Будь светом, Халазия

      Минги оказался поразительно силен. Его протянутая рука, словно спасательный круг, вытянула меня из вязкого раскисшего грунта, но, увы, не принесла радости от нежданного освобождения, когда я, тяжело дыша, распласталась на сырых, но все же твердых почвах Пустоши, не прекращая сорить словами благодарности. Едва ли несколько раз не стянув Минги на дно ямы вслед за собой и неуклюже скользя по торчащим из земляных стен корневым выступам, загадочный юноша попросил меня разуться.       — Здесь неглубоко, но погодка сделала свое грязное дело. Избавься от своей обуви — так ты лучше почувствуешь опору и сможешь обхватить выступ всей стопой, — убедительно высказался Минги, когда моя нога вновь сорвалась вниз. От его действий зависело мое спасение, а потому в его словах усомниться я не осмелилась.       Стянув стоптанные кожаные сапоги, я вышвырнула их из ямы и босой ногой смогла ловко опереться о мощный корневой побег, когда мускулистая рука Минги резко дернула мое зависшее в воздухе тело, и я быстро устремилась вверх, едва не налетев на приземлившегося на спину юношу. Я избавилась от заточения, но не избавилась от полчища захвативших меня неудач. Великие Хала, вот бы они действительно остались на дне этой промозглой тлетворной ямы.       Загадочный незнакомец действительно рискнул спасти меня. Прежде меня всегда спасал Юнхо, а теперь кто-то помимо него справился с этой опасной миссией. От этой мысли в душу закралось щемящее чувство тоски, и я скоро потянулась к валяющейся на земле паре сапог, чтобы прогнать Юнхо из своих мыслей. Чем больше я думаю о нем, тем меньше хочу оставлять его одного.       — Ты… спас меня, — удивленно подытожила я, жадно наполняя легкие разряженным влажным воздухом. Провернутая авантюра, несмотря на атлетически сложенную фигуру Минги, тоже далась ему с трудом: он раскрыл рот, шумно дыша. Его глаза, глубоко посаженные янтарные пуговки, проницательно глянули в ответ.       — Каждый человек достоин спасения. Особенно в Пустошах.       Я несогласно мотнула головой и решительно поднялась с земли на ослабших ногах.       — Но ты не знаешь меня, — противоречиво возразила я, уставившись на него с высоты своего невысокого роста. — Это могла бы быть ловушка. Ты не мог знать, поджидали ли мои люди тебя в засаде. Ты не знаешь, сидят ли они там сейчас. Что хуже, твои люди тоже могут быть поблизости. В Пустошах никому нельзя верить.       К моему удивлению, он широко улыбнулся. Его чистый, во многом по-детски наивный взгляд не вязался с выдающимися рельефами крепких рук и развитой грудью, и это привносило в мое существо колоссальный диссонанс. Я хотела доверять ему. Должна доверять, несмотря на то, что жизнь в этих суровых землях обращала доверие в предательство, а вчерашних союзников — в заклятых врагов. Ступив на свой опасный путь, я нуждалась в помощи. Черт возьми, судьба Лии зависела от этой пары сияющих круглых глаз, в которых я тщательно старалась отыскать тень фальши.       — А в твоих словах есть логика, — одобрительно хмыкнул Минги. — Ты не доверяешь мне, что оправданно, и думаешь так, как тебя научили думать твои люди. Но мне не нужно знать человека, чтобы понять, что он не заслужил выпавших на его долю страданий. Ливень заживо топил тебя в яме, но все были увлечены дежурством у Горы Мучеников, чтобы вспомнить о тебе или прийти за тобой с добром ли или со злом. Ясно, что они оставили тебя здесь намеренно. Так ответь: твои ли это люди?       От решительности оброненных им слов все внутри меня вспыхнуло ненавистным пламенем. Мой новый приятель был крайне наблюдателен и, к моему огромному удивлению, действительно мог многое рассказать о моей судьбе. Теперь я не сомневалась в том, что Хонджун мог бросить меня в яму нарочно — моя мученическая гибель, очевидно, его ничуть не беспокоила.       — Нет, не мои, — гневно выдохнула я.       Поморщившись, он поднялся с земли, осторожно наступив на левую ногу.       — Ответ прост: ты была в беде, и я мог помочь. Я знаю, что значит быть в ловушке, — продолжил он, пристально вглядываясь в мое лицо. — Там, увидев тебя в яме, одинокую и отчаявшуюся, я увидел себя. У меня были хорошие люди, которые помогли мне бежать, а вот у тебя их не было. И как хороший человек я захотел тебе помочь. Заставить тебя поверить мне я не стану. Возвращайся к своим людям, если считаешь свое спасение несправедливым и жестоким обманом. Вы, повстанцы, давние любители мнимой справедливости. Кто знает, быть может, однажды тебе удастся ее отыскать.       На этом Минги резко замолчал и, одарив меня печальным взглядом, двинулся прочь, прихрамывая на левую ногу. Необъяснимая сила потянула меня следом за ним — я нуждалась в нем. Отчасти я руководствовалась отчаянием и безысходностью, отчасти — любопытством и удивлением. Минги удалось сбежать из Халазии, а его человеческий поступок в корне противоречил слухам, которыми со мной когда-то делились жители Стриклэнда и позднее сами повстанцы. Он отрекся от своей жизни в Халазии, скрывшись в Пустоши, а я стремилась оказаться там уже завтра.       Я поравнялась с его ладной фигурой и зашагала рядом.       — Мое имя Джия.       Минги многозначительно ухмыльнулся.       — Передумала?       — Нет. Я обещала рассказать тебе, почему оказалась в той треклятой яме, если ты спасешь меня. Не люблю не сдерживать обещания, — я недовольно хмыкнула.       Воспоминания утра дались с трудом, но я нашла в себе силы поведать Минги о печальных событиях, приключившихся со мной и Юнхо, пока я наперекор своему принципу не доверять чужакам следовала за прихрамывающей сильной фигурой. Об услышанном на площади я намеренно умолчала и о своих тайных планах тоже. Часть меня взывала быть осторожной и держать язык за зубами.       Минги внимательно меня слушал, согласно кивал головой и, к моему удивлению, шел молча. Я догадывалась, что мой рассказ разворошил одному ему ведомую трагедию, и вскоре я замолчала, силясь одолеть свою собственную: тягучий болезненный зов умолял меня вернуться в лагерь. Мысли об унизительном обращении Хонджуна едва ли помогали мне заглушить разрастающуюся в груди боль, неустанно выжигающую в памяти имя Юнхо.       Мы продвигались в глубь Пустоши. Вечерний полумрак опускался на земли, прохлада ненасытно обжигала кожу, а ее жадные прикосновения по промокшей одежде отдавались по телу мелкой дрожью. Минги коротко взглянул на меня и решительно ускорил шаг.       — Нам нужно поторопиться, пока совсем не смеркалось.       Я недоуменно возмутилась, уставившись на копну его русых волос.       — Ты идешь в глубь Пустоши? Эти земли не изучены, и кроме выжженных дюн там ничего нет. Хонджун однажды прочесывал эту местность и, кроме колючек, ничего не принес.       — Значит, плохо искал, — спокойно парировал юноша. — Останемся близ лагеря или Горы Мучеников и наверняка не доживем до утра. Особенно ты, — с напущенной беспечностью откликнулся Минги, пробираясь сквозь заросли сухих колючих кустов, под стать тем, что растут у входа в пещеру Горы Мучеников. — Что бы ты ни задумала делать завтра, сейчас тебе нужно тепло. Разводить костер слишком рискованно, но я знаю место, где мы сможем укрыться от ветра и стужи.       Я удивленно заморгала, гоня прочь сомнительные мысли. Он что, хочет казаться куда более порядочным человеком, заботясь о шансах моей выживаемости?       — На краю Чумных Земель небезопасно. Никто не знает, что за ними, — предупредительно продолжала я.       — Тебе страшно? — по его тону я поняла, что Минги удивлялся происходящему не меньше меня.       — Да, черт возьми. Я не хочу умереть.       — Ты права, здесь может быть опасно. К счастью, здесь нет стен и прочных халазийских цепей, но есть выбор — укрыться и выжить или погибнуть. В Халазии такого выбора нет.       Тишина подступала к нам со всех сторон, и в ее давящем коконе я отчетливо услышала тяжелый вздох Минги. Я знала, что бремя, тянущееся за ним, кажется, с самой Халазии, тяжелой ношей пригвоздило к земле нас обоих.       — Мы на месте. Сегодня ночью эта коряга спасла мне жизнь, — отозвался юноша, кивнув на мертвый древесный силуэт. Ветви дерева-призрака, изогнутые и покореженные, напоминали скрюченные пальцы, тянущиеся к затянутым тучами небесам. Серо-коричневая кора облупилась, обнажая черные участки безжизненной древесины. Ни единого листочка, ни намека на пахучую цветущую зелень — лишь увековеченный засухой и темнотой прах некогда могучего сильного дерева. Природа вокруг была пуста и безмолвна, в ней не было жизни, и это осознание заставило меня неприятно поежиться.       — Значит, раньше ты не бывала в Долине Мертвых? — с горечью в голосе вопросил Минги.       Озадаченным взглядом я окинула его склонившуюся у ствола дерева фигуру. Минги неприятно поморщился, сгибая поврежденную ногу, оперся о дерево и вынул крупный тканевый мешок, должно быть, припрятанный им заранее. Очевидно, его побег из Халазии был тщательно спланирован, раз уж он успел захватить с собой ручную кладь.       — Долине Мертвых? — удивленно повторила я.       Юноша согласно кивнул.       — Мне казалось, что повстанцы лучше всех разбираются в этих землях, но, судя по твоей реакции, ясно, что ты здесь никогда не бывала, — уверенно ответил Минги, и по его вкрадчивому тону я поняла, что он не порицал меня за мое глупое незнание.       — Около сотни лет назад Долина Мертвых была самым живым местом Чумных Земель, — задумчиво протянул он, проведя тыльной стороной ладони по шершавой коре погибшего дерева. — Народы возделывали здесь земли, разводили сады и вспахивали плантации, а густонаселенные деревушки вырастали вдоль горных рек и среди лесистых холмов. Думаю, ты знаешь, какая судьба настигла их после. Поселения вырезали, здоровых мужчин, женщин и детей забрали в столицу, а старых и слабых заживо сожгли в своих домах. Ходят слухи, что, прислонившись ухом к иссохшей земле, можно услышать их душераздирающие предсмертные крики. Разумеется, в «Хрониках Вечного Града» — своего рода халазийской летописи — ты не отыщешь упоминания об этой безжалостной расправе. Я много учился в детстве и, забравшись в глубь Пустоши, понял, как правы были мои юношеские гипотезы.       Минги выдержал краткую паузу, хмуря густые брови, должно быть, силясь вспомнить нечто значимое, но давно забытое. Его губы изогнулись в грустной полуулыбке, и он протяжно заговорил вновь.       — «Да будут прокляты наши враги, однажды отважившиеся разрушить наше великое царство и вознамерившиеся обратить в прах наши священные стены. Их сердца полны зависти, их умы – коварства. Мы, халазийцы, – избранные, и наш долг – сохранять чистоту и величие Вечного Града. В единстве и верности нашему прародителю, Лорду Интаку, мы найдем силу, чтобы противостоять любому врагу и одолеть его». Такова их идеология. Каждый халазиец помнит эту мантру наизусть. Вот только хвалебный культ столицы на деле не больше, чем переписанная история для тех, кто никогда не видел настоящий свет, — теперь горечь его хриплого голоса была нестерпимо отравляющей. Будь я на его месте, и, быть может, в моей душе бесновалось бы куда более ненавистное пламя, отблески которого сейчас безмолвно колыхались в его прищуренных глазах.       Минги осторожно опустился на землю, в неглубокую ложбинку у дерева, и жестом пригласил меня присоединиться к импровизированному очагу.       Оказалось, в мешке он припрятал белый плащ из тяжелого бархата с вышитым на груди золотыми нитями гербом Халазии — солнцем, окруженным россыпью мелких звезд. Я села подле него и на миг увлеклась красотой этого искусно пошитого одеяния. Я впервые разглядывала халазийские вещи вблизи, а потому неудержимое детское любопытство захватило меня.       Минги негромко хмыкнул.       — Он твой.       Словно выбравшись из транса, я перевела на него свой изумленный взгляд. Мимолетное восхищение испарилось, и живущая во мне ненависть выбралась на волю.       — С твоего позволения, я уж лучше его сожгу, — я брезгливо поморщилась, подтягивая ближе продрогшие ноги.       — Боюсь, что нет. Именно его омерзительное тепло тебе сейчас необходимо. Твое негодование объяснимо, но в красивых вещах свой особенный шарм. Не суди себя за это, — мягко проговорил Минги и ловко набросил плащ на мои сгорбленные костлявые плечи. Тепло дорогой ткани, словно тяжелое одеяло, окутало мое дрожащее тело, и я покорно его приняла. Сопротивляться и правда было бессмысленно.       Его губы дрогнули в лукавой усмешке.       — Не волнуйся, этот плащ принадлежал моей матери и никогда не был омыт кровью невинных. Она была светлой и доброй женщиной.       Я нахмурила брови.       — Была?       Тьма вокруг стремительно сгущалась, и мрачные тени по-хозяйски ютились на его угловатом профиле. Встретившись с его отсутствующим взглядом, живот скрутило в тугой узел, и я судорожно сглотнула. Я знала эту боль и сквозь ее невыносимую вуаль когда-то давно смотрела на этот мир так же, как сейчас Минги смотрел на меня. Охватившая его скорбь, подобно бескрайнему океану, таила в себе всю глубину его страданий. Его глаза, светлые и живые, поразившие меня в нашу первую встречу своей неподдельной чистотой, теперь казались пустыми и бесконечно далёкими, словно он смотрел не на мир, а сквозь него, предаваясь беспощадности своих мрачных воспоминаний. Там, в глубине его взгляда, пряталась невосполнимая утрата, память о которой нечаянно всколыхнул мой вопрос.       — Знаешь, я так давно ни с кем о ней не говорил… — прошептал он.       Минги замолчал. Казалось, нарушить молчание он не желал, но, к моему удивлению, юноша тяжело вздохнул, набрав в легкие воздух, и негромко заговорил.       — Моя мать была замечательной женщиной. Она была лишь одной из многих, кого захватили в Стриклэнде. Ее воля была крепка, и даже после Обращения ей чудом удалось сохранить человечность. Она была вынуждена жить под маской вечного притворства. Жить так, словно у нее нет чувств. Жить в мире, не знающем любви. Она научила меня любить и старалась уберечь меня от вековой тьмы, которая царит в Халазии. Правда, все эти годы халазийская кровь продолжала бороться во мне.       Я осторожно прочистила горло, привлекая его внимание.       — Но разве одной силы слова достаточно, чтобы научиться чувствовать? Чтобы любить? В тебе течет халазийская кровь, и ты говоришь, что она борется в тебе. Как твоей матери удалось научить тебя этому?       Уголки его губ дрогнули, и он кивнул, соглашаясь с правильностью моего вопроса.       — А ты очень наблюдательна. На деле природа действия крови еще не изучена, но мне пришлось не раз рискнуть, чтобы выяснить, что в первые годы своей жизни все дети Халазии неуязвимы к ее проклятию. Поначалу они чувствуют, живут ярко и откровенно, в точности как вы, повстанцы. К сожалению, немногие из них рождаются естественным путем. Только полукровки способны выносить здорового ребенка. Поэтому халазийцы вынуждены забирать женщин со всех Чумных Земель. Число чистокровных халазийцев стремительно уменьшается, а потому наша армия забирает ваших свободных от проклятия дев. Я думаю, что халазийские женщины более подвержены проклятию, а потому большинство из них бесплодны.       Я невольно вздрогнула при мысли о том, что мое тело однажды тоже может превратиться в репродуктивный сосуд.       Между тем Минги продолжил.       — Женщина-полукровка, жившая на непроклятой земле и обращенная в халазийскую кровь, вступив в связь с халазийским мужчиной, все равно произведет на свет проклятое дитя. Так устроен механизм проклятия. Детство лишь оттягивает тот день, когда их сердца окаменеют, а проклятие постепенно отнимет у них чувства и эмоции. С годами они теряют способность к искреннему смеху и слезам, радости и горю, а понятие любви вытесняет всепоглощающая жестокость. Один халазийский врачеватель подтвердил мои предположения. Ныне живущие в достатке халазийцы мало интересуются механизмом проклятия. Власть, богатство и красота сводят их с ума. Да и разоблачение этого знания может обернуться казнью.       — Поэтому ты сбежал? — нетерпеливо выпалила я. Кажется, ужасающие истории о проклятом доме Минги начинали сводить с ума уже меня.       — Увы, нет, — он едва тряхнул головой, отрицая мои слова. — Когда я начал взрослеть, моя заботливая и чуткая мать заметила во мне первые изменения. Живая и чистая душа чувствует холод проклятой. Я стал жестоким, причинял боль своим сверстникам и ей. Халазийская кровь, что текла во мне, захватила мое существо.       Он замолчал, все глубже погружаясь в патоку своего темного прошлого. Я следила за ним, не мигая.       — Каждую ночь, скрываясь от стражи и наставников, она давала мне свою кровь. Никто не верит в магию крови, но я уверен, что именно так она смогла оживить мой опьяненный проклятием разум. Часть ее чистой человеческой сущности еще оставалась в халазийской крови и, по сути, была чем-то вроде лекарства. Она не могла совсем исцелить меня от проклятия, но помогала сохранять мою человечность.       Я нахмурилась, пытаясь понять логику сего волшебства.       — Но как? — разумнее слов я подобрать не сумела.       — Каждый раз, принимая ее кровь, я чувствовал необъяснимый прилив тепла. Словно я был слеп, но в миг прозрел. Ее чувства и эмоции пробуждали мои. Мне, как и ей, приходилось жить во лжи, притворяться истинным халазийцем и закрывать глаза на творившиеся в столице бесчинства. О нашей тайне мы не могли никому рассказать, если хотели выжить. Вскоре она тяжело заболела, и мы поняли, что время наше на исходе. Слабых и больных халазийцев тоже сжигают, считая подобную кончину самой стерильной и безотходной. Предают Солнцу в надежде продлить свой хрупкий сгнивший мир, — в голосе Минги задрожала затаенная злоба.       — Но что хуже, Джия, — тяжело выдохнул он, впервые обратившись ко мне по имени. — Я был Фениксом, тем, кто готовит людей к ритуалу Эльпрамар — сжиганию в священном пламени. Я был подобен палачу, исполнящего грязную работу вместо Лорда. С непроницаемым лицом я вел ее, слабую хрупкую женщину к алтарю смерти, пока медленно и мучительно моя душа сгорала изнутри. Я видел, как ее сожгли, но ничего не мог с этим поделать. Ее последний взгляд… Я вижу ее глаза до сих пор. Объятые любовью, они молили и просили меня не предавать своих чувств, не уподобляться проклятому городу…       Минги прикрыл дрожащие веки, а когда вновь их открыл, то меня поразила трагедия, что отпечаталась в его взгляде: нежная забота матери, её тихие слова поддержки, последний взгляд, полный силы и смирения перед необратимым. Взгляд Минги был наполнен такой глубокой печалью, что казалось, будто он несёт на своих плечах все муки этого мира. И в этой тёмной бездне я вдруг увидела искру, едва заметный проблеск света, который не позволял ему окончательно погрузиться в бездну отчаяния. Это был свет его любви, его человечности, его способности чувствовать и сострадать, несмотря на все ужасы, которые ему пришлось пережить.       — Я сбежал из Халазии. Я больше не мог оставаться там, не мог жить в этом пустом мертвом мире. Я боялся потерять себя. Мать всегда говорила, что чувства делают нас живыми, а я так сильно хотел быть живым. Мои чувства — всё, что мне осталось, и ради этого я решил бежать. Она помнила свою жизнь, оставленную за стеной, и делилась воспоминаниями о ней со мной. О Стриклэнде, Пустошах, повстанцах. Моя тяга к науке углубила мои знания, вот почему я так хорошо знаю эти земли. Она говорила мне о мире, где люди могут плакать и любить, горевать и смеяться. Они не потеряли своих душ и, несмотря на вековую борьбу, продолжали проживать свои чувства. Я мечтал оказаться здесь, и я оказался. Думаю, именно это ты и хотела услышать?       Он замолчал, и я почувствовала, как вся его нестерпимая боль и одиночество проникли вглубь моей души. Мои мысли путались, а тело объял неистовый страх. В моем сознании мешались образы прошлого и настоящего, и среди мрака увлекающих меня в свои чертоги мыслей оставалась могучая фигура Минги. Несмотря на свои темные и жестокие обряды, насилие, жестокость и аморальность, Халазия не сумела уничтожить в нем пламя жизни — силу человеческой доброты и тягу к свету. Теперь я верила ему и знала, что заставило его склониться у той ямы и протянуть мне спасительную руку. Любовь все еще жила в нем — девианте из Халазии.       А еще любовь жила во мне. Непонятная, неотесанная, несмелая. Могла ли моя любовь разрушить проклятие Халазии? Если я сумею пронести свой свет сквозь леденящий мрак этого города, удастся ли мне спасти своих любимых?       Я собралась с мыслями и глубоко вдохнула, разрезая своим голосом ночную звенящую тишину.       — Я отправляюсь в Халазию вместо своей сестры.       Минги медленно поднял голову и пара удивленных янтарных пуговок встретилась с моими решительными блестящими глазами.       — Надо же, Пустоши действительно сводят людей с ума.