Inside of my head

Когда Птица обещает, что будет больно, явно не врет. Уже на вторые сутки он понимает, что успокоившееся сознание выдергивает его все реже, позволяя Порче забирать управление. Волче этот переход всегда ловит быстро, сцепляя чужие руки, заламывая практически за тонкой мальчишеской спиной, встряхивает так, что, кажется, даже позвоночник передергивает. Если с первого раза не выходит, на помощь приходит Птица, пользующийся ментальным воздействием, почти выжигающим нервные окончания. Боль адская. Он не просит остановиться. Птица объясняет, что их единственных выход – окончательно разделить их в два сознания, чтобы после объединить в одно, открыв обеим личностям внутри вихрастой макушки Киттисавата доступ к телу. Сергей предупреждает, что им придется ломать замки на сознании, что имеет под собой мало приятного, смотрит при этом так сочувствующе, что он понимает – это не просто слова, это – горький опыт. Зато после, со слов все того же Птицы, они сольются почти в целое, не имея больше границ, но все еще меняя местами качества характера и реакции, адаптируясь под обстоятельства. Такая избирательная шизофрения все равно нравится ему больше, чем существование на правах недо-Венома. Зато учится перехватывать переход почти в самом начале, закрывая от этого нежную ромашку Порче. У него теперь много времени в этом мире, чтобы выяснить, что по утрам до зуда хочется черный чай, иногда, если настроения нет совсем, а ночь прошла в кошмарах, – разбавленный коньяком. Ни Волч, ни Сергей не сопротивляются несовершеннолетнему ребенку, употребляющему алкоголь, справедливо рассудив, что это наименьшее из зол и проблем в хрупкой жизни. Например, рыдающий Порш, отвратительно отыгрывающий его похороны. Это была его идея. Нежный Порче должен умереть, чтобы на его место пришел он. Птица смеется с этой идеи, громким, каркающим смехом с нотками безумия, но соглашается, оформляя и самолет, и взрывчатку, и мешок с мясом и костями, который купленный до последнего волоска медик регистрирует как Порче Питчайа Киттисавата, опознанного по генетической экспертизе. Волч скалится, очень пугающе, но ему нравится такой подход к решению проблем, как говорит Птица, пребывающий в связи с проделанной пакостью в очень хорошем настроении, «жестко и радикально». В ночь после собственной смерти он узнает, что Кимхан, от чьего имени ему лично ни холодно, ни жарко, умер при невыясненных обстоятельствах. В ту же ночь он впервые не в силах поймать ускользающее сознание Порче, который, поймав просветление на недолгие несколько часов, бьется в истерике, кидаясь в Волча и Птицу всем, что оказывается под рукой. Больной и разбитый ромашка в ужасе от случившегося, кричит и плачет так, что даже у вечно хмурого и ледяного Волкова в глазах прорезается сочувствие. В ту ночь их, теперь уже точно общее, сознание в схватке с самим собой проводит ночь и все утро, падая во тьму по мановению тонкой кисти Птицы, который понимает, что иначе он сойдет с ума, просто и без затей. Следом приходит боль. Уже не та, что раньше, когда Птица просто будил его. Эта продирает мозги насквозь, заставляя его срывать голос, рвать тугие ремни и практически умолять прекратить это, потому что он чувствует, как не может оградить от этого ужаса Порче. Но на тонком лице не дергается ни один мускул, как бы сильно он не бился в путах, чтобы не говорил. Короткие мгновения просветления, в которые его поит водой Волч, он только смотрит, почти затравлено, уже поняв, что происходит. Смерть Кимхана сорвала последние ниточки, окончательно разделив его и Порче. И теперь Птица сплавлял их в одно. По прошествии долгих, почти бесконечных, но хорошо различимых трех суток, он понимает, что значило «пока ты не скажешь «хватит», произнесенное на корявом тайском в столовой. Впервые проснувшись он не ощущает себя дополнением, но и чувствует внутри нежную раненную ромашку, чужие эмоции словно становятся частью его. Ощущать боль от расставания с Кимом и чужой внезапной смерти странно, почти так же, как странно ощущать нежные чувства к Поршу – единственному и горячо любимому брату. Покалывание в пальцах эфемерно превращается в искры молний. Птица сверкает оскалом голодной акулы и практически плавающими в воздухе живыми волосами, ведущими себя так, как им заблагорассудится. Васильковые глаза сверкают отблесками зеленого пламени, а кисти рук плотно обнимают плетения рунических браслетов, которые он до этого не видел ни разу. Волч рядом весьма привычный, помогает сесть, поддерживая за плечи, протягивает стакан прохладной воды и улыбается, тихо и спокойно, привнося твердость в новый, неловкий мир, где даже тело ощущается чужим и ватным. – Ну, снова привет, – Птица прикуривает от наколдованного огня, выпуская плотные клубы дыма в воздух, и сверлит его любопытным взглядом. – Имя придумал? Он улыбается, поднимая взгляд, и кивает. – Папоротник. Птица клокочуще смеется, рядом тихо фыркает Волче. Между его пальцев снова скользят молнии.