушать меня, а потом по всей справедливости решить, что делать со мной. — Не думаю, что даже сейчас ты предоставишь мне настоящий выбор, — внезапно резко бросает Керли. Чувствую себя ничтожно, но знаю, что это не сравнится с теми неприятными чувствами, что испытывал он. — Сейчас все по-другому, Керли, — говорю я. Впервые мой голос звучит так. Будто вовсе не мой. Кто-то другой. Более уверенный, хороший человек. — Я готов быть честным, но и ты должен пойти мне навстречу. Керли долго не отвечал. Он продолжал расхаживать по каюте большими шагами, но это пространство было слишком маленьким для него. Ему нужно было, вероятно, обойти всю планету, чтобы успокоиться. Я готов был дать ему это время, столько, сколько понадобится, но он довольно быстро взял себя в руки, по крайней мере, так казалось. Он снова сел на мою кровать, только дальше, и скрестил руки на груди, словно защищаясь. — Я тебя слушаю, — сказал он почти строго. Я киваю, и несмотря на тяжесть в груди, продолжая: — Со мной что-то не так, Керли. Я знаю это. Ты знаешь это. Не знаю, был ли я рожден с этим пороком, или все началось с того самого дня, когда отец убил мою маму и ее семью… — Ты же говорил, что не помнишь этого. — Каждую секунду того дня, Керли, я все помню, хотя бы подсознательно, где-то в глубине этого сознания, — голос мой звучал так, словно у меня был заложен нос, и я заставил себя усмехнуться, чтобы показать, что я не плачу, хотя это и было не к месту. — На самом деле я знаю, что это сильно повлияло на меня, и мне нужно было делать с этим что-то, но я не делал. Я положился лишь на тебя, не решаясь просить помощи у кого-то еще. Я не видел спасение нигде и ни в ком, кроме тебя. Керли увел взгляд, и я знал, что он стыдился себя, потому что я всегда стыдил его за это. — Думаешь, в этом всем моя вина? — тихо, почти шепотом спрашивает он. — Нет, Керли, конечно нет. Ты и так делал слишком много, но я просил еще больше, тем самым мучая тебя. Мне жаль… Правда, жаль… Ты не мог справиться с этим. — Но я тоже закрывал на все это глаза, — возразил он. — Я чувствовал гордость, что имею для тебя такое значение, и хотел, чтобы ты не нуждался ни в чьей другой помощи, кроме моей. Я даже не думал о том, чтобы рассказать о твоей жестокости кому-то еще… Керли краснеет и до боли сжимает руки в кулаки. Его откровение задевает меня, но я знаю, что это, вероятно, его самая большая честность за всю жизнь, и не заостряю на этом оскорбленное внимание. Мы должны быть честными друг с другом. Мы некоторое время сидели молча. Было темно, вероятно, еще даже не кончился сонный пятичасовой перерыв и не началось утреннее время. Слабые светильники падали на наши лица, создавали тени на стене. Они выглядели крупно, так, как и должны, ведь мы взрослые и большие. Но это было неправильно. У меня в голове мы все еще были двумя мальчишками, бесконечно сильно привязанными друг к другу. — То, через что заставил меня пройти отец, — продолжаю я. — А потом тот невообразимо сильный голод, что я испытывал после… Я не знаю, Керли, может, это как-то неправильно сформировало мой мозг? Может, мне не доставало серого вещества, или еще чего… Возможно, в детстве мои нейронные связи уничтожились, и на их место срослись другие, сделавшие меня тем, кем я являюсь сейчас… — я смотрел на Керли, и видел в его глазах сожаление, и вместе с тем невыносимую, сияющую боль, которую я все это время ему причинял. — И в этом нет твоей вины, Керли, абсолютно. Если я и понимал тебя неправильно, то только потому, что не мог мыслить иначе. Опять повисло молчание, тяжелое и громкое. Керли неотрывно за мной наблюдал. Я смотрел на него, пока не почувствовал, что пелена слез накрывает глаза, так что пришлось поднять взгляд и задрать голову назад, сдержав слезы. А он все смотрел. И молчал. — Если есть что сказать — говори, — прошу я. — Приму все. И слова о ненависти тоже. — Я тебя вовсе не ненавижу, — ответил он. — Я плохо с тобой обращался. — Ты любил меня, — возразил он. — Я чудовище… — переубеждал я его. — Ты мне самый близкий человек. Чувствую, что вот-вот и не выдержу. Обхватываю свои колени, обнимая их и утыкаясь в них лицом. Грудь вздымается от тяжелых вздохов. Смотрю на стену — тени вдруг уменьшились, стали совсем детскими. Вдруг я вспомнил, как в детстве, в очередной раз придя в родительский дом Керли, я постучал, но никто не открыл мне дверь. Не открыли и на второй день. И на третий. Я думал, что они куда-то уехали, но на четвертый день, точнее, ночь, я остался ночевать под их крыльцом. Я надеялся дождаться их, ведь не могли же они вечность пропадать, тем более на летних каникулах. Но оказалось, что никуда они и не пропадали. В ту ночь, когда я был еще даже более маленьким и незаметным, мама Керли вышла из дома вынести мусор. Рядом с ней шагал ее муж. Помню, как вчера: «Слушай, сколько мы еще будем держать Керли взаперти?» — спросил ее мужчина. — «Если тебе так это важно, то лучше поговорить с Джимми и попросить его больше не приходить». «С ума сошел?» — возмутилась она. — «Не буду я говорить такое ребенку и брать ответственность за его чувства. Пусть лучше мы на недельку исчезнем, и он сам все поймет». «По-моему, он из тех, кто никогда и ничто не понимает». «Если он продолжит общаться с Керли, то он станет таким же ненормальным. Ты слышал, что о Джимми говорят в школе? Он совсем не умеет себя вести». «Ты же помнишь, что малец пережил». «Да, и вместо того, чтобы свободно разгуливать по школе и бить детей, влиять на нашего сына — он должен лечиться, и желательно в каком-то закрытом учреждении». Дверь дома они оставили открытой, пока шли к мусорным бакам. Дальше я их не слушал: проскочил в дом и прошел на кухню, где пахло вкусной едой. Там я взял тарелку недавно приготовленных печений и забрал ее с собой, после чего поднялся на второй этаж к комнате Керли. Не стуча, я открыл дверь. Он лежал на кровати и читал какой-то комикс. Оглянувшись и увидев меня, на его лице проскочила светлая улыбка, но она тут же потухла, и, будто через силу, он отвернулся. «Тебе нельзя здесь появляться», — сказал он мне. «Почему?» — спросил я, пройдя к нему. — «Я принес тебе подарок. Я сам сделал». — протянул ему тарелку с печеньем. «Это мамино», — вздохнул он. «Нет, это я сделал. Специально для тебя». «Ты слишком много врешь. Поэтому родители не хотят, чтобы мы общались». Я залез к нему на кровать. Грязь с ботинок испачкала его белоснежную простынь. «А еще у тебя совсем нет манер», — добавил он. Я обнял его, крепко прижавшись к его груди, и накрыл нас одеялом. Слышал, как сердце Керли бьется, словно у воробушка. Мне стало спокойно. «А еще ты жестокий…» — произнес он, и его слова потеряли уверенность. — «Мои родители не любят тебя». «Они хотят, чтобы ты нашел себе другого лучшего друга?» «Да, наверное». Я ощутил острую боль где-то в горле и прижал ладони к этому месту. Под пальцами чувствовал удары пульса. «Он не будет таким же хорошим, как я». — сказал я. «Может, будет». — поспорил он. «Нет». Я еще крепче обнял его. Подумал, что если буду обнимать как можно сильнее, то сольюсь с ним. Пусть бы я даже исчез — только бы поселиться внутри него, в его сердце, чтобы он знал, что должен любить меня. Это его обязанность — любить меня. Я поцеловал его в шею. Он захихикал. «Прекрати. Щекотно». Я взглянул на него. Несмотря на смех, по щекам его катились слезы. Я слизал их и снова посмотрел ему в глаза. «Нас никто и ничто не разлучит», — пообещал я ему. — «Никогда». Керли заплакал. Он прижался ко мне, кажется, даже сильнее, чем я к нему. Наши тела прильнули друг к другу невероятно тесно. Стало тяжело дышать, и боль ощутилась в теле. А я и не знал, что причиняю ему такую боль, даже когда люблю. «Вот бы стать частью тебя… Вот бы нам никогда не разлучаться…» — я навсегда запомнил слова Керли. Мне хотелось, чтобы он меня отпустил, но это было проявление любви, хоть и болезненное, так что я ничего ему не сказал. Мы уснули так, в обнимку друг с другом, ощущая резкую боль оттого, как сильно мы сжимали друг друга. Сила в его руках присутствовала, даже когда он заснул. Я осторожно вылез из его объятий и прошел в коридор, спустился по лестнице. Там, в гостиной, всегда сидели родители Керли и смотрели телевизор. Я поставил тарелку с печеньем обратно, где они и лежали, сделав это громко, специально, чтобы на меня обратили внимание. «Керли, что ты…» — женщина обернулась, и ее нежная улыбка слезла с лица сразу же, как только она поняла, что я — это я. Оба родителя подскочили, в страхе уставившись на меня, как на вора. Я вышел вперед, пронзительно смотря на них обоих. Впервые я видел их в таком испуге, вскоре перешедшем в ярость. «Ты — паразит!» — вдруг выкрикнула мама Керли. — «Это не твой дом! Перестань сюда заявляться! Ты не должен быть здесь!» Я молчал, продолжая смотреть. Они оба тоже умолкли. Смотрели на меня. Мама Керли тяжело и громко сглотнула. Ее плечи поднялись. На секунду мне показалось, будто она сейчас опять закричит с новой силой. «Вы ненавидите меня», — сказал я. И мне стоило продолжить. Сказать что-то еще, наверное. Я видел, что они этого ждут. Но продолжения я не знал. Знал лишь один этот определенный факт. Мама Керли судорожно раскрывала рот и тут же его закрывала. Глаза ее растерянно бегали по всему пространству. Она не могла в этом признаться. Молчала. Боялась сказать правду. И я никогда не мог понять, что на самом деле реально. Они все смотрели на меня, видели во мне что-то страшное, отталкивающее. И это было так. Во мне было это все. Никто только не мог понять точно, что же это именно такое. И я не мог. Но в тот момент меня заботило совсем другое. Я молчал, а душа моя выла, и все мое естество кричало: «Вы не сможете разделить нас с Керли! Мы лучшие друзья, самые близкие друг другу люди на всей этой планете! Я ему куда дороже, чем вы! Вы никогда не заставите меня сделать так, чтобы я не приходил! Я похищу его, увезу за собой, или же убью вас! Я сделаю все, чтобы быть рядом с ним!». «Джимми…» — вдруг с нежностью произнесла мамочка Керли, встав передо мной на колени. Она крепко меня обняла. Я распахнул глаза и смотрел, не моргая, на единственный источник света — люстру, что выжигала мои глаза. Оттого, наверное, у меня навернулись слезы. — «Что же нам с тобой делать, малыш…» — Ты мне самый близкий человек, — еще раз повторил Керли, и я впитал его слова без остатка. — И ты мне, — сказал я, и это прозвучало совсем жалобно и по-детски, но искренне. — Керли, что будет, когда мы прилетим домой? Он молчал так долго, что щеки мои запылали, а горло заболело. Я знал, что он скажет, точнее должен сказать, но я не хотел это слышать. Не хотел, но в то же время сказал бы сам, если бы Керли заговорил о чем-то другом, предложил другой вариант. Но, в конце концов, он все же произнес: — Нам нужно разделяться. Ведь так? — Да, ты прав… — тут же отозвался я. — Ты правда готов меня отпустить? — он пристально взглянул на меня. — Да, — кивнул я. — Лишь бы не произошло ничего из того, что было в моем сне. — Прежде чем Керли спросил, я продолжил: — Я пойду на лечение, лягу в больницу. Я сделаю все, чтобы меня наконец-то вылечили, хотя бы немного, как смогли, и отгородили от общества. А ты… Ты, Керли, делай, что хочешь. Покоряй новые вершины, как ты хотел, добивайся всего, чего ты только хочешь. Женись, найди себе девушку, ту, которую ты будешь любить больше жизни. Заведи детей, как можно больше, потому что в тебе столько любви, что хватит большому количеству людей за раз. Живи так, как тебе только заблагорассудится, и никого не слушай. Люби, кого хочешь, только никогда не привязывайся к человеку настолько, чтобы ставить его превыше себя. — И ты тоже, — сказал Керли. — Никого не слушай и ни на кого не равняйся. Не думай, что ты "дефект". Чтобы ты ни говорила, но ты такой же человек, как и все остальные. Только тебе, в отличие от многих других, кто живет обыденной жизнью, нужна помощь. Помощь, которую я, к сожалению, не смог тебе оказать. И снова мы обнялись. Это было короткое, слабое объятие, в котором мы не сжимали друг друга так сильно, чтобы причинить боль, но и не так слабо, чтобы не ощутить тепло. — Только… У меня есть просьба, — мое лицо сводило судорогой, и я уже не пытался удерживать эмоции внутри. — Я хочу, чтобы ты помнил меня. Помнил, как мы были близки, и что мы были лучшими друзьями. Хочу, чтобы ты любил меня хотя бы немного, где-то в глубине своей души, куда не добирается та боль, которую я причинил тебе. Ты должен сохранить хоть что-то теплое ко мне, потому что… Керли, ты был единственным во всем огромном мире, кто по-настоящему меня любил. Пожалуйста. Запомни это. Ты — единственный. Керли кивает, а я ощущаю, как надежда начинает пробуждаться внутри меня. Возможно, это и есть тот шанс, который я искал. Возможно, мы сможем восстановить то, что было разрушено, и найти путь к исцелению. Я смотрю в глаза Керли и вижу в них четкое отражение себя. Это мой последний шанс. И я крепко хватаюсь за него. Еще один шанс. Я знаю, что могу его заслужить. Еще один шанс… Я заслуживаю его… Заслуживаю… — Ты сильно устал, — сказал Керли, улыбнувшись мне. — Поспи еще немного, а потом все станет яснее и куда легче. — Нет, я… Я не так уж и сильно хочу спать… — на самом деле, мне просто не хочется заканчивать с ним разговор.

— А я все-таки пойду, отдохну. Я сильно устал. Думаю, и ты тоже, — он провел ладонью по моей щеке. Тепло несколько поблекло. — До завтра так точно отдохнем, придем в себя и будем новыми людьми.

Мне это не нравилось. Все выглядело, как прощание, хотя он и обещал, что наступит завтра, а значит и все оставшиеся двести дней до прилета домой. Мне хотелось верить ему, поэтому я лег обратно на кровать и укрылся одеялом. Керли встал и прошел к выходу. Открыл дверь. Слабый свет слегка коснулся меня, лежащего почти уже в кромешной тьме. Закрываю глаза. Ощущаю спокойствие. Думаю о Керли, об экипаже: о Свонси, которому мне обязательно нужно будет сказать, что мне нравится разговоры с ним, и мне нравится, как строго он порой относится к нам, и ко мне тоже, так, что я иногда чувствую себя его сыном; о Дайске, о том, как бы я мечтал быть им в подростковые годы, или же быть его другом, и что я благодарен ему за всю его доброту; об Ане, о том, что я бы никогда не поступил с ней плохо, не причинил боль. В конце концов, я думаю о себе.

Об еще одном шансе.