Еще один шанс

ДЖИММИ

Я знал, что являлся тем, кто причинял другим боль.

Я знал, что вел себя не так, как мог бы вести себя нормальный человек.

В какой-то момент мне самому стало страшно.

Из раннего детства я протащил за собой в настоящее лишь два воспоминания. Первое — это улыбка Керли, его открытое, приветливое лицо, протянутая рука, нежность которой впиталась в меня ещё с первого дня нашего знакомства, его дружелюбный голос, смех, а потом глаза, наполненные жалостью, его сочувственные объятия, плачь. Второе — папа, мама, мужчина мамы, ребенок мамы, второй ребенок мамы. И все они мертвы, кроме мамы. Из ее горла вырывался вой. Она перевернулась на спину, держась за простреленной живот, и вой превратился в слова: «Джимми… Джимми… Мой мальчик…» Я не мог отвести от нее взгляд. Она была очень красивой, но я не помню ее лица. Отец заставил стрелять ей в голову, так что определить труп нельзя была даже по зубам. То, что вместо головы у неё было непонятное нечто, тревожило меня куда меньше, чем стеклянные шарики с покрасневшими пятнами на всех остальных мёртвых лиц. Они не моргали. Наверное, это самое страшное в трупах, ведь остановившееся сердце ты не увидишь, дыхание не услышишь, зато по глазам будешь знать, что душа покинула тела. Мой отец сел на колени перед трупами убитых и зарыдал. Странно, что он плакал, ведь он целенаправленно отнимал у них жизни. Лить слезы стоило мне, но я не лил, и скажу больше — ни разу за всю жизнь я так и не плакал по тому дню, даже не горевал. Керли говорит, что тот день изменил меня, но я не могу судить, потому что почти не помню себя до тех событий. Дальше были люди, внезапно ворвавшиеся в дом. Я забился в угол и прикрывал глаза от ярких вспышек полицейских фонарей. Параллельно послышался выстрел. Отца обезвредили. После щелчки фотокамер. Затем навязчивые вопросы о моем самочувствии, просьба рассказать, что я видел. Повсюду был шум. Такой громкий, что хотелось засадить себе в уши по карандашу и ударить что есть мочи, разорвав барабанные перепонки. Потом был детский дом. Впервые кухня, предназначенная для еды, действительно содержала в себя еду, вот только теперь мы не могли есть, когда проголодаемся, и ждали определенного часа, чтобы перекусить. С отцом у нас было мало еды, но когда она была, мы тут же набрасывались на нее. Вариант отца мне нравился больше. Конечно, я голодал, но никто не запрещал мне есть, когда появлялась еда. В детском доме я питался три раза в день, но голодал куда сильнее, чем в отчем доме. К счастью, родители Керли приняли меня. Они говорили: «Ты наш самый желанный гость в этом доме», и я был по-настоящему счастлив думать, что скоро они меня заберут, и Керли станет моим братом. Уже тогда я понимал, что люблю его не как друга, даже не как брата. Я хотел быть с ним как все эти влюбленные и глупые парочки в тупых мелодрамах, но в любом случае, статус брата не помешал бы мне испытывать это притяжение к нему. Предположение это было скорее гипотетическим, потому что я так и не узнал, на что бы повлиял этот статус, потому что среди слов родителей Керли: «Ты нам как сын!», «Мы любим тебя как родного!», скрывалось: «Тебе не кажется, что он стал появляться слишком часто?» — спросила женщина шепотом, сидя в гостиной, которую я проходил как-то ночью. — «Он постоянно ночует у нас, уже даже не спрашивая разрешения. Это уже слишком.» «Разве не ты хотела осчастливить его после той ужасной катастрофы, приключившейся с ним?» «Да, но я не готова возиться с ним, как со своим ребенком. Как бы то ни было — он совершенно чужой.» «Но он несчастлив.» «Знаешь, мне начинает казаться, что он не просто несчастлив — он ненормальный. Ты знаешь, что о нем говорят родители его одноклассников?» «Милая, он проклят на вечные несчастья, поэтому он такой.» «Тогда не лучше было бы ему в тот день…» Я не знаю, как тот разговор, случайно подслушанный, повлиял на меня. Кажется, я был готов прожить с отцом тираном хоть всю свою жизнь, лишь бы никогда не слышать слов родителей Керли. Хотя, скажу честно, догадываться об их нелюбви ко мне я начал еще раньше, когда заметил некоторые закономерности в их отношении к Керли и ко мне. Дело в том, что когда Керли падал, марался или случайно бился обо что-то, родители поднимали его на руки, гладили его по лицу и между поцелуями бормотали: «Все хорошо, ничего страшного». Если падал я, то меня никто не поднимал. Многие после преступления отца относились ко мне с ласковой осторожностью, но когда я осознал, что родители Керли на самом деле не любят меня, я понял, что и другие взрослые лишь притворяются. На самом деле никто меня не любил. Психологи, учителя, воспитатели — им платили, только и всего. Тогда я устраивал жуткие бардаки, рвал учебники на уроках, бил других детей. Я делал плохие вещи, и взрослые обращали на меня внимание, хватали за все конечности и скручивали, при этом с нежностью проговаривая: «Вот так, спокойно милый, все хорошо, успокойся. Вот умница, держи себя в руках». Я обмякал в их руках и чувствовал себя не таким уж плохим. Мой самый плохой поступок — убийство Джима, собачки Керли. Я не помню, что думал, и к какому выводу пришел в итоге, но меня навязчиво пожирали мысли: первая, что Керли назвал Джима в честь моего прозвища, которое он мне дал, правда, никогда больше меня так не называя, а второе: имя у Джима было всегда, а у меня никогда не было своего прозвища. Не важно. В любом случае, с Керли находился бесконечно преданный, готовый на все, любящий его друг, вроде меня, а под другим его боком вонючее, маленькое и глупое животное. Конечно оно имело право на жизнь, вот только не в случае, если Керли дорожил им больше, чем мной. Меня всерьез это задевало, мысль, что кто-то вроде щенка имеет ценность выше моей. С таким же успехом Керли мог полюбить червяка, и я бы чувствовал себя точно также. По правде, я никогда не хотел убивать Джима. Мне хотелось, чтобы он перестал быть важным, только и всего. Может, чтобы он исчез на какое-то время, но точно не навсегда. Когда я сжимал маленькое горло в своих руках, я хотел расслабить хватку, но я давил и давил, думал, вот еще чуть-чуть надавлю, и отпущу, еще совсем немного. А потом треск. И вот собака уже мертва. Ее глаза были стеклянными бусинами, напоминавшие мне глаза тех убитых отцом трупов, поэтому я отрезал щенку голову, дабы его глаза не пугали меня. И вот, когда Джим умер, я размышлял, когда же он вернется. Проходило время, а Джим был мертв уже достаточно долго, но не мог же он быть мертвым всегда, ведь это очень и очень долго. Я думал, что он, наверное, вернется к Рождеству, или к Пасхе, также, как и моя мама. Я осознал, что Джим не оживет только когда заметил, что его нет дома уже достаточно большое количество времени, а Керли продолжает плакать над могильным камнем Джима. Что же дальше… О чем мне стоит рассказать? Университет? Может, поговорить о школе? Я так не люблю пересказывать в свободной форме такие большие временные промежутки… Будет лучше, если я расскажу одну историю, а там дальше уже перескочим. Это случилось в седьмом классе. Я и Керли сбежали с уроков и торчали в пустом спортивном кабинете. Мы были расстроены проигрышем в школьных соревнованиях по футболу и горевали. «Не будь там меня — мы бы выиграли.» — сказал я. «Прекрати, Джимми, ты играл хорошо. Тот гол упустил я… А потом столько штрафных получили наши…» «Будь я в другой команде, то удача была бы на вашей стороне.» «Джимми, перестань, всем тяжело, и не только тебе. Сейчас так все думают, не только ты.» Наверное, Керли не понимал, но я действительно верил в то, что высказывал вслух. Мое вечное несчастье делало несчастными остальных, и я, подобно радиации, делал даже самые большие участки мертвыми и нежилыми, смертельно опасными. Я был хорошим игроком, одним из лучших, но на мне было проклятье в наказание за то, что я сделал, поэтому если происходило что-то ужасное, то только из-за моего присутствия. «Думаю, мне не стоит больше играть.» — сказал я всерьез. «Джимми, ты единственный, кто был достоин похвалы в том турнире, перестань.» Седьмой класс был странным периодом времени. Почему-то именно в тот год вся жестокость внутри меня затаилась в каком-то глубинном участке моей души, а вперед нее вышла тревога и настоящая паранойя. Во-первых я перестал появляться в доме у родителей Керли. Мне постоянно казалось, что они знают о смерти Джима, и смотрят на меня исподтишка, словно пытаясь отыскать какую-то неуловимую связь с моим духом, чтобы влезть мне в голову, и прочесть сокровенные мысли о том происшествии. Я боялся, что если в наш век технологий все-таки изобретут читателя мыслей, то родители Керли будут одни из первых, кто его приобретет. Мне было так страшно от этой идеи, что больше меня никогда не видели в доме Керли. Во-вторых, у меня был триггер на собачий лай. Я боялся, это Джим вернулся с того света, чтобы рассказать Керли всю правду обо мне. Даже детский плач на улице я путал с животным лаем, и когда я слышал его, по моей спине пробегал жгучий мороз. Ну, и в третьих, я начал по-настоящему ощущать себя дефектной проекцией человека. Люди вокруг меня постоянно собирались в группы, говорили на большой скорости почти безостановочно, смеялись от шуток, которые я не определял, как смешные. Я не помнил и не слышал ничего, что мне говорили. Чужая речь звенела в ушах как белых шум. Когда меня окружали люди, у меня всегда возникало ощущение вечной маски на лице. Люди были похожи на стайных животных, среди которых один лишь я был человеком, которому приходилось вставать на четвереньки и имитировать их вид. Они хмуро смотрели и закатывали глаза, уводили взгляды, стыдясь моей непохожести. Мне казалось, что все являются врагами, и я для них тоже. Они были враждебными существами, поэтому я ненавидел, что Керли мог взаимодействовать с ними. Когда он с кем-то общался, даже минимально, на меня это навевало тоску, но я не знал, о чем тоскую: то ли о том, чтобы Керли был только моим, то ли о том, что я не могу также свободно с кем-то общаться. «Знаешь о теории несчастья?» — спросил я Керли. — «Это когда человека вечно проследуют несчастье, и оно настолько всепоглощающее, что распространяется на других.» Керли пораженно посмотрел на меня. «Джимми, не думал, что скажу это, но… Мы всего лишь проиграли.» Нет. Я всего лишь чувствовал себя вечной катастрофой. «Это один проигрыш, а нас таких ждет ещё тысяча, если я буду рядом.» Керли молчал. Затем резко подорвался с места и начал прыгать по ступеням трибун, как ненормальный. «Что ты делаешь?» — удивился я. «Эксперимент» — сказал он. — «Но я не решил, в чем его главная суть.» — тон его голоса скакал от прыжков. — «Если я не упаду, то ты возьмешь все свои слова назад, и забудешь про теорию несчастья, но если я все-таки упаду и разобьюсь насмерть, то ты тоже забудешь про свою теорию, потому что моя неудача — не зависит от тебя.» «Тут всего пять ступеней. Как ты тут насмерть разобьешься?» — спросил я скептически. — «И моя теория подрывает второй вариант, потому что плохое может случиться не только потому, что я сделаю что-то. Оно может произойти просто из-за моего присутствия рядом.» «Тогда кинь в меня мяч, и посмотрим, собьешь ли ты меня.» Я вдруг начал злиться. Керли вел себя, как ребенок, хотя я говорил серьезно. «Керли, прекрати прыгать, сейчас же.» «Давай со мной! Это весело. Давай посмотрим, кто первый свалится отсюда, чтобы понять, из-за кого мы проиграли, и кто на самом деле такой неудачник!» «Просто забудь, что я сказал, и не превращай это в цирк!» — закричал я в гневе. Почти в ту же секунду Керли упал. Только он упал не поскользнувшись на ступеньках, как могло предполагаться, и не скатился с пятой ступеньки на первую, а завалился назад, и по какой-то жалкой, судьбоносной насмешки, (а сомнения в том, что это было именно она — нет, поскольку шанс был совсем минимальный) провалился между ступеньками и полетел вниз. «Керли!» — в панике закричал я, ринувшись к нему через боковую часть трибуны, через которую можно было попасть внутрь. Меня окатило ледяной водой. Нога Керли была неестественно вывернута в другую сторону. Он начал тяжело дышать, а затем беззвучно заплакал. Видимо, в падении он зацепился за балки, потому что с ноги стекала кровь. Я стоял на расстоянии, и вдруг понял, что не могу сдвинуться с места. Если я подойду, то он умрет. Да, точно. Мне вообще не стоит дотрагиваться до него или быть с ним рядом. Моя теория подтвердилась, и теперь мне нужно оставить его навсегда, лишь бы не причинять еще больше вреда. Позади послышались шаги. У какого-то класса начался урок в спортивном зале. Кто-то заметил меня, крикнул грубо, что я тут забыл. Я не ответил. Керли начал постанывать от боли, и его услышали. Толпа из троих мальчишек подбежали к нам на звук и увидели Керли. Они оперативно окружили его, опустились перед ним на колени и начали рассматривать травму. Они спрашивали его, как так вышло, и что произошло, а потом те же вопросы задавали мне, но я не знал, что говорить. В горле застрял немой крик. Я был на них зол, потому что они знали, как действовать в таких ситуациях, а я нет. В другой момент мы уже находились в медпункте, ждали скорую помощь. Рядом сидел директор с медсестрой, пронзительным взглядом они оба прожигали меня. Я сидел рядом с койкой, но за все время так и не заговорил с Керли, даже не дотронулся до него. Я просто был рядом, хотя давно должен был уйти. «Что случилось в спортивном зале?» — спросил директор. «Керли прыгал по трибуне и случайно упал.» — сказал я, выдержав паузу, так как чужие слова, не принадлежащие Керли, доходили до моего разума не сразу. Мне было слишком непривычно взаимодействовать с кем-то, кроме него. «Он просто упал? Сам?» «Да.» «Ты его не трогал?» «Нет…» Я вонзил ногти в руку и почувствовал, как полумесяцы набухают там, где я промял кожу. «Ты же понимаешь, что там стоят камеры.» «Я знаю. Я говорю правду.» Директор смотрел на меня странно, с прищуром. Не отводя прищуренных глаз, он обратился к Керли: «Керли, это правда, что говорит Джимми? Ты просто упал?» «Да.» — сказал он, недоумевая не меньше меня. «Вот видите. Я не вру!» — почти вскрикнул я. «Керли, нам попросить Джимми выйти?» Меня заставили выйти. Хотя Керли убеждал его, что в этом нет необходимости, я все равно остался стоять за дверью парализованный страхом. Я был в панике. Все произошло из-за меня, хоть я и не был причастен физически к тому, что произошло. Я заставил себя считать вдохи и выдохи, как меня учили делать, когда я был на грани эмоционального взрыва. В ушах раздался собачий лай, но я знал, что он исходит из ниоткуда, всего лишь из сознания. Страшные мысли одолели меня: я виноват, все произошло по моей вине, потому что я само несчастье, и Керли слишком долго держался близко ко мне, поэтому пострадал. Я должен оставить его, чтобы уберечь от страшного, что могло бы ждать его в будущем, я знал, что когда-нибудь обязательно сделаю что-то, что ему навредит еще больше. Также, как навредил своей матери, когда она вернулась за мной, а в итоге получила пулю в лицо. Странно, что я вспомнил о ней, ведь я никогда не горевал, и эта мысль была первой по поводу нее. Когда директор с медсестрой вышли из медпункта, чтобы встретить скорую помощь, я вновь вбежал в палату к Керли и осторожно подошел к его койке. Он посмотрел на меня своим самым обычным взглядом, и хотя я попытался отыскать в них что-то вроде осуждения или обиды, ничего подобного я не нашел. «Они просто идиоты,» — сказал Керли. — «Они не понимают, что говорят.» Я молчал. Молчание укололо его. «Джимми, ведь так? Ты тоже так думаешь, правда?» «Керли, я могу уйти.» — сказал я сдавленным голосом. Керли шокировано смотрел на меня. «Джимми…» Он протянул руку к моему лицу и прижал ее к моей горячей щеке. Только тогда я заметил, что плачу. «Что-то страшное произойдет.» — сказал я. — «Я знаю, что-то случится» Мои слова исходили не из тревоги, а из того темного, зловещего, что таилось во мне, и что обещало когда-то прорваться с необычайной силой, обрушившись на дорогого мне человека. «Я всегда все порчу. Я всего лишь битый пиксель, портящий общую картину.» Керли долго смотрел на меня и молчал. Я боялся, что он не понимает, и скорее всего, это было так, и от этого было больно, потому что если Керли не понимал, то мне больше не на кого было рассчитывать в своей жизни. Но я готов был уйти. Меня так много раз прогоняли от себя люди: чего стоят только родители Керли. Я уже привык. И я мог бы вынести это, оттолкнуться от человека, которого любил больше всего на свете. Вдруг, нежные руки Керли решительно и крепко обвили мою шею. Он прижал меня к себе, и я почувствовал биение сердца в его груди: как родившая мама прижимает к себе младенца, лишь бы успокоить его функционирующим органом, сопровождающим его все девять месяцев носки. «Всего лишь битый пиксель. Он никак не портит картину.» — сказал Керли. — «Даже если их двое, они ни на что не влияют.» «Двое?» — я не мог поверить ушам. «Мы разделяем эти несчастья на двоих, и мы ничего не сможем с этим поделать, как бы не старались.» «И ты правда на такое согласен?» «Даже если сломанная нога — доказательство нашей цельности, то я готов ломать её хоть каждый день.» Конечно он никогда больше не ломал ногу, тем более намеренно, но его слова были для меня всем, и я надеялся, что он никогда о них не забудет, как не забыл и я. В тот период я гадал, почему зная о моей дефектности, Керли цеплялся за мой искалеченный разум с такой отчаянной решимостью, отказываясь сбежать в более безопасную среду, когда я давал ему шанс. Я не понимал, почему он хочет быть со мной, почему его чистая и здоровая душа так сплелась с моими внутренними руинами. Но потом все прояснилось, и я решил, что эти мысли бессмысленны, потому что на самом деле я и Керли что-то гораздо большее, чем просто близкие друзья или даже родственники. Мы ближе любых других ролевых моделей, ближе матерей с их детьми, хотя иногда чувствовали себя ими. Наша близость не была моделью родителя и ребенка, но ощущалась так в моменты, когда кто-то из нас вдруг отдалялся на шаг от другого. Ребенок ведь всегда находится с матерью. Не может же она исчезнуть из его жизни, а если и так, то связь навсегда останется нерушимой, поэтому чаще всего она не исчезала. Так и мы не могли. Потому моя система мира окончательно рухнула, когда мы поступили в университет, и Керли шагнул от меня куда-то вперед. Университет… ненавижу это место, потому что все годы оно пыталось отнять у меня Керли, а я бы предпочел покончить с жизнью, но не отдать его. Каждый новый день там сдавливал мне грудь. Сначала я начал замечать, что посторонние люди, опасные и вредоносные для нас, смеют рассчитывать на близость с Керли. В школе, по крайней мере, знали, что он мой, и никто не смел даже заговорить с ним, поэтому мы привыкли всегда быть отделенными от остальных. Лично мне никогда не были интересны чужаки, и я надеялся, что Керли тоже не придает им какой-либо значимости, но я ошибался. В какой-то момент ему начало нравиться внимание к себе. Тогда в моей голове произошел диссонанс: зачем ему другие люди, ведь это то же самое, когда мать рожает ребенка, и через какое-то время уходит к другому, забывая о первом, но так ведь не бывает, так не могло быть у нас Керли. Мне казалось исключительно жестоким, что нет биологической системы, позволяющей навсегда удержать Керли при себе. В глубине моей души начала таиться обида и разочарование: почему-то мне всегда хватало одного Керли, а ему не хватало меня одного. Ко всему прочему: я всегда считал, что проблемы непохожести на других врожденная у нас обоих, пока не оказалось, что дефектным являюсь только я. От этого довода я быстро пришел к тому, что Керли также не являлся тем, кто разделял со мной теорию несчастья или проклятие вечных неудач. Я заметил это потому, что даже при серьезных стараниях я не получал то, что заслуживал, в то время как Керли судьба баловала абсолютно во всех жизненных сферах. Тогда я понял, что он врал, что на самом деле он не связывал мое проклятие с собой, но зачем нужно было мне лгать? «Керли, скажи, только честно: кого бы ты выбрал, меня или свое будущее?» Керли пораженно посмотрел на меня. «Как я могу вообще выбирать между этими вещами?» «Ты можешь использовать воображение и представить, что перед тобой стоит выбор.» «Если я выберу что-то, отчего у меня не будет будущего, то я перестану существовать. По сути я выбираю между тобой и мной.» «Ты усложняешь вопрос, а я задаю вполне легкий.» Это был четвертый курс. Я и Керли были на студенческом мероприятии, которое называлось вечеринкой, и много пили. Рядом с нами были еще люди. Керли выглядел несколько встревоженно, и я знал, что ему неловко оттого, что другие слышат наши разговоры. «Выбирай, Керли.» «Это неправильно, Джимми.» «Почему? Почему ты не можешь просто ответить?» Меня это злило. Керли не понимал, и такое случалось с ним достаточно часто. Он никогда не мог в полной мере осознать то, что я говорю, только притворялся. «Я выберу будущее.» — заключил он. «Кого ты выберешь, меня или будущее?» — еще раз спросил я, только более настойчиво. «Будущее, Джимми. Если я не выберу его, у меня не будет жизни.» «А если не выберешь меня, то…» «Если выберу будущее, то ты, по крайней мере, продолжишь существовать.» — перебил он. «Нет, я…» — я разгневался и тяжело вздохнул. — «Керли, какой же ты идиот» «Я не понимаю, что ты хочешь от меня.» «А я не понимаю, почему ты не выберешь меня. Разве не мы вдвоем строим это чертово будущее? Разве ты один за него отвечаешь?» «Чувак, да ты как телка истеришь.» — высказался кто-то из толпы, кого я никогда не знал, и кем не интересовался, а после послышался смех, который также меня не волновал. Только вот Керли вдруг покраснел до ушей и попытался найти причину, чтобы отлучиться. «Ты выставляешь нас посмешищем!» — заявил Керли, что было странно. Он никогда ранее не зависел от чужого мнения. «Знаешь, Керли, будущее может быть очень непредсказуемым, поэтому я не понимаю, почему ты выбрал его. Очень опрометчиво с твоей стороны предполагать, что тебя всегда будет преследовать удача. Хотя, наверное поэтому ты не выбрал меня. Ты считаешь, что я тебе помешаю.» Керли гневно обернулся на меня. Его хмурый взгляд показался мне очень милым, но он никогда не смотрел на меня так прежде, так что мне стало не по себе. «Профессора считают, я буду отличным капитаном.» — с каким-то вызовом проронил он. — «А ты станешь капитаном? Таким же, как я, чтобы стоять рядом со мной в будущем на одной ступени.» Что-то холодное скользнуло по моим внутренностям, словно зимняя вода, текущая по водосточной трубе. «Нет.» «Вот именно. Не отставай от меня слишком сильно, чтобы мне не пришлось выбирать.» А мне всего лишь хотелось, чтобы он выбрал меня. Пусть бы Керли соврал, а я бы и не распознал обман. Слова меня очень задели. Вот что ему нужно, думал я, чтобы я заслуживал находиться рядом с ним. Из-за студентов и профессоров он почувствовал себя слишком важным и, скорее всего, его даже подговорили бросить меня, ведь я не имел ту же важность. Стоило ее заслужить, доказать Керли, что я тоже чего-то стою, чтобы он жалел о своих словах. До диплома оставалось пару месяцев. Полный решимости доказать свою значимость, я отправился по собеседованиям, в надежде найти себе достойную стажировку после выпуска, или даже совмещая ее с учебой и еще одной работой. Такого не было даже у Керли, и мне хотелось, чтобы он завидовал мне, потому что это значило бы, что теперь он, как и я, будет стараться заслужить мою любовь. Где я только не был: в службах специального назначения, в сфере гражданской или военной авиации. И везде мне говорили, что я был в той или иной мере неподходящим. Вы слишком молодой, слишком отстаете от отличительных черт, слишком торопитесь стать кем-то, только заканчивая учебу. Почему это «слишком» не мешало Керли. В некоторых учреждениях я даже проходил пробные задания, выполняя их на удивление превосходно, и мне говорили: здорово, мы обязательно вам перезвоним! И не перезванивали. Керли о моих похождениях ничего не знал: я не мог предстать перед ним таким безуспешным и жалким. Хотелось добиться чего-то, и тогда уже заявить: теперь я избавился от своего несчастья! Теперь ты можешь любить меня, как прежде! Но меня никуда не брали. Мне говорили, что я молодец, и я стану очень способным рабочим, но мне стоит доучиться, не торопя события, и набраться оставшихся знаний в университете. Но я знал, что когда окончу учебу, все рабочие места будут заняты более способными, более богатыми и привлекательными. Меня это злило. Как-то раз я не выдержал и навестил одну компанию еще раз. Они обещали перезвонить, и не перезвонили, так что я был в ярости, потому что выполнил все задания на отлично. Когда я вернулся, в офисе был другой человек, не тот, что проводил у меня тестирование. «Если вам не позвонили, значит была веская причина.» — сказал мне незнакомый мужчина. «Откуда вы можете знать? Вы там даже не были!» — воскликнул я. «Я могу предполагать такой исход.» «Нет, если вы мне дадите второй шанс, и будете присутствовать при этом лично, то заберете свои слова назад.» «Но вам никто его не даст, вероятно потому, что результаты не такие хорошие, как вам сказали. Может, они не хотели, чтобы вы теряли уверенность, особенно на последнем курсе обучения.» Я подумал, зачем тогда он мне это говорит, заставляя меня терять эту уверенность, которую они так пытались сохранить во мне? Почему люди врут мне, а потом сознаются во лжи, заставляя меня чувствовать себя преданным? «Тогда дайте мне поговорить с директором. Он лично принимал тестирование, и он обещал перезвонить.» Мужчина смотрел на меня странным, скользящим по всей поверхности моей кожи взглядом. Такой взгляд я видел у людей, у которых вызывал недоверие, когда моя маска случайно слетала с лица, и я представал перед всеми кем-то, не являющимся обычным человеком. Этот взгляд напоминал мне, насколько я не похож на остальных, и что я никогда не буду даже стоять рядом с теми, у кого мозг развился достаточно хорошо, чтобы заслуживать место в мире среди нормальных людей. Я ненавидел этот взгляд, поэтому всегда оставался закрытым в себе, отдаленным от всех окружающих, но сейчас, когда я взялся за свое будущее, пришлось взаимодействовать с людьми в полной мере, и мне это не нравилось. «Джимми, а ты меня совсем не помнишь? — вдруг спросил мужчина, принимавший меня, но которого я никогда прежде не знал. «Нет, я вас не знаю.» — сказал я честно, при этом сохраняя вежливый нейтралитет. «Мы учились в одном классе. Я…» — затем он назвал имя, которое я не запомнил даже тогда. — «Ты часто пинал меня в столовой, и как-то раз ударил головой об стол.» Я смотрел на него, и не видел ничего, кроме пустоты в его лице. Я его не знал. Понятия не имел, кто он, но слова звучали уверено, поэтому не сомневался в их правде. Но мне нечего было ему сказать, так что просто склонил голову в бок и без интереса глядел на него. Ему это показалось унизительно не справедливым. «Ты также бил и других детей.» «Но сейчас мы не дети.» — возразил я. Мужчина покраснел от злости. Вот теперь он действительно выглядел как обиженный ребенок. «Ты делал это очень жестоко. Хочешь сказать, не помнишь?» «Я не понимаю, что вы от меня хотите.» Мужчина вздохнул разъяренно и тяжко, ничуть не успокоив себя этим вздохом. Он вдруг суматошно начал обходить весь кабинет, и откуда-то достал мое резюме, хотя долго убеждал, что оно потеряно. Незнакомец открыл его и начал листать. «Значит, студент авиационного факультета. Смешно. Оценка выше среднего у половины профильных предметов. Просто смешно. И как ты доучился до четвертого курса?» — он неприязненно глядел на меня сверху вниз. — «Да тебе хоть сейчас из учебного заведения забирать документы и идти собирать мусор на улице. Куда тебя должны взять с такой-то успеваемостью?» «Я учусь, а не работаю по специальности. На работе я бы показал больший результат.» «Ты что, еще не понял, что мы обсуждаем не работу?» — бросил он. — «Джимми, ты жалок. Еще с младших классов на тебя смотрели и думали: о, он закончит в сточной канаве. Какой тебе авиационный факультет?» Мне никогда не была интересна авиация, мне просто хотелось кем-то стать. Этого я ему не сказал. «Ну хорошо, вот возьмут тебя на работу, и что будет, пройди ты психологическое тестирование? Ты же идиот, дурак, и не просто, а ещё и опасный.» Тогда я решил, что никогда в жизни не буду честен в психологических опросах. «Чего ты такой спокойный?» — угрожающим голосом спросил этот незнакомец, пытаясь вывести меня на эмоции. — «Хотя на правду не обижаются, ведь так?» Я молчал. «Ты повторишь судьбу отца.» Я молчал. «И никогда не заведешь себе семью, любящую тебя.» Молчал. «Ты даже не смог удержать рядом с собой единственного друга, которого, к слову, ты увел у меня.» Я поднял взгляд и спросил: «Ты про Керли? С чего ты взял, что он не со мной?» Он слегка растерялся, явно не ожидая, что может оказаться не прав. «Но как же… Он нормальный, в отличии от тебя.» Затем он разорвал мое резюме. Слова отдавались эхом в сознании. После короткой беседы я вышел на улицу и остановился на ближайшем перекрестке от офиса. Прождал четыре часа, пока у того знакомого незнакомца не закончилась смена, и проследовал с ним до метро, а после до его дома. Пока ждал много выпил, мало что осознавал. Не подумал, что буду делать, если у него окажется большая семья, но к счастью, дома у него была одна пожилая женщина. Их вдвоем я ограбил, забравшись на второй этаж их дома. Думал сделать все по-тихому, но мужчина застукал меня, прежде чем я успел смыться с набитыми деньгами и драгоценностями карманами, так что пришлось хорошенько стукнуть его и вырубить. В драке он тоже не церемонился со мной, так что и я не осторожничал. На суде, правда, это не приняли к сведению. После незапланированного ограбления я вернулся в общежитие и продолжил пить. Не знаю, зачем я это сделал, но что-то в его словах меня все-таки задело, и я решил его проучить, а потом подумал, что будет лучше, если я ограблю его, и у меня будут деньги. Ни на какую стажировку меня не взяли, нигде не зарекомендовали, даже не сохранили на будущее мои контакты, так пусть хоть деньги будут единственным доказательством, что я чего-то стою. Конечно они были не мои, но кому какая разница. Я могу просто об этом не говорить. Когда меня обнаружил Керли, все мои чувства обострились до предела, и я больше не мог притворяться безразличным, потому что эмоции выходили через край, и я их не контролировал. Но дело было не в том незнакомце, обливший меня грязью, и не в необдуманном преступлении, за которое я обязательно поплатился бы, и даже не из-за того, что все мои попытки не увенчались успехом, а потому что я не был нужен Керли, и я не смог увеличить свою значимость в его глазах, так что теперь я ожидал, что он бросит меня, и я готов был убить себя в ту же секунду, потому что я любил Керли больше, чем кого-либо на этом свете. Керли мог быть самым худшим человеком на земле, но я все равно бы любил его, а он обо мне так не думал, несмотря на все свои обещания, в которые на самом деле не вкладывал столько смысла, сколько я. «Джимми, ты ведь понимаешь, что я делаю все ради своего будущего, и это правда тяжело, требует много сил. Знаешь… Мне кажется, если бы и ты был заинтересован в своем будущем, то…» «Я что, недостаточно вкалываю?!» — взорвался я. — «Мне еще приходиться совмещать учебу с работой, если ты не заметил, чтобы хотя бы оплатить обучение, ведь мне не повезло родиться у богатеньких родителей, как тебе, и я не хочу подлизываться к учителям, выпрашивая у них похвалу!» Я не признался ему в своих попытках отыскать стажировку, ведь так бы я выглядел еще более жалко, но меня безумно злила мысль, что Керли даже не догадывался об этом, и он не стал навязчиво расспрашивать меня, будто он даже не верил, что я могу так постараться. «Я не могу принадлежать тебе полностью, Джимми.» Это было странно, ведь он говорил мне совсем другое, и даже если то была неправда, то почему сейчас он раскрывал это. «Тогда зачем ты мне?» — спросил я его. «Я… я не знаю. Я не могу обещать тебе больше, чем уже дал.» Но ведь Керли обещал мне всегда быть рядом. Он обещал даже разделять со мной мое врожденное несчастье. И у меня не было ни малейшей причины не верить ему. Зачем люди обещают то, что не могут выполнить? «Но разве это не значит, что я не важен для тебя?» — нахмурился я, ощущая болезненный ком в горле. «Ты важен, Джимми, но…» Я подумал, что, может я тоже недостаточно сильно показывал ему свою любовь? Может быть дело не в моей значимости, а в его? Ведь я не показывал даже половину из того, что чувствовал на самом деле. Я любил его. Любил как мужчины, например, любят женщин. Я мечтал не просто дотрагиваться или обнимать Керли, спать в одной кровати, и даже не просто целовать его, заниматься сексом. Я жаждал глубинного слияния, такую безумную связь, которую нельзя даже описать словами. Хотелось врасти в Керли, обладать его сознанием, его телом, видеть его не просто голым, а всем, чем он являлся: скелетом, мышцами, органами. В тот день я впервые скинул с себя эту маску и предстал перед Керли настоящим. Я поцеловал его и, кажется, поцелуем передал ему все свои потаенные эмоции, что испытывал к нему, к себе, к миру. И он не оттолкнул меня. Он позволил мне его взять. Я никогда не забуду эту любовь, эту связь, по которой я голодал всю свою жизнь. Я упивался Керли, впитывал его до самых костей, наслаждался его неподвижным телом, сонным разумом. Мне хотелось, чтобы он всегда оставался таким. Я прошелся губами по каждому уголку его тела, проник внутрь своим органом, и теперь мы были почти целостным существом. Я впервые проявил весь спектр своих чувств, и это было незабываемо, почти безумно. Я трахал его и не мог остановиться. Боялся, что в какой-то момент он придет в себя и как всегда скажет, что его обещание, действие, слова — были не больше, чем преувеличением, дабы заполнить пустоту. Поэтому я брал от каждой секунды все, и был в раю. Я обладал им. Я был им. Я кончил в него своим семенем надеясь, что оно впитается в него. Некоторое время я прижимался к груди Керли: следил, как на вдохе приподнимаются его ребра и опадает на выдохе. Мне хотелось забраться ему в живот и биологически стать его счастью. Хотел вырасти у него внутри, словно орган. Пока не наступило утро и меня не поймали, пока не пришел Керли и не разрушил все, что происходило между нами, не забрал все слова и не обесценил нашу связь — я был самым счастливым человеком, который впервые перестал чувствовать голод. Как же сложно всю жизнь голодать… Наверное, если бы не мучительный голод, сопровождающий меня с рождения, мой мозг и его серое вещество развились бы так, как развился бы у нормального человека. Не знаю. В любом случае, лучше бы я никогда не испытывал чувства насыщения, потому что голод продолжился, и с еще большей силой. И больше он не прекращался.