Проклятие на удачу

      Темная фигура равнодушно облокотилась на ствол дерева, издалека наблюдая за скрючившимся силуэтом, прижимающим к себе токую фигуру в светлой одежке — правда, сейчас от «светлости» осталось одно только название. Прищурившись, рассматривал два неподвижных тела, будто оба они — бездыханные трупы, но мужчину на этой земле грешной пока еще удерживало глубокое дыхание и небольшое облачко пара, вырывающееся из носа. А как все хорошо начиналось, а…       … — Говори. — Кулак, со сжатой в нем зажигалкой, что есть силы проезжается по оттекшей роже.       Воздух пропитался металлическим ароматом, где-то на кухне, от звуков ударов, сжимается взрослая женщина, по случайности приходящаяся Туркину матерью. У них ведь с Кащеем, на самом деле, очень много общего: матери, положившие свою жизнь на благо сыновей; отцы, не интересующиеся ничем кроме собственных "хотелок", — только вот Кащеев папаша никогда особо алкашкой не злоупотреблял, а вот Валерин стабильно прибывал в небытие; и улица. Слава смотрел на Турбо, а видел самого себя лет в шестнадцать-семнадцать, и дело далеко не во внешнем сходстве, будто Семеныч одним днем на стороне погулял, дело было, скорее, в сходстве душевном. О всех своих пацанах Кащей знал абсолютно всё.       Что по ночам Вахит на местном заводе подрабатывает, оттого и выглядит вечно уставшим, лишь бы мать его, оставшаяся вдовой с пятью детьми могла лишний день дома провести, а братья и сестры не позабыли, как она выглядит.       Что Валера давно за одной хадишевской девчонкой увивается и та, вроде как, даже взаимностью ему отвечает, но понятия не позволяют пацану с вражеской девкой шуры-муры водить.       Лампа предпочитает скрываться от буйных родителей в качалке. Сныкается за рингом, обложится книжками и тетрадками, и упорно постигает азы точных наук.       Кащей его тогда чисто случайно заметил, когда Таньку решил прямо на спортивных матрасах разложить. На логичный вопрос, что скорлупа здесь потеряла, Леня только похлопал глазами и уже принялся складывать книжки в потрепанный портфель. Цветастый, хорошо знакомый старшему, учебник по химии вывалился прямо перед авторитетом — мужчина тогда скривился, ударившись в воспоминания об учебе в университете. Он ведь должен был быть тем, кто как раз бы и вкладывал в пустые детские головы знания о такой сложной и многогранной науке. В конце концов, он доучился до третьего курса, не просто так же штаны просиживал, пришла пора на практике все навыки проверить, а Лампа стал первой подопытной крысой. Причем, весьма удачной, судя по ярким красным отметкам в журнале напротив Лениной фамилии.       — Говори, блять!       Авраам закатывает глаза, играясь разложенным бритвенным лезвием. Кудрявый авторитет хладнокровно, раз за разом, бьет по окровавленному лицу, превращая его в добротный фарш. Судя по булькающим звукам, издаваемым залитыми кровью губами и полурасыпавшейся челюстью, Валера пытается уверить Кащея, что понятия не имеет, куда мог бы податься Адидас, еще и с багажом в лице девчонки. Под мостом с Региной не заночуешь, в лесу палатки не разобьёшь, здесь нужно иметь четкое место и понимание куда сунуться.       — Шо ты с ним возишься, Кащей? Давай мы ему палец оттяпаем. — Авраам наступает ботинком на запястье и давит всем весом, заставляя парня зайтись воплем, полным боли и отчаяния. Обычное действие, ранее встречавшееся стойким молчанием и злобной улыбкой, но сейчас Турбо далек от своей лучшей формы, плюсом ко всему — явно приближалась первая в его жизни ломка, заставившая обостриться все нервные окончания. Одессит, в довесок к своим словам, резво проводит лезвием по раскрытой ладошке, оставляя глубокую паршивую царапину.       Голубые заплаканные глаза распахиваются, открывая вид на покрасневший белок с лопнувшими капиллярами. Вишня довольно скалится и за шкирку подтягивает обмякшее тело, пацан даже на ногах стоять не может — только заливает дощатые полы хлещущей из всех щелей кровью.       — Говори, Валера. — Тихий всхлип в мужском сердце не отзывается, отныне оно у него каменное, покрытое плотной ледяной коркой, и ничьи слёзы его не смогут разжалобить. — Говори, иначе я ей глотку перережу.       Слава сильнее сжимает растрепанные волосы Валериной матери, слегка встряхивая её головой, чтобы еще несколько плаксивых звуков издала. После подобных выкрутасов, должники гораздо сговорчивее становятся, а Кащею уже плевать становится на все эти возгласы совести. В конце концов, он столько лет держал один район в страхе, сейчас же по всему городу гуляют разные слухи о его жестокости. Самое время подкрепить их правдой.       Кулак наматывает длинную косу, только покрашенную ядреной басмой, и оттягивает, чтобы удобнее резать было. Никого Кащей сегодня не убьёт, разве что Суворова — и то, когда догонит, но Валере этого знать совершенно необязательно. Пусть искренне верит, что злой и страшный авторитет прямо на его глазах способен пришить единственного родного ему человека. Вишневский запрокидывает пацанячью голову, чтобы тому удалось в мельчайших подробностях рассмотреть душераздирающую картину.       Аврааму даже самому на секунду страшно стало от вида товарища: зеленые глаза наполнены яростью, горят всепоглощающим пожаром, волосы растрепались и прядями прилипли к взмокшему лбу, делая его похожим на безумца.       Точно.       Слава будто обезумел, стоило ему прийти в себя после пропажи горячо любимой женушки. Четко выверенным шагом, авторитет шел к бывшему логову, не обращая внимания ни на застывших на коробке универсамовских, ни на оклики Султана, надеясь застать, зализывающего раны, Турбо в качалке.       И застал ведь.       Казахские головорезы моментально обозначили шпане, что к кудрявому лучше не соваться, а то обзаведутся лишним инородным металлическим телом в черепушке. На этот раз возраста могли наглядно увидеть разницу между двумя старшими: Кащей пинками выгнал полуголого Валеру на мороз, особо не заботясь, что только затянутый жгут может лишить паренька конечности, таким же немощным и жалким бросил матери под ноги, обрадовав женщину, что её сынок на этот раз залетел по-крупному. И никаких денег Туркиным не хватит, чтобы он «забыл» об участии Валеры в краже Черновой. Хватит обвинять одного себя, каждый виноват в совокупности. И каждый за свой проеб ответит.       Женщина взвизгивает, когда лезвие просвистывает рядом с ухом, отрезая волосы под самый корень, Турбо что-то мычит, а мужчина уже подставляет нож к шее, добивая поскуливающую совесть. Он конченный эгоист, и это неплохо.       Это помогает ему строить свое счастье на несчастьях других, время такое, Кащенко Вячеслав Викторович такой. И меняться, ради сиюминутного помутнения рассудка, он не собирается.       …Медленно ступая по скрипучим веткам, будто нарочно, чтобы человечишка услышал и оторвался наконец-то от бездыханного тела чернокнижницы. Дожил на старости лет. Совсем уж разомлел, а после тысячелетнего юбилея особенно позиции начал сдавать — к очередной пропащей душонке лапищи свои потянул, сначала интереса ради, а потом и остаться надумал, почуяв текущую, по совсем тонюсеньким детским венам, силушку, да такую, что Гришка Распутин, хрыч старый, от зависти в гробу вертелся.       Он самолично его там вертел и ржал, а ведь упырь этот деревенский десятки лет его голубой кровушкой кормил — за раз целую царскую семейку во благо нечисти загубил. Только, вот незадача: всемогущим себя почувствовал, уверовал, что бесами способен властвовать — вот и подох. Как полагается — мучительно и долго, да и душе чернокнижьей не принято было перерождаться, оттого вечность дьявольским шавкам мучиться за все свои земные грешки.       А потом почти шестьдесят лет его, демона, на этом свете никто не видывал.       Умалишенные всякие звали, самые храбрые даже подумывали верным слугой его на цепь посадить, да только в книжках по пресловутой кухонной магии о нем едва ли предложение найдется. Есть вот такой вот бес, Зепюром кличут, одни его Безумием зовут, другие будто к античному Купидону обращаются, в надежде, что дьявольские любовные путы более действенными окажутся. А самое главное, что никто за его услуги расплачиваться не хочет, считают — способны обмануть, перехитрить. Его, блять. И правую, и левую руку самого Господина Преисподней. Она тоже хотела. Как сейчас помнит.

Звала его рыжая ведьма.

Как и полагается — в новолуние, на родовой могиле. Бесстрашная, рискнула к самому Адовому герцогу взывать, чтобы снова на землю шагнул, снова бесчинства свои творить начал, знаниями с новой ученицей поделился да по пути истинному заместо нее вел. Умирала ведьма, чувствовала, что дух свой завтра, к истечению сорокового дня, испустит. Демон тогда ради интереса откликнулся, над детской кроваткой черной дымкой навис, вглядываясь в спящее лицо человеческого отродья, будущее все ее просматривал — не будет в её жизни радости, любви не будет, не в то время и не в том месте родиться она решила, замуж выскочит по молодости и глупости за какого-то то ли военного, то ли миллиционера усатого.

      «Брррр.»

Детский смех его из задумчивости выводит, на него два огромных голубых глаза смотрят, улыбается беззубой улыбкой, и в ладоши хлопает малявка. Совершенно не боится ни рогов, ни лапищ когтистых, которые разместились на бортике детской кроватки.

— Ну что, чертовка. Мы с тобой таких делов наворотим. Да? — Угуканье ему ответом служит, а нечисть, хмыкнув, пальцами щелкает, закружив над лицом вихрь из светящихся шаровых молний, только они не жарят, не бьют, а наоборот — убаюкивают разыгравшегося ребенка, испаряясь, как только отродье засыпает.

Коготь пухлую щечку рассекает, а длинный язык тут же слизывает выступившую капельку крови — на первый раз хватит, подрастет и полноценно себя с ним свяжет, а пока надо бы прародителями несчастной заняться.

— А что, звучит неплохо, «Конопатая». — пожалуй, такой вариант развития событий ему больше нравится. Не впервой чужие жизни ломать, а так хоть повеселиться на старости лет.

      — Чего тебе? — Кащей даже глаз не переводит, моментально берет себя в руки, поудобнее перекладывает рыжую голову и закусывает нижнюю губу, закрывая распахнутые безжизненные глаза.       Как бежала, так в его объятия и упала. Нужно было всего пару лишних метров на машине проехать, спиной своей ее закрыть, глядишь и уберег бы. Вроде, и в горе, и в радости обещал, пока смерть их не разлучит — так что ли регистраторши в ЗАГСе говорят? — Регина сама ему эту телегу задвигала, выдвинув вполне логичный аргумент: «Ну и что, что нас там не было, штампик-то есть, значит, должны были говорить!»       — Смотрю я на тебя, Кащей, и понять не могу, что такого в тебе люди находят? — Слава злобным взглядом по расслабленной фигуре скользит.       Сучоныш.       Стоит себе, опухшей заплывшей рожей дорогу освещает. Как он только сумел на переломанных ногах доковылять не то, что до окраины города — они почти на тридцать километров от Казани укатили, а проходящих автобусов он не заметил.       — Валера, съебись нахуй. В другой город, в другую страну, потому что уже завтра я вас всех, блять, живьём закопаю. Вы сами будете себе могилы рыть, слышишь, Валера, руками, блять, будете. — Турбо ухмыляется как-то неестественно, наклоняется какой-то камушек поднять и подкидывает его, словно это все детские игры ему напоминает, во всей красе ощущает исходящие от мужского тела вибрации раздражения с нотками родного и сладкого безумства.       — Обознался, кудрявый.       Живые глаза распахиваются, когда голос «универсамовского» опускается на несколько тонов, исподлобья на него чернюшные глаза смотрят, даже привычной Валеркиной голубой радужки невидно. В воздухе гарью запахло, а Турбо с интересом обугленный камешек рассматривает, удерживая его только почерневшими подушечками пальцев. Слава от немого шока поднимается резко, плечи расправляя и кулаки сжимая, оборзел что ли Турбо, или его Адидас покусал, храбростью заразив? А демону только это и нужно — взрыв эмоций, которые можно подожрать и, словно батарейка, подзарядиться, а то у него расход, будто у БелАЗа, на эту ночь запредельный.       — Пора бы уже нам познакомиться, а то столько времени бок о бок жили. — Растянутая ухмылка демонстрирует заострившиеся белые клыки. Кащей уже ни черта не понимает, бегая глазами по знакомой фигуре. Или она не такая уж и знакомая, как на первый взгляд показалась? — Молитвами зайдешься, или без них обойдемся?       Автор, всегда гордившийся своей храбростью, столько лет лупивший собственную скорлупу и соседних залетчиков, испуганно отшатывается от грузно полетевшего на асфальт тела.       «Бу.» — За правым плечом раздалось низкое рычание, а за ним последовал противный поросячий смех, больше на визг похожий.       «Блять». — Попытки смахнуть с плеча существо, то ли обезьяну, то ли кошку, то ли хер пойми что, не увенчалась успехом. Тварь смеется, верещит, но ткани пиджака не отпускает, ползая по нему с неимоверной скоростью, оставляя после себя запах чего-то гнилого и тухлого. Уже блевать начинает тянуть от слишком быстрых перемещений и противного аромата.       — Хуй с тобой, кудрявый. Пошутили и хватит.       Существо спрыгивает на асфальт, аккурат возле регининой головы, поднимая вокруг себя огромное облако пыли — хотя, откуда ей в таком количестве взяться? — которая тут же вихрем закручивается. Сердце с бешенной скоростью забилось, а по лицу мазнуло свежим морозным воздухом. Кащей зажмуривает глаза, вслух до десяти считает и тут же распахивает их, еще больше в ахуй впадая: рядом с Региной паренек сидит, лет двадцати, прямо на колени уселся, задумчиво водя чересчур длинными пальцами то по шее, то по щекам. Под ребрами неприятно закололо, он даже описать правильно свое состояние не может, только приоткрывшимися губами хлопать, как выброшенная на берег рыба. Еще немного и Кащенко рядом с Турбо бессознательно уляжется, приближаться к этому… к этому… совершенно нет желания.       Есть желание съебаться поскорее — все равно Черновой уже не помочь, но он-то живой и планирует им оставаться ближайшие лет десять так точно.       — Вон оно как. — Парнишка голову в его сторону поворачивает, сверля своими дырами — у него даже белков не видно, это же, блять, не человек какой-то. — Ну, съебись. Как жить-то с этим будешь? А, кудрявый?       — Ты, блять, что такое?! — Позорный шепот срывается с губ раньше, чем мозг сигнал подает языку пошевелиться. Рука сама за спину лезет, обнажая в точности такой же револьвер, какой Вовочка у него свистнул и пальбу устроил. Адидас убил Чернову его пистолетом…       Лучше бы авторитет об этом не думал…       Фигура на него смотрит, улыбается, слегка покачивая головой. Металл медленно нагреваться начинает, припекая кожу ладони, и, сматерившись, приходится сбросить единственное оружие на землю, нервно потряхивая обоженной рукой. Большие водянистые волдыри появились за мгновение, принося вместе с собой неприятное ощущение, но в ту же секунду они исчезают, оставляя едва заметные покраснения и побелевшие шрамы. Ничего необычного, если не акцентировать внимание на том, что ожоги заживают несколько недель, а тут и десяти секунд не прошло. Кащей думал, что после Регининых выходок его больше ничего в этой жизни не удивит. Удивило и напугало, до усрачки.       — Мое имя тебе ничего не даст, Сла-ва.       Собственное имя прозвучало с до безумия знакомой интонацией — так его только конопатая называла: только ей позволялось к нему и дома, и на улице, и при пацанах по родному погонялу обращаться. Все происходящее вокруг, определенно, творение его расшатанного потрясениями сознания. Нужно дождаться Авраама, ментов и врачей, а потом мужчину ничего не остановит от недельного запоя и марафона, ровно такой же продолжительности. Память как раз подбросила нужные имена и лица барыг, занявших наркотическую нишу после его исчезновения. Товар у них, конечно, убойный — и по составу, и по последствиям, но так даже лучше — быстрее с конопатой встретится. Интересно, а можно ли рискнуть и попросить у своих глюков один котелок на двоих?       Нет, а чего такого-то?       Зепюр ведёт бровью и хрюкает от едва сдерживаемого смеха. Вообще-то, он планировал появиться неожиданно, в своём истинном облике, но тогда Славу бы ебнул обширный инфаркт с непривычки, а его личному лечащему врачу немного не до того — она сейчас где-то между двумя мирами метается: в Рай ей вход заказан, а в Ад её хозяин не пустит, распугает еще всех чертей, собирай их потом.       — Ну же, съебывай. Хочешь же. Боишься. За версту от тебя страхом разит. Только чего боишься-то? Султан тебя не кинет, мать погорюет-погорюет и перестанет, будешь снова холостой ходить, мало ли, «вдовец», плохо что ли? Защиту шавкину не буду с тебя снимать, на кровь же она завязана, папка твой за тебя на том свете варится. Живи, чего уж, а их я заберу. Пусть обе мучаются.       Вдоль позвоночника мурашки прошли, а неизвестный — хотя, мысль крутилась в голове, но он же советский человек, верит исключительно, блять, в партию, — удивленно брови домиком выгибает, мимолетно бросая взгляд на зашевелившегося Турбо. Почему именно Валеру его мозг решил нарисовать в бреду? Логичнее было самодовольную рожу Суворова увидеть, ну, или папашу, как личного демона. А тут, блять, Валера.       Слова нечто пролетают мимо ушей, особо в голове не задерживаясь, и это нечисти не нравится. Люди своими жизнями платятся за возможность просто произнести его имя, а тут его наглым образом игнорируют. И кто игнорирует?!       — Бабёнка у тебя должна была родиться. Показать?       Кащей оглядывается, надеясь заметить знакомый свет фар и поскорее уже съебаться с этого места. Может быть, действительно, ему за Вишневским в Одессу податься, или договориться с Султаном и переехать в Казахстан?       В Казани ему больше делать нечего, душу только воспоминаниями рвать, и без того всю жизнь будут девичьи голубые глаза преследовать. Недовольный рык сопровождает его шаг в сторону скулящего тела, а руки уже шарят по карманам, выискивая дарованный Турбо сверток, и поебать вообще ему на все. Безымянному абсолютно не нравится всё происходящее, приходит четкое понимание, что человек по его правилам играть не намерен, в чудеса не верит, и сам просить у него ничего не будет, какие бы золотые горы он ему не обещал. Кащенко проще делать вид, что ничего вокруг не происходит, а потом все просто спишется на наркоманский бред.       Зепюр поправляет рыжий локон, укладывая его на плечо, чтобы не напитывался грязью. Пока кудрявый дрожащими руками борется с целофаном и размышляет, каким образом доставить порошок в кровь, демон погружается в себя, поддаваясь грустным мыслям. Тихо как-то. Живой мужчина от всего отрешился, опять сконцентрировавшись на самом себе. А как быть старому демону? Это он видел, как гадкий утёнок в прекрасного лебедя превращался, это он для неё и мама, и папа, и дядьки с тётками. Он, а не какой-то там пришлый пацаненок, с которого и спросу-то, как с козла молока.       Нет в районе груди вечного давящего ощущения ответственности, будто с плеч сбросили тяжелый груз. Так и произошло, на самом деле: вместе с уходом верной шавки, надорвалась их связь, возникшая по желанию Регининой бабки. Одна единственная нить их держит сейчас, и стоит только Зепюру вернуться в родные разрушенные пенаты, как та оборвется. Очередная не упокоенная душа останется среди живых, а бесу придётся очередную половину столетия скучать, ожидая то ли тупого, то ли чересчур храброго колдунишку. И где гарантия, что он после первого ритуала не ломанётся под поезд бросаться? Это Чернову было забавно вытаскивать — каждый раз новый способ избирала, а тут…       Надо брать Славика тяжелой артиллерией, пока он еще в сознании и трезво соображает. Согласие им должно быть озвучено, добровольно и без принуждения. Ну, почти без принуждения.       Поток воздуха сносит с ладони высыпанный порошок, зубы врезаются в мягкую губу, а глаза моментально возвращаются к якобы человеческому силуэту, встретившему его злобным алым взглядом. Ультразвук бьёт по ушам, инстинктивно мужчина за голову хватается: картинки замелькали с бешенной скоростью, как будто он в кинотеатр приперся. Было уже такое, проходили — всего лишь следствие переутомления и приходящая вместе с ним мигрень, рисующая картинки прошлого. В последний раз ему Варька примерещилась, а сейчас чей черёд?       — Смотри, Кащей, смотри и запоминай, чего лишился.

Его же руки подбрасывают под потолок маленького хохочущего карапуза, с двумя тонюсенькими рыжими хвостиками. Он не может сфокусировать замыленный глаз на мелочах, все представляется лишь очертаниями, но одно ему точно довелось рассмотреть — кукольные глазки, обрамленные пушком светлых ресниц, яркого цвета летней свежескошенной травы…

      — Это ты хочешь променять на деньги и признание?

Прямо посреди комнаты, на табуретке, восседает подросшая девчушка. Крутится, не может никак на одном месте усидеть, пока повзрослевшая, но не растерявшая всей своей конопатости, Регина старательно пытается закрепить два огромных белых банта на тугих медных косах. Накрахмаленный белый фартук буквально светится от лучей теплого сентябрьского солнца, а сам мужчина судорожно на часы поглядывает, пытаясь управиться с ненавистным галстуком…

      Всегда у него с этим изобретением дьявола проблемы были, сначала мать на все торжественные мероприятия ему какие-то узлы вязала, потом Регина подарила целый набор, лаконично заверив, что в бабочке он выглядит, словно его холопы-официанты.       — Всё в твоих руках, Слава, тебе стоит только попросить.

«А ну стой. Стой, я сказал!» — Девица, с до боли знакомыми кудрями, хохочет, бесстрашно выпрыгивая из окна. Машет ему ладошкой, тут же складывая их в умоляющем жесте, и запрыгивает в черный автомобиль, который со свистом срывается с места и исчезает в темноте улицы. Ему остаётся только удрученно покачать головой и гонять в голове сто и одну отмазку внезапному полуночному исчезновению дочери…

      Дочь.       Глаза распахиваются, Кащенко тупым не мигающим взглядом смотрит на потрескавшийся асфальт, не обращая внимания на тупую боль в висках и слабые порывы желудка попрощаться с его содержимым. Картинки из сознания не исчезли, он сам, раз за разом, прокручивает их, подмечая все новые детали: глаза, фартук и эта ладошка дочери, попрощавшейся с ним, чтобы через несколько часов сказать ему «Доброе утро».       — Можешь уходить.       Демон довольно потирает руки, изучает мелькающие на человеческом лице эмоции и скалится, наслаждаясь своими великолепными способностями интриги плести. В конце концов, он был свидетелем игрищ и французских, и мадридских, и даже русских императорских домов — чего только люди не придумают со скуки, а ему память позволяет сохранить все в мельчайших подробностях, и иногда использовать. Исключительно в своих корыстных целях.       — Что ты хочешь?       Зепюр.       Его зовут Зепюр, он вспомнил.       Нечисть, к которой конопатая взывала, которой души скармливала, и которую изредка из комнатушки их выгоняла, когда уж совсем невыносимо было похотливые шутки дьявольщины слушать.       Бес растянулся улыбкой от такой почести, — надо же, еще окончательно из ума мужик не выжил от его открытого присутствия, — призадумался показательно, наблюдая, как нервно нос у Кащея задергался, а пальцы принялись заусенцы рвать.       — Наконец-то, человечишка. Тело за тело, душа за душу, Кащей. — Бес кивает в сторону пришедшего в себя Валеры, который голову в коленях спрятал и пытался шум в ушах угомонить. — Просто так, что ли, я сюда пер эту тушу?

«Как тебе объяснить-то? — Регина длинную прядку на палец накручивает. — Тело за тело. Душа за душу».

Женский сапожок врезается в ножку стула…

      — Он — и ты получишь девчонку обратно. — Фигура наклоняется, чтобы поднять валяющийся пистолет, пальцы равнодушно взводят курок. Даже задумываться не хочется, как потом объяснять рядом с ним огнестрельного холодника, хотя, все можно и на самооборону списать — срок меньше дадут. — Только, вот незадача: вместе с ней ведь и ребенок ваш сгинул, а тут сложнее. Защиты всякие, неприкосновенность. Две души и два тела, таковы расценки.       — Сколько у меня есть времени? — Быстро смекает, не зря, все-таки, именно на нем бес свой выбор остановил.       — У тебя его нет. Впрочем, как и выбора. Твоя кровь, твоя плоть, тебе и расплачиваться, — кадык нервно дергается, мозг еще переваривает полученную информацию, и медленно мужчина догоняет, что именно ему сейчас предлагают. — Зато жить обеим, Слава, чем не радость? — Главное, чтобы не успел подумать, что за счет этого Турбо можно одну Регину вытащить, а потом хоть десяток спиногрызов строгать. — Так и быть, сделаю подарок тебе, исключительно по доброте бездушной — раз в год буду отпускать на девок своих любоваться. Зато на целый день, Кащей. Великая щедрость в наше время, никому еще не удавалось так выгодно сторговаться.       Горькая усмешка трогает пухлые губы — если это они еще и сторговались, то какие же условия первоначально были?       Нечисть буквально видит, как крутятся шестеренки в темноволосой голове. По опасному пути он сейчас идет, Кащей ведь и отказаться может. Тогда Зепюру только и останется, что вечность волосы на плешивой голове рвать. Приходится держать свои длинные лапы в узде, отгонять желание воздействием подтолкнуть мужчину к верному решению — все псу под хвост пойдет, решение должно быть искренним и вольным. Вот поэтому он с мужским полом работать и не любит, остается только надеяться, что хватит Кащею устроенного спектакля, — будь на месте мужика сентиментальная дивчина какая-нибудь, она бы не думала, а самолично ему сердце свое из груди подарила, — «Ну, давай же, Слава, давай».       — Мне нужны гарантии. — Зепюр глаза удовлетворенно прикрывает, проводя длинным языком по пересохшим, от волнения, губам, — как же эти люди в телах своих живут? — пальцами щелкает, а на кащеевом запястье тонкая черная нитка появляется и такая же, незаметно для Кащенко, на хрупком девичьем предплечье завязывается.       Ноги заковали в кандалы, не иначе — каждый шаг отзывается нежеланием приближаться к автобусной остановке, а взгляд не отрывается от проступивших на носу и щеках веснушек. Он никогда не видел настолько бледной кожи: с каждой минутой она все больше просвечивает, позволяя рассмотреть синеватые вены и появляющиеся желтые пятна. «Всё от потери крови» — даже его собственный разум шепчет ему на ухо слова голосом девчонки. А что, если многовековая нечистая сила просто поглумиться решила? Ему ведь ничего не стоит обмануть: убивать и калечить — его работа, и мужчина уверен на сотню процентов, что в демоническом трудовом договоре нет приписки о воскрешении усопших. Если только мелким шрифтом, где-то на тысячном листе. Понимания, для чего Зепюру это нужно, так и нет, а вот ощущение подставы не покидает. Каким идиотом он будет выглядеть, если сейчас поверит своим галлюцинациям, а Вишня на обратном пути подберет уже три трупа.       Кащей периферийным зрением следит за мотыляющейся обессиленной фигурой Валеры, что, только благодаря подселившемуся демону, всё ещё может конечности переставлять, не издавая ни звука.       Поистине — чертовщина.       Если все произойдет так, как пообещал ему этот Зепюр, он самолично уверует во все сказки на планете. И про ведьм, и про колдунов, и про ангелов, и прочих выдуманных существ.       — Вешаться будешь? Иль вскроешься? — Слава аккуратно опускается на лавочку, поудобнее укладывая рыжую бедовую голову на коленках, рефлекторно запуская пальцы в длинные растрепанные волосы, пока бес очередной сосуд покидал. Забавно это выглядит, его также выгибало и ломало? Дважды ведь тело с невольным соседом делил. Взгляд Валеры мутный, глаза посерели и заволоклись дымкой, голова на глазах поседела, переливаясь в лунном свете серебром, а глубокие морщины превратили пацанячье лицо в старческое.       Ну, и хуй с ним.       Не жалко ни капли.       — Мне все равно. — Дикий, хриплый смех, изредка переходящий на всхлипы, заставляет поежиться. Туркин мамку зовёт, про спившегося батю вспоминает и, покачиваясь из стороны в сторону, смотрит прямо в Славину душу.       Так вот, как люди с ума сходят — обычно ведь время нужно, а тут, буквально на глазах, из относительного здравого и молодого парня в мешок из костей, кожи, и дерьма превратился. Был «Турбо», — получивший от старшего погоняло отнюдь не за жвачки, а за ноги свои длинные и быстрые, что ментов заставляли пыль глотать, — а стал обычным лошарой, поплатившимся за свой длинный язык.       — Поверь моему опыту, вытаскивай ремень.       Авторитет, словно в бреду, встает, бережно опуская девичью голову на просиженные деревяшки, наполняет пространство металлическим звуком, выскальзывающей из петель пряжки, за одно движение вытаскивая ремень из брюк. Хороший, кожаный, Ильдаром заложенный за очередной проигрыш — а Кащей давно уставную вещицу присмотрел: пятислойный, не из дерматина дешевого, только заменил громоздкую пряжку на менее приметную и носил, не опасаясь, что придется, как школьнику, штаны подтягивать постоянно. «Короткий», — на балку-то закинет, а вот голову просунуть уже не хватит. Остается только самостоятельно на шее затягивать. Непрекращающаяся истерика Туркина только еще сильнее раздражает, привлекая к нему драгоценное внимание — хотя, пожалуй, единственный раз это на руку старшему — за несколько мгновений он лишает пацана ремня и связывает их между собой.       «Так-то лучше».       Все.       Окончательно крыша потекла — лучше ему, как же.       Пока Кащенко старательно ищет палку, которая выдержит его немаленький вес, бес принимается что-то нашептывать, причем не одним голосом. Вокруг будто сотни людей стоят, вторят друг другу, перебивают, сливаясь в один общий гул. Тихий щелчок пальцами — и в его руках появилась светлая дымка, которую можно только одними кончиками когтей почесывать, вздыхая от предвкушения. Подергав несколько раз хлипкую конструкцию, Слава уже уверился, что она его не выдержит — развалится. В голове нет ни страха, ни сомнений, ни горечи — только безразличие. Становится неимоверно холодно, что аж зубы друг о дружку стучат: как раз тогда, когда шею начинает перетягивать созданная удавка. Видела бы его сейчас конопатая, точно бы сковородкой отходила — они её недавно в универмаге купили, чугунную такую, блины на ней румяные и ароматные получались.       Всю жизнь считал, что от передоза подохнет, или где-то в кустах замерзнет спьяну, а тут — «суицидник»…       Что скажет мать…       Как перепугается Регина… если очнется… Хотя, почему «если»? Когда очнется! Иначе он этого беса из преисподней достанет и такую сказочную жизнь устроит, что ему его вечность в кошмарах сниться будет.       — Перед смертью не надышишься. Да? — Зюпик отвлекся от своих приготовлений да хотел было уже что-то сказать, но Кащенко глаза зажмурил, набрал полные легкие воздуха и, что есть силы, колени согнул, до крови прикусив губу.       Глазные яблоки грозятся вывалиться из глазниц, а демон четко ощущает, как к нему начинает новая сила подступать. Медленно и тягуче, наполняя мертвой энергией до краёв — даже больше той нормы на которую ему приходилось рассчитывать. Мужское тело хрипит, слюной давится, но все равно к земле тянется от желания поскорее избавиться от созерцания всей этой блядской нереальной картины: посмеивающегося Валеры, прихуевшего, от такого искреннего желания с жизнью расстаться, демона и мертвой Черновой. «Кащенко», — девичья фамилия сменилась на мужнину, его конопатая перестала в тот момент существовать, но пришла другая, которая заставила поверить, что в его жизни всё не так уж и плохо. Главное среди тьмы — найти нужный фонарь, который послужит маяком, который выведет из бури и заставит прибиться к берегу.       Бросает в пот, губы заливает хлещущей из носа кровью, а ощущение ломающейся подъязычной кости он не может сравнить ни с одним приступом ломки. Неимоверно больно, но не физически. На душе больно: в сердце будто мелкие иголки вгоняют, не оставляя ни миллиметра свободной плоти; ребра поочередно, одно за другим ломают и острыми концами втыкают в легкие; позвонки друг к другу стальными гвоздями прибивают, а связки рвут на мелкие волокна, отделяя одну нитку за другой. Асфиксия мелькает перед взглядом яркими желтыми пятнами, будто вспышки молнии, по барабанным перепонкам бьет раскатами грома, а руки наконец-то поднимаются в попытке схватиться за, ставшую скользкой, кожу, чтобы подтянуть ослабшее тело повыше и давление на разодранный кадык ослабить. Сил только нет — вообще, Слава ведь с самого начала знал, что человеческие рефлексы сработают, в попытке защитить тело, оттого с самого начала расстарался, отрезая себе все пути к отступлению.       Какая уже разница, сдержит ли демон слово?       Ему не будет жизни без неё.       Ему не нужна жизнь без неё.       Зепюр, продолжающий пребывать в немом шоке, облизывающийся от сладости энергетики, глаз не отводит от этого идиота. Даже, блядь, не колебался! Буквально слышит, как мужчина обескровленными губами хлопает, в попытках воздуха захватить, а сердце отбивает свой последний удар. Мелкий чертенок на ухо шепчет, что догнал-таки одессит Адидаса, мутузит его, сил не жалея, старой раскладной бритвой усы ему портит, выводя на правой щеке витиеватую букву «В», когда на левой уже давно глубоко вырезана «К».       А хорош Авраам, хорош, ничего не скажешь. Виницкий может недовольно кукситься, бухтеть, но все равно удовлетворение из его взгляда на потомка не исчезнет, гордость не умерит с хвалебными мольбами нынешним бандитам, что не просто чтят, а благоговеют перед установленными им же порядком и традициями.       Кудрявый мужчина в последний раз дернулся особо сильно и затих.       Всё.       Черная нитка, обтягивающая широкое мужское запястье, вспыхнула, впилась в кожу, разрезая плоть, и принялась напитываться его кровью, постепенно меняя свой цвет на ярко-алый. Такая же нитка вспыхнула на девичьей руке, параллельно краснея и создавая тоненькую веревочку, тянущуюся от чернокнижницы к её хозяину, а от хозяина — к её благоверному.       Вот теперь ему никто не мешает.       Вот теперь можно и поработать.       «Я отрекаюсь: от всех демонических родов, от всех колен демонических родов, от всех связей с демоническими родами — во всех местах, во всех временах, во всех воплощениях, на всех планетах, во всех телах — навсегда, на все времена, насовсем!»       Глухой мужской голос наполняет звенящую тишину, окровавленные почерневшие пальцы подрагивают над толстой зажжённой свечой, чтобы ни одна капля мимо пламени не упала — все должно стечь и перемешаться с расплавленным воском; а губы не перестают нашептывать чужие, не ложащиеся на язык, слова. Хозяин нависает темной тенью, контролируя каждое движение и каждое вырывающееся слово, его руками творит настоящую мёртвую магию.       «Я отрекаюсь: от всех демонов, от всех демонических Богов и от отца демонических Богов — во всех местах, во всех временах, во всех воплощениях, на всех планетах, во всех телах — навсегда, на все времена, насовсем!»       Едва заметная, дымка покидает женское тело, небольшим смерчем закручиваясь над владелицей. Несмотря на звёздное небо, абсолютно чистое и ни к чему не обязывающее, раскатистый гром не умолкает, а крупные дождевые капли начинают постукивать по дырявой крыше остановки, с каждой секундой набирая скорость и силу, переходя в практически непроглядный ливень. Приходится черному автомобилю остановиться в нескольких десятках километров от той самой остановки.       Водитель напряженно следит за работающими дворниками и вслушивается в приглушенные постукивания и мычания из багажника. Вот и верь после этого всяким метеорологам, обещающим ясное небо и южный ветер ближайшие несколько дней.       «Сатана, повелитель царства подземного, заклинаю тебя: Ты меня услышь, ты откликнись на зов мой из мира живых, ты исполни мою просьбу, великий бог. Возвратится под солнышко красное, пусть же жизнь ей будет отрадою. Отпусти, Смерть, слугу твоего, ну а я расплачусь с тобой силою своею, во власть твою отдамся — навсегда, на все времена, насовсем!»       Герцог удовлетворенно кивает головой, опуская тяжелую ладонь на кучерявую темную голову, поглаживает мальчишку, словно верную собаку, коей он, собственно, сейчас и является. А человеческое отродье какой-то оторванной ржавой железкой опять рассекает ладонь, чтобы ничего не мешало алой жидкости стекать по рукам. Он, вроде бы, и понимает, что не нужно этого делать, что и без того заработал себе какую-нибудь заковыристую болячку, по типу сепсиса, но никак не может заставить себя сказать «нет».       Остаётся только смириться, действовать по наваждению и ощущать, как с каждым вздохом силы покидают, легкие не могут полностью расправиться, бок колет, а кровь в венах закипает и густеет.       «Пусть будут отныне счастливы. Тьма великая, пощади, пощади друга милого, пусть вернется в мир живых, пусть живет долго и счастливо — навсегда, на все времена, насовсем!»       Где-то вдалеке, водитель вздрогнет всем телом и поудобнее перехватит пистолет, испугавшись раздавшегося совсем рядом волчьего воя. В лесу мелькнет отражение животных глаз и до ушей донесется топот бессчётного количества лап.       В районе правого плеча русоволосого мужчины лязгнет зубастая пасть, а женские слова о проклятье зазвучат до того громко, что он забьется в ограниченном пространстве, в попытке избавить себя от дурных воспоминаний. Только голос не останавливается — он продолжает крутить, будто проигрыватель кассету, всего несколько предложений, вынося ему приговор. Никуда от него не деться, всю обещанную долгую жизнь он будет его преследовать и так же ясно звучать в голове.       Седовласая женщина, опираясь на крепкую подставленную руку, предпримет попытку сделать шаг и тут же за сердце схватится, непроизвольно заливаясь слезами. Её дети, как никогда раньше, в ней нуждаются, а она и шага ступить из этой больничной тюрьмы не может. И пусть её скудные попытки пресекаются суровым взглядом карих глаз, но, после закатывания морщинистых зеленых глаз, тот моментально смягчается.       Миловидная блондиночка залетит в палату, поправляя на себе помятый халат, улыбнется лучезарно и смущенно, заправит выбившуюся кудрявую прядку под чепчик, и присядет на самый краешек кушетки, поправляя сбившиеся подушки за спиной парня. На припудренных щеках виднеется яркий румянец от столь пристального внимания к её скромной персоне: только заикнется о выписке, как израненные губы прижмутся сначала к мягкой коже на щеке, а после неловкого поворота головы — и к её губам, в таком долгожданном поцелуе.       Юная голубоглазая девушка смахнет очередную волну слёз и, преодолевая боль в переломанных конечностях, рискнет сделать шаг навстречу распахнутым мальчишечьим объятиям, таким уверенным и крепким, что, даже если она оступится или — того хуже — упадёт, её поймают и никогда больше не отпустят. Ей не нужна ничья поддержка, родители публично отказались от порченной, её не ждет теплая постель, её не ждет горячий семейный ужин — для девочки уготована жёсткая койка и пошарпанные стены их местного пристанища беспризорников.       С побелевших губ, вместе с облаком пара, срывается последний выдох — когда-то молодое и подтянутое тело падает навзничь, упираясь остекленевшим взглядом в чистое звездное небо, навсегда в душе, уже мертвой, останется воспоминание об увиденной безобразной рогатой фигуре, что пожимает протянутую женскую ручку. Он не знает их имён, но отчего-то уверен, что второго явившегося к нему гостя в их мире люди не иначе, как Смертью кличут.       Тук.       Дождевая капля собирается на металле крыши и падает на гладкий лоб.       Тук.       Выживший после тяжелых зимних заморозков, пищащий комар усядется на щеку, своими тонюсенькими лапками опробует мягкость кожи, потерев длинный хоботок, и воткнет его прямо в плоть, наполняя пузо до отвала долгожданной пищей.       Тук-тук-тук…       Грудная клетка вздымается резко, а по телу боль тупая распространяется, словно его молнией поразило, а может, и шибануло, вон как сверкает в облаках, даже через дырки в кровле остановки видно. Голова трещит, легкие покалывает, пальцы на руках и ногах затекли, но постепенно к ним возможность функционировать возвращается, чем, собственно, Регина и пользуется, надавливая подушечками на виски.       — Ах ты сука. — Щеку обжигает хлестким ударом ладони, а на ней остается кровавое пятнышко и остатки раздавленной кровососущей твари.       «Бежала же», — попытка принять сидячее положение отзывается мутным туманом в глазах и несдерживаемым приступом тошноты — только успев в сторону наклониться, из желудка выходит абсолютно все: и желчь, и ужин, и вода, — по щекам слезы бегут, пока горло в спазмах сотрясается, а в нос бьет до ужаса приторный запах. И самое страшное, что она знает, что это за запах — трупный.       Аромат полуразложившегося человека, который не меньше месяца под солнцепёком провёл, пока его не обнаружили.       — Еба-ать. — Непонятная груда неузнаваемой личности распласталась прямо посреди остановки, аккурат под ногами повисшего на балке силуэта. Девушка несколько раз моргает, пытаясь сфокусироваться на бледном лице с проступившими желваками от крепко сцепленных зубов. Ей же кажется, ей мерещится, это не может быть Слава! У него же нервы стальные, как рыцарские доспехи, но ведь и у них есть слабые места.       — Ебанистическая пиздодрама!       Регина перепрыгивает через кучу дерьмища, — по другому её не назвать, — ноги, правда, держат её слабо, но тут, блять, пиздец в геометрической прогрессии, в лице повисшего, на собственном ремне, Кащее. Ему бы сейчас лучше подохнуть, тогда она до него доберется чуть позже, отправив на тот свет повторно, потому что, если её муженек выжил — его участи не позавидуешь.       Идиотина такая.       Скотина, блять.       Вот не очухалась бы она после обморока, кто бы его спас, нахуй?! Покряхтев и выдернув, наконец-то, кончик ремня из туго связанной петли, девушка едва не скулит от тяжести веса, легшего на её хрупкие плечи. Доиграется Кащенко со своими обедами в ресторане, будет ходить с банкой домашнего супа и судочком салата на второе, а еще каждое воскресенье исключительно водичкой баловаться — разгрузочный день, ёпта. А то отожрался, паскуда: это хорошего человека должно быть много, а Славу "хорошим" назовешь с большо-о-о-ой натяжкой.       Дышит, слава Богу.       Слабенько, но дышит.       Вкладывая в пощечину всё свое негодование, чернокнижница заряжает по молодецкой харе, испытывая долю злорадства и удовлетворения. Так быстро авторитет еще никогда в себя не приходил. Уставился на неё своими кошачьими глазами, не моргает и как будто дышать боится, опасаясь спугнуть нависшую над ним фигуру.       — Хуевый у вас ад. — Белесая бровь выгибается, а мужчина снова глаза жмурит и снова открывает. Не исчез никуда его личный демон, все так же в душу ему смотрит и сердце рвет на части, буквально как у изморенного голодом животного, у которого единственную кость отобрали. — Это, типа, сейчас «раз в год» начинается?       — Мужчина, вы как себя чувствуете? — Ладошка к резко вспотевшему лбу прижимается.       Все-таки, где-то его демон наебал.       Разговора о потере памяти он что-то не припомнит, но ведь и речи о его магическом воскрешении не шло. Хотя, блять, какое воскрешение — Кащей подопытная крыса, что ли?! Он же даже свет в конце туннеля видел! Но, правда, это больше на последнюю вспышку асфиксии походило…       — Что же вы, суицид — не выход.       Кащенко за ногу себя щипает — чувствует, удар же по роже почувствовал. Да глюк, не может же конопатая сейчас перед ним вот так вот сидеть, глазищами своими небесными глупо хлопать и пальцами ворот пиджака сжимать. Поднимая руку, он сразу же взглядом за тоненькую красную ниточку на запястье цепляется.       Вопросов становится все больше, но ему на них никто не ответит. Ну, не привиделось же ему, в конце концов, он еще не настолько мозги пропил, чтобы сон от яви не отличить, да и Валера, вон, в углу, — точнее то, что от него осталось, — валяется. Это же кто его так потрепал-то?       — Меня вот «Регина» зовут. — Горькая улыбка мужские губы трогает, а девушка ему тоже улыбается, застенчиво, при этом взглядом оценивающим по лицу его скользит. — А вас?       — К… Слава. — Неловкость — явно последнее, что можно испытывать, находясь рядом с его законной супругой, но мужчина ощущает, как кровь позорно приливает к щекам.       — Ну, приятно познакомиться, Слава. — Авторитет, наконец-то, приподнимается, опираясь на затекшие локти, и оборачивается на шум подъезжающего автомобиля.       Собственная «волга» пролетает мимо, но тут же свист тормозов сигнализирует, что их заметили, а уже через несколько секунд черный автомобиль напротив остановки тормозит и из него испуганный Авраам вываливается.       — Я уже обосрался, Кащей. Думал усе, пришили кого-то из вас, но нишо, бастрюка в багажнике закрыл, можем сдавать его в лапы закона.       Одессит поначалу навеселе был, но отрешенное состояние друга, потасканный вид его бабы и, слишком демонстративно, накинутый на верхнюю трубу ремень не внушают ничего хорошего. У друга на шее далеко не страстные засосы наливаться начинают, а ветровка Регинина со спины кровью пропиталась. Одно радует — оба живые, правда, куча тряпок, как-то смутно жмуриком отдает, но, мало ли, что за бомж тут скопытился.       — Да как бы тебе объяснить. — Интересно, насколько быстро его Вишня в дурку упечет и будет ли его старая-новая знакомая навещать да передачки носить?       — Слав, а что обьяснять-то? Поехали уже домой, хотя, нет, сначала в больничку надо. Ебать я пересралась, конечно. Надо валерьянки попить, а то у нас, что ни день, то угроза выкидыша.       Вот если бы Кащенко на земле не сидел, он бы прям тут и плюхнулся на задницу. Регина улыбкой расплылась, коза, блять, драная, руку ему свою протянула, чтобы подняться помочь, а Слава даже пошевелиться не может, только пялит на такую же нитку, расположившуюся на девичьем запястье.       Не приснилось.       Не привиделось.       Она здесь, живая, относительно здоровая, шутит, сучка, даже не догадываясь, что только что чуть мужчину опять до ручки не довела. Девчонка только тепло улыбается и к нему льнет, обвивая руками за шею, а Слава мимолетно к девичьему лицу прикасается, каждый миллиметр кожи осматривает: теплая, живая, — рука на спину лезет, к лопатке прижимается, все так же мокро, на куртке дырка от пули, но, блять, живая.       Кащенко начинает потряхивать — слишком долго и организм, и мозг сопротивлялись происходящему вокруг, и теперь последняя нервная струна лопнула. Девушка сдавленно ойкнула, когда ее в объятья загребли, сжали с неимоверной силой и лицом в основание шеи уткнулись. Авраам только удивленно на вздрагивающие широкие плечи смотрел и на то, как девица кудрявую макушку, с явно проглядывающими седыми прядями, успокаивающе поглаживала, не обращая никакого внимания на намокающую ткань заляпанной какой-то грязью водолазки, губами к виску мимолетно прижималась, и кивала на поток выдаваемых слов.       Славу было не остановить, даже если бы сейчас Суворов опять пальбу устроил. Мужчина беспрестанно извиняется: за его тупость; за то, что втянул в эту блядскую авантюру; за размышления о неправильности их отношений; за то, что позволял себе даже думать об аборте, тем более — говорить о нем ей; за то, что, как зеленый пацан, влюбился и не уберег эту любовь.       «Конопатая» девушка Вишне кивает и одним взглядом просит наедине их оставить, негоже как-то даже друзьям Кащея в таком состоянии видеть, всегда же можно ситуацию в выгодное для себя русло перевернуть, это ведь Слава одессита приличное время знает, а Регина никому, кроме кудрявого, и не доверяет.       — Слав, да ты чего? Всё же хорошо.       — Хорошо. — Вздыхает тяжело, дурная, будто и не помнит ничего. Может, если не помнит, оно к лучшему. — Регин, я тебя, блять, люблю. Очень. Регин, выходи за меня.       Авторитет начинает копошиться, чем заставляет себя отлипнуть от нее, и шариться в карманах брюк. Хотел, чтобы как-то в торжественной обстановке, что ли, их отношения из фиктивных в законные перевести, а все не мог смелости набраться. Красная бархатная коробочка наконец-то отыскивается, с Одессы ведь с этой безделушкой не расставался, а тут проебал так невовремя. Регина выгибает бровь, но позволяет ему взять себя за правую руку и приподнять на свет.       — Мы женаты. — Жёлтое колечко, как влитое, садится на безымянный палец. Будто всю жизнь с ним проходила: ничего не мешает, тяжести трех небольших прозрачных камушков она не ощущает, а взгляд возвращается к раскрытой коробочке — еще одно, только размером больше, и обычное, классическое. Мужское, для него.       «Причем, два раза: я зря, что ли, священником тут выступал?» — Наглая Зепюрова рожа растянулась на все еще валяющейся куче и с какой-то грустью смотрела на людей. Нечисть длинным хвостом по конопатому носу щелкнула и мужчине подмигнула. Он — рыба, ни к чему верной шавке знать, что тут происходило, пока она она границе Харона и Миноса своими разговорами развлекала и в белую горячку вводила.       «Пусть это будет моим подарком будущей крестнице».       Девушка кивает пустоте, привлекая внимание уже успокоившегося мужчины, Слава в ту же сторону голову поворачивает, натыкаясь взглядом на наглую мышь — и как они так быстро облики меняют? — что прямо на Валере расселась и попискивала противно. И пока Регина, с маниакальным блеском в глазах, надевала обручальное кольцо на законное место, живой с нечистым битву взглядов вели. И на этот раз нечистый уступает.       Вот ведь…       Демон.       — Спасибо. — мышь пищит еще раз и тут же исчезает, несясь куда-то в сторону леса. В какую же задницу он ввязался, а всего лишь нужно было девичий голос в подворотне проигнорировать, жил бы себе спокойно. — Ты ж мое… Проклятье, конопатая.       — Ага, Кащей. — Регина взвизгивает, когда мужчина вместе с ней, наконец-то, с земли поднимается, подкидывает, чтобы поудобнее в руках разместилась, теперь, похоже, исключительно так ей придётся передвигаться. — На удачу.       И даже внимания обращать не хочется на стуки и маты из багажника. Вишня только взгляды в переднее зеркало бросает, на милующуюся на задних сидениях парочку: девчонка хохочет, подставляясь под обжигающие поцелуи, мужчина шепчет всякую околесицу, которую раньше бы язык даже шепотом произнести не повернулся, а сейчас, вон, вообще свободно, как соловей заливается, и неосознанно большим пальцем пуговицу на юбке потирает.