Будь светом, Халазия

Юнхо

      Холод. Он пропитал каждую мышцу и каждую кость.       Следом пришла боль — звенящая и безжалостная, она перекатывалась по телу зябкими и неприятными волнами. Каждое движение откликалось эхом в саднящих ребрах. Тяжесть осела там, как острый камень, не дающий дышать.       Сознание кружилось и вращалось точно сломанный механизм: рывками, с треском и хрустом. Я очнулся не от сна, а от едва уловимых шероховатых прикосновений. Механические, лишенные заботы руки промокнули мое лицо, тянущий и ноющий очаг, осторожно омыли его от грязи и запекшейся крови.       Словно под тяжестью свинцового груза, я не мог разорвать глаз. Где-то далеко, за границей темноты, до слуха доносились расплывчатые приглушенные звуки: чьи-то размашистые шаги, перешептывающиеся голоса и всплеск воды, после которого правую щеку лизнули колючие языки боли. Мои глаза были плотно закрыты, как если бы очередная встреча с явью лишила бы меня последних сил.       Мой организм, казалось, бился в тихой агонии, но самый сильный удар — тот, что пришёлся по душе, — рвал изнутри.       Я не желал снова возвращаться в этот кошмар, жаждал остаться в этом вязком забытье.       Я шевельнулся и тут же тело вспыхнуло, словно меня заживо окунули в кипящую лаву. Резкий кашель обжег легкие, а звук собственного дыхания показался хрипом раненого зверя.       Подобно отражению в мутном стекле, в моей памяти принялись оживать воспоминания, изуродованные обломки. Крики Джии, её рвущийся голос, полный ярости и отчаяния, в тот миг, казалось, заглушал раскаты ударов, с которыми меня валили на землю.       Грубо, жестоко, с наслаждением.       И я не знал, что было страшнее — кулаки врагов или её крики.       Я пытался защитить её, прикрыть своим телом, но она снова вырвалась. Снова сделала по-своему.       Джия всегда так делала.       — Джия? — ее имя сорвалось с моих сухих губ, точно горестный стон, когда, поморщившись, я разлепил глаза, приподнимаясь на локтях.       Я потянулся к этому видению, пытаясь убедить себя, что размытая тенями и мраком фигура, что склонилась надо мной, была Джией. Потянулся к надежде, что это ее руки лечат меня, и ее присутствие — не мираж.       Мой слабый взгляд обжегся о россыпь рыжих кудрей. Меня обдало холодом.       Это была не она.       — Разочарован? — откликнулся мне женский голос.       Я дернулся назад, ударившись спиной об изголовье кровати. Боль прошила тело, но злость — настоящая, горькая злость — заглушила раскаленные иглы в боку.       — Что ты здесь делаешь? — прошипел я, наконец, различив острый профиль Каи.       В ответ она улыбнулась, лукаво и ядовито, и со свойственной ее лисьей душонке небрежностью вытерла руки о край черного плаща.       — Спасаю твою никчёмную жизнь, как видишь. Ты провалялся без сознания сутки. И поверь мне, это были не самые приятные часы в моей жизни.       — Убирайся, — глухо прорычал я.       Отнюдь, мои слова не впечатлили ее.       — Конечно, убирайся, — передразнила Кая. — Кто, по-твоему, перевязал твои раны, пока ты предавался мечтам в своем бессознательном болоте? Благородный Юнхо даже не скажет спасибо. Ты ведь сейчас спросишь другое, да? Ты спросишь, где она.       Я замер.       — Говори.       Кая расправила плечи в своей излюбленной манерной позе, ее торжествующая улыбка стала шире, и я едва смог удержать себя от ненавистного желания вытолкать ее из своей хижины прямо сейчас. Будь только мои смелые желания во власти дрожащих онемевших ног, и я бы непременно это сделал. Однако физическая боль была ничтожной в сравнении со знанием, которое таили ее янтарные глаза.       — Ах, Джия, — сладко пропел ее скрипучий голос. — Та, которую вчера бросили в яму после того, как вы оба попались у Горы Мучеников? Ее больше нет. Испарилась. Сбежала. Может, после побега из ямы, ее кто и прибрал.       Я плотнее сжал челюсть, вглядываясь в чужое лицо, полное страстного ликования.       — Что ты несешь? — я говорил твердо и ревностно, но, к моему удивлению, с трудом мог удержать в голосе паническую дрожь.       — О, Хала, не притворяйся, что ничего не помнишь, — ее глаза злобно сверкнули и она склонилась ближе. — Ваша великая вылазка провалилась, а твоя трусиха сбежала, оставив тебя умирать. Может, оно и к лучшему. Меньше проблем для всех нас. Ее постоянные авантюры, неизлечимое упрямство — все это привлекает халазийцев. Теперь отряд в безопасности и мы сможем выжить без нее. Она выбрала свой путь.       — Заткнись, Кая. Ее путь — это я, — и я с силой ударил кулаком по стене прежде, чем успел произнести ее имя. Камень не дрогнул, но ладонь разорвала боль, а вдоль запястья скользнула тонкая струйка крови.       Кая вздрогнула, ее глаза презрительно вспыхнули.       — Идиот! Убить себя вздумал?       — Знаешь, убить себя вздумал не только я. Это ведь из-за тебя Хонджун поднял людей. Только ты знала, что Джия выбралась в Стриклэнд, — сдавленно прохрипел я, сжимая саднящий кулак.       Она прищурилась, склонив голову, словно ожидая от меня очередного озлобленного жеста. Отчаяния. Быть может, смирения. Но я сидел молча, чувствуя, как сквозь трещины в душе затекает леденящая пустота.       — Думай, что хочешь. Не так ли проще? — продолжила она.— Ты не сможешь вечно тащить её на себе. Она никогда не слушала тебя. У неё всегда были только свои глупые, никому не нужные планы, а ты продолжал за неё держаться, как собака за старую кость. Ты всегда за неё, всегда с ней. Думаешь, она хоть раз вспомнит, что ты здесь, сидишь, и думаешь, как её спасти? Ты убиваешь себя ради неё. Ради её безумных, идиотских приключений! И знаешь что? Она не стоит этого. Она никогда этого не стоила.       Её слова хлестали хуже самых тонких плетей: новым взмахом по зарубцевавшимся ранам.       Она не врала. Джия никогда не слушала меня, а порой мне даже казалось, что моя забота — ничто иное, как самая бесполезная для нее вещь. И если она была такой, зачем я всё ещё держался за неё?       — Достаточно. Просто проваливай.       — А если я не уйду? — Кая вызывающе оскалилась. — Что? Ударишь и меня, Чон? Ну давай, герой, признайся, наконец, что ты просто ей не нужен, — она плевала мне ядовитые слова в лицо, и они впивались, точно лезвия, словно я никогда прежде не впускал их в свои мысли.       — Тебе стоит уйти, — я говорил тихо и дышал часто, сдерживая безмолвный крик, который она так и жаждала сорвать с моих распухших, пропитанных солью губ.       — Джия живет ради своей гребаной революции, — ревностно выплюнула Кая и меня впервые за многие месяцы поразил ее дрогнувший от безнадежности голос. — Она живет ради борьбы, которая всегда будет важнее тебя и любого из нас. Ты можешь вытащить ее из одной ямы, но она сама сиганет в следующую. И ты не прекратишь находить и спасать ее, пока, наконец, на сдохнешь из-за нее. Ее больше нет и ты можешь биться об стены сколько угодно — это ничего не изменит.       — Ты ничего не знаешь, — я взглянул на нее исподлобья, встретился с ее разочарованным усталым взглядом.       — А ты знаешь? Думаешь, я не вижу, как ты готов пожертвовать ради нее всем, что у тебя есть? И что в итоге?       Ее глаза, янтарные и колючие, желчно поблескивали на тусклом свету, а кудри, яркие зловещие языки огня, растрепались по плечам.       — Знаешь, Юнхо, — ее голос был воровато мягок и тягуч, но оттого не менее насмешлив, — тебя надо пожалеть. Правда. Ты живешь в иллюзии, что сможешь спасти ее. И иллюзия эта в разы херовее гнили между белыми кирпичами.       — Кая, — враждебно начал я, попытавшись встать и ухватиться здоровой рукой за край кровати, но она дернулась навстречу, сжала мое плечо и попыталась усадить на место.       — Да не встанешь ты! — в нетерпении вскрикнула она.       Я поморщился. Не от боли. От гадкой липкой неприязни. Поморщился и все же послушался.       — Ты только и делаешь всегда, что тратишь себя. А она все равно сделает то, что захочет. И ты снова останешься вот таким, — и Кая тряхнула головой в мою сторону.       Останусь каким? Грязным, изможденным, побитым глупцом, у которого между ребер трепыхается исполосованное сердце? В этом был весь мой рок.       Мое проклятие.       Моя Джия.       Шумно выдохнув, Кая выпрямилась, поднялась с кровати и бросила мне на колени потемневшую мокрую тряпку. Она долго смотрела на меня, прежде, чем криво усмехнуться.       — Ладно, ты дурак, Юнхо. Но только не Хонджун. Если он поймет, что ты снова отважишься пойти против него, то ты потеряешь все. И твоя Джия будет меньшей из этих потерей. Смирись уже, что ты нужен делу, а не этому «свету в твоей жизни».       Я хотел перебить ее, хотел выкрикнуть в очередной раз, чтобы она заткнулась… но не смог. Она ткнула пальцем в рану, которую я так отчаянно старался не замечать.       — Почему тебе так важно было сказать это? — я поднял взгляд, болезненный и презрительный.       — Потому что я ненавижу смотреть на идиотов и самоубийц. На подобных тебе, — просто ответила она, беспечно поведя плечом.       — Так не смотри. Выход прямо за твоей спиной, — процедил я, сморщившись и закусив губу, проводя тряпкой по треснувшей на тыльной стороны ладони коже.       — Да осудят тебя Хала, — фыркнула Кая, все-таки задетая моим неразумным упрямством.       Она хотела говорить, я — не хотел слушать. Мы желали разного.       На этом Кая резко развернулась, и, точно грозная фурия, метнулась к выходу. Сразу после раскатистый удар дубовой двери послужил мне знаком.       Знаком, что верному псу пора было зализывать раны.       Впорхнувший в мою хижину сквозняк всполыхнул все буйство травянистых ароматов, кружащих над сомнительными склянками и бутыльками, что все это время поблескивали на старой деревянной табуретки у кровати.       При виде густой, буровато-зеленой массы, пахучей и кошмарной, как сопли троллей, я поборол рвотный позыв и окунул палец внутрь крохотной жестяной баночки, а следом нанес ароматный эликсир на свежий порез.       Корень бузины, трава тысячелистника, болотная глина — обычное исцеляющее снадобье с привкусом прокисшей похлебки. Меня обмазывали им всякий раз, когда я падал, спотыкался, ловил стрелу или лихую щекотку от пик и кинжалов. Нередко, Джия тащила меня на самые окраины Пустошей за этими природными изысками, твердила, что цветочная пыльца усилит заживление и залечит любые раны, стоит мне только перестать ныть и ворчать. И, о, Хала, приготовленная ею мазь избавляла от боли, затягивала кровоточащие пещинки. Чудеса творила, словом.       А Джия…       В ее имени каждый звук казался невыносимым; острым, как осколок зеркала, который я всегда прятал в черном потертом плаще. Ее имя приносило боль, которую, увы, не способны были излечить даже самые чудодейственные мази.       Отвар из коры ивняка, горький, терпкий и пряный, как древесная кислота, сводил рот. Я выпил его через силу, неустанно морщась и ругаясь, пока тот жег горло — то еще отличное омерзительное поило, чтобы унять жар в теле.       Таким был мой мир. Гадким и реальным.       Мы сражались не только с врагами, но и с болью, временем. С собственными телами, стремительно увядающими в бесконечной борьбе.       Я вытер руку и поставил пустую флягу на табуретку. И хотя от принятых снадобий пульс в ребрах начал тускнеть, боль, точно эхо ударов, продолжала трепетать в груди.       Я верил, что сей увлекательный ритуал избавит меня от хаоса, беснующегося и рвущегося в моей голове. Хаоса, возродившегося с уходом Каи.       Джия.       Кая была права. Черт возьми, мне даже хотелось поверить ей. Хотелось сдаться, и признать, что Джия ушла и больше никогда не вернётся. Но всякий раз, когда я позволял себе это вероломное откровение, я вспоминал её глаза. Упрямые, яростные, пылающие огнем, что всегда вели меня за собой. Я никогда не был героем. Я просто оставался мальчишкой, который надеялся, что мы пройдем сквозь вековую темноту. Вместе.       Ее свет ослеплял меня, плавил мои глаза. В каком-то смысле она была моей Халазией и моим проклятием. Всякий раз, когда я был свидетелем ее блестящих глаз, тихих слез, крепкой брани и тяжелого молчания, Джия казалась мне теми самыми далекими, неуловимыми звездами, что иногда поблескивали в небосводе Пустошей.       Я горячо и безумно ее любил. Любил, не прося ничего взамен. Был слаб и силен одновременно. Я не хотел от нее ничего так страстно и самозабвенно, как, чтобы она всегда была рядом. В ответ Джия вновь и вновь бросалась в пламя, а мое сердце рвалось на части, потому как я не мог защитить ее. И больше оно рвалось от осознания, что она никогда не просила меня защищать ее.       И если она погибнет… Если она исчезнет, а огонь ее погаснет, я останусь в темноте.       Один.       Я привалился спиной к стене, взглянул на свои побитые руки. Они дрожали. Но не от боли. Боль стала шумом, пустяком, сливающимся со мной импульсом. Истинная дрожь рождалась там, глубоко внутри, под толщей саднящих на ребрах синяках. Там, где застревали воспоминания.       Лия Хван.       Мысли о сестре Джии резали меня, словно нож обнаженную плоть. Все эти годы у нее была сестра. Весть о ней поразила меня столь же беспощадно, как и остекленевшие, немигающие глаза Джии в миг, когда лучший прихвостень Сана столичным указом изменил ход нашей орбиты.       Я опустил голову, закрыв глаза. Джия солгала мне, предпочтя губительное молчание.       Ярость, страх, тревога. Мысли, точно трупные черви, пожирали меня заживо.       А теперь прошли сутки, и Джия исчезла.       Сутки, за которые могло произойти что угодно. Она могла погибнуть. Могла попасть в руки Сана. О, Хала, только не к нему.       Я знал их слишком хорошо. Но недостаточно хорошо, чтобы уберечь их обоих. Они, безрассудные, всегда оба бросались в пекло, а я только и молил о том, чтобы броситься вслед за ними. Вот только спасти ли, сгореть ли…       В тишине я вдруг понял, что внутри пусто. Ощущение опустошенности разливалось по венам, как яд, медленно, но уверенно разъедая все мысли, оставляя только слабость.       Я машинально, едва ли не инстинктивно провел рукой по карману полотняных брюк и на мгновение замер. Пережив бойню у Горы Мучеников, цветок по-прежнему был со мной.       Я осторожно вынул его из кармана, мягко расправил помятые лепестки. Морнатея все еще сохраняла свою первозданную красоту, хрупкую, детскую невинность. Белая, с тонкими голубыми прожилками, она напоминала отблеск чистоты, сумевший не увянуть в разлагающемся вокруг меня мире.       Морнатея, белоснежный бутон со смоляными, похожими на лапы зверя листьями, произрастала близ Стриклэнда и топких болот, где и питалась силой погибших земель, по праву считаясь одним из самых редких и коварных растений Пустошей.       Спасение — знающему, погибель — несведущему.       Разумеется, Мина не знала о древних пугающих легендах и не питала темных предрассудков, когда подарила мне его.       Вчера, перед тем как все рухнуло, я видел их — двух самых юных и непослушных храбрецов Стриклэнда. Маленькую девочку с растрепавшимися косичками и щуплого вертлявого мальчугана. Их ясные, горящие глаза выбивали меня из привычного хаоса.       — Вы не должны больше приходить в Пустоши, — вкрадчиво сказал я тогда, присев перед Калебом на колени. — Если кто-то увидит вас, одним Хала известно, что приключится с вами … и нами.       — Но мы просто хотели увидеть тебя, — упрямо вскинул голову Калеб, одолеваемый гневом и упрямством.              — Я не хочу, чтобы с вами что-то случилось, — твердо ответил я, сжимая его плечо. — Обещай мне.       Калеб, обиженный, молчал. Мое сердце неприятно покалывало в груди. Мы смотрели друг на друга не мигая, пока, Калеб, наконец, согласно не кивнул головой.       Никто из нас не знал, когда мы теперь увидимся вновь.       Мина подошла ко мне тихо, осторожно похлопав крохотной ладошкой по моему плечу. В тот миг я опешил, точно так, как и сейчас, а в груди пуще прежнего защемило, когда ее бледная ручка протянула мне белоснежный, небывалой красоты цветок, хрупкий и трепещущий, точно луч света в бездне.       — Это тебе, братик, — тихо прошептала она, широко улыбаясь сквозь подернутую слезами пелену голубых глаз.       Она подошла ближе и обняла меня, обвив руками мою шею. Я замер в растерянности, чувствуя чуждое тепло таких робких и настоящих прикосновений. И на краткое мгновение я забыл о боли и тьме, и благодарно улыбнувшись, прижал крохотную Мину к себе.       Вместе с этим теплом внутри росла другая боль.       Я никогда не был их братиком.       Всякий раз, встречаясь с прямым вызывающим взглядом Калеба, я видел их настоящего брата: смелого, сильного, бесстрашного и доблестного воина Сопротивления. Он был не только нашим лидером. Он был моим другом и побратимом.       А теперь? Теперь он звался Джанго — беспощадным и бездушным убийцей. Созданием, сумевшим предать своих людей, семью и друзей. Ни Калеб, отчаянно мечтающий быть похожим на Сана, которого он потерял в свои шесть лет, ни Мина, родившаяся на пару лет позже, — никто из них никогда не узнает, что же на самом деле случилось с их старшим братом.       Если бы Сан мог увидеть их сейчас, быть может, он бы сумел вспомнить того честного человека, кем был когда-то. Быть может, он бы вернулся. А, быть может, его жестокая природа осталась бы непоколебимой.       То были мои наивные несбыточные грезы, полные обиды и глубокой тоски. Я знал, что Джанго больше не был Саном. И никогда не будет.       Память поднималась, точно дым из тлеющего костра, неумолимо возвращая меня в то утро. Я все еще дышал влажным удушающим воздухом Стриклэнда, жил детскими искристыми глазами и помнил горечь их обжигающих слез.       Я поступил правильно и теперь сидел в полумраке своего ветхого жилища, сжимая бархатный увядающий цветок в своих шершавых ободранных ладонях, не видя ни света, ни надежды.       Сколько еще тайн Джия утаила от меня? Я верил, что знаю ее лучше всех, видя за грубой дерзостью и непокорностью живую и хрупкую душу, которую она показала лишь мне одному. Я был уверен, что Джия доверяет мне, вот только отчего-то вскрывшаяся ложь и ее загадочное исчезновение вонзилось меня осколком, который я не мог вытащить.       И все же я знал. Знал, что она поступила так, как поступила бы только она. Джия была слишком упряма, чтобы следовать моим советам и принимать мою помощь. Она не позволила бы беде случиться, не посмела бы исчезнуть, не попрощавшись, не будь на то ужасающей непоколебимой причины.       Я не закончил свою мысль. Не мог думать о том, где она сейчас. Слишком невыносимо пульсировал во мне страх. Слишком громко во мне рыдала пустота.       Я снова и снова закрывал глаз, пытаясь ухватиться за ясность и проблеск надежды, но вместо этого мою голову разрывал голос Джии, ее полный ярости и упрямства взгляд.       Я вздрогнул и распахнул глаза, когда резкий стук в дверь прервал мое отчаяние. Отрывисто и настойчиво стук повторился, словно гость за дверью уже знал, что его здесь ждут.       Хонджун…       Не успел я подняться с кровати, схватившись за бок, как полог двери откинулся, и он властно шагнул внутрь, а его черная, монументальная фигура впустила блеклый утренний свет.       Он был всем, что ненавидела Джия. Всем, что она хотела разрушить. Я всегда считал, что Хонджун был создан для того, чтобы стать безумным, беспощадным убийцей. После случившегося прошлым утром, я, наконец, ощутил, как эта жестокость обращается в его единственное оружие.       Он бил, чтобы его не ударили. Уничтожал, чтобы выжить.       Я ненавидел его. Ненавидел так же горячо, как и Джия. Быть может, даже больше. Но теперь ненависть моя не имела смысла, потому как Хонджун был нужен мне.       — А ты неплохо устроился, — присвистнул он, обводя хижину пресным взглядом и стряхивая с поношенных кожаных сапог засохшую грязь.       С его широких плеч свисал потертый, по-прежнему, внушающий уважение плащ с алеющей меткой повстанцев на груди — темный, с глубоким капюшоном, который он почти никогда не надевал. Его черные, цвета вороньего крыла волосы, падали на лицо, придавая Хонджуну лик дикого разъяренного зверя, привыкшего к бесконечному выживанию, а глаза, холодные и бесцветные, смотрели на меня, как на непригодное хламье.       Я помнил этот взгляд. Видел его тогда, у Горы Мучеников, когда его люди опробовали на мне грубость своих подошв и свирепость кулаков, пока я не почувствовал, что больше не могу дышать. Когда с каждым их ударом вопли Джии становились громче, а сама она, бессильная жертва, растворилась среди хаоса, который возвел Хонджун.       Непрошенный гость прошел вглубь жилища, взял один из нескольких грубо сколоченных стульев у стола и уселся напротив меня, широко разведя колени, словно моя жизнь во главе со всеми Чумными землями уже принадлежала ему.       — Смотрю, ты еще жив, хоть и выглядишь паршиво, — наконец, торжественно произнес Хонджун.       — Удивлен? — хрипло вопросил я.       — Удивлен, что ты смог подняться. После того, как тебя уронили, я думал, что тебе не подняться.       Я молча смотрел на цветок, перекатывая увядшие лепестки между подушечками пальцев.       — Кто-то же должен доставлять радость хмурым лицам в лагере.       До меня донесся издевательский хмык.             — Радость? Радость — теперь это не про тебя. Не испытывай меня, Юнхо. Тебе следовало понять, что в этом лагере тебе не позволено думать и говорить за других.       — Меня избили за это? — горько усмехнулся я, выплевывая ненавистную желчь. — Или из-за того, что я был с Джией?       — Право, друг мой. Мы избили тебя, потому что ты слишком увлекся личным крестовым походом со своей девчонкой, — равнодушно продолжал Хонджун, закинув ногу на ногу. — Нет, парень, это был урок. Напоминание, что твоя преданность принадлежит мне, а не твоим жалким чувствам.       Я стиснул зубы, но промолчал. Его слова, впрочем, как и всегда, были направлены на то, чтобы выбить меня из равновесия.       — Помнишь, что ты говорил тогда у горы? «Не трогай ее, Хонджун. Это моя вина». Ты думал, что сможешь защитить ее? Ты? — его глаза вспыхнули, точно у зверя перед прыжком. — Ты же был настолько жалок.       Я выдержал взгляд, сдерживая бурлящую лаву гнева.       — Если ты пришел напомнить мне, как вы меня избивали, то можешь уходить. Я помню это лучше, чем хотел бы.       Хонджун пронзительно, раскатисто засмеялся.       — Я-то уйду, но мои караульные останутся с тобой. К слову, они уже тебя утомили?       Я вскинул голову, удивленный. Мне стоило предположить, что наказание за мою отвагу не закончится одной лишь расправой у горы и с сегодняшнего дня за каждым моим шагом в лагере Хонджун будет пускать своих ищеек.       — Я подумал, что их присутствие поможет тебе воздержаться от совершения очередной глупой херни. Увы, Кая уже не справилась.       И он криво усмехнулся, вспоминая.       — Одна грубость — и она дернулась, прилетела ко мне со словами, что ты ее достал. Некрасиво, конечно, что она возилась с твоими побоями, не услышав слов благодарности. С другой стороны, большего она и не достойна. Но я пришел не за тем, чтобы говорить о ней. Я пришел поговорить о твоем искуплении.       Моя грудь вздрогнула, когда я глумливо хмыкнул.       — Извини, Хон, но я не желаю участвовать в твоем очередном представлении.       Хонджун подался вперед, опираясь локтями о колени.       — Участвовать придется, — с пугающим надавом в голосе продолжил он. — Для тебя есть работенка. Мы нашли кое-кого. Кое-кого, кто может дать нам информацию.       Я нахмурился.       — О ком ты говоришь?       — О том, кого мои люди пару часов назад приволокли в лагерь. Чужака, молящего о смерти. Было бы слишком гуманно, лишить его жизни, не поимев нужной выгоды.       Холод скользнул по спине.       — И чего ты хочешь от меня? — недоверчиво прищурился я.       — Выудить из него все дерьмо со знанием в придачу. Выбить из него все, что он знает. Кто он, зачем сюда пришел, почему его еще не прибрали халазийцы. Абсолютно все. А если не сможешь… тогда я, возможно, исполню его просьбу.       Невидимая удушающая веревка туго затягивалась на моей шее.       — Если я откажусь?       Хонджун улыбнулся, но улыбка его была обжигающей как лед.       — Тогда ты узнаешь, насколько хрупки твои кости.       Я замер, чувствуя, как его слова омерзительным эхом проносятся в голове. Он намеревался использовать меня и даже не скрывал этого.       — Хорошо, — твердо произнес я.       Хонджун склонился еще ближе и я смог остро почувствовать терпкий запах мускуса, гари и болотной тины.       — Если ты не сделаешь этого, Юнхо, если снова подведешь меня, я убью вас обоих. Тебя — за глупость, его — за бесполезность.       Я сдержанно кивнул, выпуская погибший цветок из рук.       — Умный выбор.       Хонджун вернулся на место и спинка стул жалобно пискнула под его весом.       — Кто он?       — Этот увалень ничего не говорит. Лишь бубнит себе под нос несуразное имя да пытается наложить на себя руки.       Я непроизвольно напрягся, не сводя с него пристального взгляда. Пытался отыскать в черноте глаз Хонджуна тень лжи и издевательства, но лицо его был серьезным и непроницаемым.       — Какое имя?       — Он зовет себя Фениксом. Интересно. правда? Быть может, это будешь именно ты, кто сумеет выяснить, почему этот Феникс так горит желанием умереть.       Даже среди нас, повстанцев, далеких от мифов и легенд Халазии, это имя отпечаталось в памяти шлейфом скорби и гибели. Фениксы несли огонь и сжигали души. Принимали тьму с гордость, чтобы кормить свет.       Хонджун поднялся со стула, направляясь к выходу их хижины, словно накануне не излил на меня целый ушат помоев своим ужасающим приказом.       — Можешь приступать к своей миссии уже сегодня. У тебя есть три дня, — его зубы сверкнули в темноте и на этом Хонджун растворился за дубовой дверью.       Я провел рукой по лицу, ощущая, как в груди нарастает лихорадочное беспокойство. Эта история не давала мне покоя. Как этот халазиец оказался в Пустошах и, если он действительно был одним из них, то почему молил о гибели, а не принимал верную гибель с холодным мячом в руках?       И что на самом деле хотел от меня Хонджун?       С трудом поднявшись с кровати и тяжело опираясь на стену, я медленно подошел к окну. Снаружи все было по-прежнему: ветер носил пыль и клочья сухой травы, костры лагеря мерцали вдали, освещая тени людей, которые больше не казались мне своими.       Я сжал кулаки, чувствуя, как внутри все кипит от бессилия и тупой ноющей боли в груди.       Мысли раздирали меня, а тьма вокруг сгущалась, сливая мои страхи воедино. И эти страхи велели мне остановиться.       Я знал, что если остановлюсь, то неизбежно проиграю. Джия никогда не останавливалась, а, значит, не остановлюсь и я.