Проклятие на удачу

      Тишина центральной одесской больницы навевает не самые приятные мысли. Здание пусть и отремонтировано, стены покрыты свежей краской, и особо скучающие пациенты еще не успели расписать их своими похабными фразочками, все равно напоминает Кащею их родной казанский морг. Не то чтобы он часто там бывал, желательно бы вообще, как можно реже там оказываться, просто с детства невзлюбил владения врачей и запах медицинских препаратов.       Кто по своей воле захочет оказаться в этой обители уток и капельниц?       Но, вот, Слава здесь, абсолютно здоровый, на своих двух, и по собственному желанию протирает жопой местные лавочки, пока Авраам сотрясает храпом воздух в салоне машины. Молоденькая медсестричка грозит заработать себе неплохое такое косоглазие или защемление шейных позвонков — так уж сильно она пытается не палиться, пытаясь рассмотреть раннего посетителя. Раздражает до безумия, особенно понимание, что он ничего не может сделать, только сидеть истуканом и ждать.       — Молодой человек, мне бы карточку заполнить. — Ядерно-рыжий цвет волос медсестры всерьез начинает подбешивать, а неприлично выглядывающий из-под халата кружевной лифчик вызывает больше жалости, чем былого интереса.              Поднимаясь и слегка разминая затекший копчик, мужчина подходит ближе к высокой стойке, и с наигранным интересом заглядывает совсем молодой девчонке прямо в глаза.       Студенточка.       Курс второй или третий, он, когда Регину в университет возил, с десяток таких замечал — вокруг машины круги наворачивали и все норовили нос свой длинный подальше засунуть. Он даже и не знал, что на соседней, от их качалки, улице такой цветник — бери, не хочу: и блондинки, и брюнетки, кудрявые, худые, полненькие, высокие, низкие. Рыжая, правда, была только одна, хотя, он, может, и не замечал других-то, незачем было.       — ФИО и возраст. — Кащей как-то по-особенному хмыкает, распрямляя плечи, вытягивается во весь рост. Скользит взглядом по слегка порозовевшему лицу, подмечая забегавший девичий взгляд. Как заигрывать с взрослыми серьезными мужчинами — в первых рядах, а как отвечать за свой трубой поднятый хвост, так на попятую.       — Кащенко Вячеслав Викторович, двадцать шесть. — Язык гоняет скопившуюся слюну во рту, а у девицы аж руки задрожали.       — Не ваши… — Голос еще такой высокий, он бы даже сказал, писклявый, абсолютно никак не отзывающийся ни в каких местах тела. Обычный и ничем не примечательный, как и вся внешность молоденькой медсестры. И что только баб на эту блядскую химию тянет? Как будто барана обрили и из его шерсти парик сделали.       — А ваших я не знаю. — Звук падающей на пол ручки заставляет уголки губ дернутся в подобии улыбки. Навык не пропьешь, он, конечно, не пытался, но был к этому близок.       — Валентина. — Маленькая ручка с достаточно броским дешевеньким кольцом моментально вырастает перед лицом, но Слава не спешит её пожимать, прожигая взглядом парашно-карюю радужку. С недавних пор он возненавидел именно этот цвет глаз, будто Суворов его отовсюду высматривает. Легонько дернув плечами, Кащей снова расплывается широкой обольстительной улыбкой, ожидая дальнейших действий Валечки.       — Девушки, что с вами пришла. — «Пришла» — это слишком громко сказано. Слава, притихшую и будто неживую, конопатую еле допёр. Не потому, что тяжелая — какой там, в ней весу-то, как в одном ящике с продуктами, что они с Казахом поначалу сами разгружали, все по десять раз перепроверяя, — просто неуютно было под этим пустым взглядом серых глаз. Мужчина, в какой-то мере, себя виноватым в случившемся считал. Как там Регина сказала — его молитвами.       — Кащенко Регина Аминовна. — Язык пробует новое сочетание девичьего имени уже с его фамилией, и стоит признать, что звучит довольно приемлемо. Уж точно лучше, чем Суворова…       Фу, бля.       Аж противно от таких мыслей.       — Сестра? — Подушечка большого пальца потирает костяшки левой руки, а Слава только загадочно поддается ближе, втягивая носом воздух, который уже пропитался едким запахом "Красной Москвы", уж он точно знает, что это именно те популярнейшие духи, которые стоят в арсенале каждой советской женщины, будь то школьница или пенсионерка бальзаковского возраста. Чихнуть захотелось от этого ядреного аромата, в носу защипало, а глаза заслезились.       — Же-на.       За одно мгновение указательный и средний пальцы опускаются в глубокое декольте, цепляются за ткань простенькой блузочки, скрытой под тканью халата, и дергают наверх, прикрывая ложбинку между пухлых грудей. Кащей снисходительно кивает головой на свои действия и с презрением обводит взглядом моментально покрасневшую медсестру.       Вот сделал гадость и на душе легче стало.       Как-то даже приободрился, отправляясь обратно на уже насиженное на скамейке место. Ощущает, как девчонка непонимающе ему в спину уставилась, а его мысли обратно к конопатой возвращаются — че там с ней вообще делают так долго?! Тут либо сбросила, либо нет. Хотя, там наверняка сердобольные медсестрички кудахчут над бедной девушкой — ему же лучше. Не придется тратить собственные нервы на всю эту слезливую парашу.       Жалко, конечно, он уже как-то начал привыкать к мыслям о том, что на протяжении девяти месяцев конопатую будет раздувать, словно шарик, а потом появится мелкий пиздыш, который будет с ума сводить своими вечными ночными орами. Даже плюсы в этом начал искать.       Ну, вот родится девчонка. Это же сколько всяких бантиков и платьев будет по квартире валяться? Любому мужику хочется заиметь сына, чтобы на рыбалку ездить, чтобы помощником стал, обучить там всему, что сам умеет, но Слава не понаслышке знает, какой же это ебаный геморрой. Через него толпы пацанов прошли, когда сам еще с ними в одном ряду стоял и когда уже на себя бразды управления группировкой взял. Может, что и поменяется через десяток лет, но одного не изменится точно — мальчишки всегда будут сбиваться в кучки и творить несусветную дичь.       А дочь…       Дочь — это маленькая принцесса, ради улыбки которой хочется небо на землю обрушить. Кащенко ведь знал, что мать хотела еще детей, но все никак не получалось — может, оно и к лучшему. Он бы совершенно точно не хотел, чтобы его брат или сестра пережили то, что довелось ему. Папаша ведь не скрывал, что у него на стороне не по одной любовнице имеется, мог неделями дома не появляться, а Нина уверяла, что он просто на очередной симпозиум уехал. Тщательно скрывала от любимого сыночка всю горькую правду, а Кащей все равно все узнал. Лет в тринадцать, когда из школы шел и решил заглянуть к отцу на работу. Ну, а там все в лучших традициях: папаша в кресле, а на нём — молоденькая практикантка.       Отразилось ли это как-то на молодом юноше? Как показало время — это не самое паршивое, что мог сотворить отец.       — Молодой человек. — Мужчина переводит взгляд от узоров на потрескавшейся плитке на уже подошедшую к нему врачиху. Ну, собственно, все, походу. Надо бы закупить успокоительных, чисто для душевного равновесия конопатой.       — Долго еще? — Как-то на автомате вытирает вспотевшие ладошки о ткань брюк.       — Нет. Всё в порядке. Кровотечение мы остановили, теперь девушке необходим покой, и полное отсутствие стресса. — Им бы всем не помешало отсутствие стресса, на самом деле. Теперь Регина точно не отвертится, будет неделями лежкой лежать, воздухом, вон, свежим дышать; пока Кащей окончательно не разберется со всеми делами в Казани, девчонка туда не вернется. Это его решение и обжалованию оно не подлежит, даже умоляющие огромные глаза авторитета не разжалобят.       — А… — Глаза подмечают, как из дальней палаты выходит совершенно бледная и лишенная всяких эмоций Чернова. Заебись подгон, и что вот теперь с этим трупом ходячим делать? — А ребенок?       Кто бы ему два дня назад сказал, что у него возникнет необъяснимое желание второй раз услышать о беременности его бабы? Выбирая между собственным мнимым благополучием и регининым, сейчас он бы заплатил любые деньги, чтобы всё встало на сторону девушки. Может же он иногда не быть самовлюбленным эгоистом? Ведь именно это Регину бесило и волновало — как и любая девушка, она невольно хотела семью, нормальную, а не как у них обоих и большинства советских граждан. И мужчина хотел, только признаваться себе в этом не спешил, как можно дольше оттягивая момент принятия неизбежности.       — Беременность удалось сохранить, что удивительно для такого маленького срока. Я написала все рекомендации и выписала рецепты на препараты. — Пальцы сжимают несколько бумажек, а Кащенко вчитывается в непонятные слова. Разберутся с этим днём, всяко почти дипломированный врач разбирается в этом всём лучше него, а то он даже разобрать корявый почерк не может. — Сейчас состояние стабильно, осложнений мы никаких не выявили. Но вам стоит готовиться к худшему, вероятно, слишком хиленькая девушка, вряд ли выносит.       — Что вы имеете в виду?       От бешенства начинает уже потряхивать. Как всё просто в советской медицине: у нас все лучшее, но помочь мы вам не можем.       — Рекомендую сделать аборт, пока срок небольшой.       — Засуньте свои рекомендации себе в жопу. — Женщина распахивает глаза, а Кащей уже хватает подошедшую Регину за руку, и крепко сжимает. — Вы на что мне намекаете?! Ваша работа — лечить людей, я за это плачу налоги! А вы мне предлагаете послушать вас и положить жену под нож?! Или чем вы там будете над моим ребенком издеваться?       Ноздри раздувались, а глаза налились кровью. Ему нужно на кого-то сбросить свой стресс, а тут такой шикарный вариант подвернулся, сам к нему в руки приплыл. Еще и шанс наглядно показать конопатой, что вот, блять, он меняется. Даже его каменные понятия способны лавировать между волнами, когда этого требует жизнь. Кровь начинает кипеть в организме и, не дай Бог, если эта полу-старая тварь сейчас свой рот откроет, его даже Регина не остановит. Кто бы что не говорил — Кащей, даже если накосячил, страусом в песок не зарывается, ему проще вывернуть ситуацию в удобном ему ключе, чем умолкнуть и прикусить язык. Он сам выбрал Чернову, жил с ней, спал, въебался в женитьбу и родительство — только он может высказывать ей недовольство, все остальные дружно идут нахуй.       «Я домой хочу.» — Совсем тихий писк раздается с левой стороны, еще несколько уготовленных оскорблений так и не срываются с губ. «Полный покой, отсутствие стресса» — словно мантру, Кащей раз за разом крутит в голове сказанные врачом слова, чтобы не начать орать еще громче. Не стой Чернова рядом, он бы опять отправился под следствие за нанесение тяжких телесных. Если уж ему об этом сказали, Регину совершенно точно накрутили еще раньше — вот чего она такая забитая. Как будто он не знает, какими фразами медики апеллируют.       — Не вешай нос, конопатая. Ща тетю Тому спросим, где тут нормальные больнички, и поедем. Чё ты вот, а? Хочешь, мы с тобой в катакомбы сгоняем? Авраам рассказывал, что они со времен царя Гороха стоят. Или в зоопарк, на сородичей Суворова посмотрим.       Усталый взгляд серых глаз теплеет, а сухие губы прижимаются к девичьему виску. Весь этот, случайно подслушанный, кащеев монолог вдохновил её, совсем на капельку. Чуть более уютно стало в этих по-больничному чистых коридорах, то ли дело их подвалы — сразу ощущается дух безнадежности и рыскающей по углам смерти. Регине именно это по душе, именно этого до ужаса не хватает, будь у неё в руках былая сила, неужто не отбила бы своё почившее здоровье? И язык бы в жопу не засовывала, пока любезная местная гинеколог уговаривала её отказаться от идеи насиловать организм тяжбой. Молодая ведь, еще родит, нет, уперлась, как овца в новые ворота.       — А кладбище здесь есть? — Выползший из старенькой девятки, Вишневский сладко потянулся и хрустнул затекшей шеей.       — Та а где их нет. Хош красные лежат, хош белые, хош евреи. — Авраам, после нескольких попыток, все-таки открывает дверь в машину и королевским жестом приглашает молодых людей бросить задницы на потертые, десятками задниц до них, сиденья. — На кой только тебе?       — Традиция у нее такая. В каждом новом городе на кладбище ходить, виды посмотреть. — Слава пристально смотрит девчонке прямо в глаза, явно намекая, что эту идею нужно выбросить из головы и больше к ней не возвращаться.       — Тогда это к морякам надо, вид как раз шикарный. Топят их, правда, по весне, половину могил уже в море унесло.       — Кто топит? — Слава от души заряжает одесситу по руке, когда тот размещает между зубов сигарету, и хмурится под смеющимся взглядом девушки. Вот они разберутся с её здоровьем, и тогда он сам со спокойной душой выкурит целый сигаретный блок.       На улице.       Один.       — Так море, барышня. Пойдемте-ка, глянем, скоро рассветать будет. Обожаю среди мертвяков в дальние дали лупить.       …Зюпик ураганом носился среди захоронений, поджирая остатки испустивших дух, чуть ли не пищал от восторга, заставляя землю дрожать. Кащей периодически поглядывал на чернокнижницу, медленно плетущуюся по тропинке, и мысленно возносил благодарности Аврааму за молчаливость, хотя у того в глазах крутился сто и один подъеб в сторону друга и его пассии. Ну, подумаешь, нравится бабёнке вся эта поебень, будто у них в Одессе никогда сатанистов не видали. Да и, наверняка профессия наложила свой отпечаток — их местный патологоанатом ваще в подвале целую древнеегипетскую лабораторию с мумиями замутил.       «Чиркани там пальцем, горло хочу смочить», — демон похабно облизнулся, а Регина недовольно закатила глаза, в кармане протыкая подушечку пальца припасенной иголкой. Хорошо, что Слава настоял, чтобы они на Молдаванку заскочили и оделись потеплее.       А кладбище действительно красивое.       Здесь нет новомодных железных оград с кованными крестами, всё в мраморе, с которого на неё смотрят совсем молодые парни. Некоторые даже младше её — это если по прожитым годам судить, а вот если на год рождения оглядывать, она некоторым в правнучки годится. Тихо здесь, и спокойно, как и подобает царству мертвых, при этом все в округе чисто и прибрано.       Бес наглым образом вытащил свой длинный розовый язык и мазанул им по мягкой коже, смакуя каждую частичку шавкиной крови. Эх, отчего Кащей свою шайку кинул, Зепюр бы с ним на все ходки ходил и вдоволь пузо набивал, пока подопечная не разродилась бы. А тут… Отощал уже бедненький, собственные лапы из-под пуза видеть начал, того и гляди, совсем испарится. «Ты эту клушу не слушай, я на неё климакс раньше времени уебашу. Будет знать, как мою Регинку запугивать!» — Девушка на такие откровения удивленно дергает бровью. Вот, значит, как. И откуда только в этом сгустке тьмы, жадности, и обжорства, взялась доля сострадания, и даже какой-то привязанности?       — Не уходи далеко. — Девушка хладнокровно скидывает мелочь около кованных ворот и уверенным движением толкает калитку, открывая перед собой проход в "родные пенаты".       По телу пробежался холодок предвкушения, кожа покрылась мурашками, несмотря на достаточно теплую водолазку — погода их решила нахер не слать, как сказал одессит, воздух ежедневно прогревался и, если так дальше пойдет, дня через три можно будет не бояться голыми ногами по берегу прогуляться. Желудок сводило судорогами, но не болезненными, как бывало от долгого недоедания, скорее, приятными, будто после плотного обеда. Наброшенная на плечи, спортивная ветровка шебуршит от каждого девичьего движения и приходится сунуть руку в карман, опасаясь выронить один-единственный свечной огарок, спизженный ловким движением чернокнижницы прямо с красного угла их временного пристанища. Можно было, конечно, еще лампаду спиздить, чтобы совсем уж чин по чину все забабахать, но пропажу явно бы заметили, а Черновой этого не надо.       — Ша. Да куда она денется, нехай топает. Ты мне лучше маячок кинь, где такую колоритную откапал. Ток правду, а то заебал уши шлифовать. — Долгий взгляд ведьминских глаз обещает ему скорую и кровавую расправу, если только Слава заикнется о подлинной истории их знакомства. Вот она, привычная глазу Регина. Со своим вздернутым конопатым носом, расправленными плечами и алым блеском во взгляде — кажись, отпустило, оживать начала.       Бросив взгляд на удаляющиеся мужские фигуры, уже настроенная на работу, ведьма скрывается за высоким памятником какому-то адмиралу и присаживается у более незначительной могилки. Теперь уж её совершенно точно никто не остановит, Зепюр, приятно греющий плечи и зарывший когтистую лапу в пушистые рыжие волосы, поддержит, и подстрахует если что.       Всё возвращается на круги свои.       «Не во имя отца, сына, да святого духа. Во имя Диавола я зло творю, по законам его живу-поживаю, фартовы колосья пожинаю, по пути верному иду, зло да хворь на бога творю.»       Губы едва двигаются, слова с них не срываются — потоком шипящим льются. Расширившийся зрачок подмечает, как из-под могильного камня блеснули черные угольки и два ярких желтых пятнышка. Тощая и коротенькая змейка выползает на нагревающийся мрамор, чтобы подпалить свой окрас лучами утреннего солнца. На лице разрастается плавная устрашающая улыбка — и кто вот ей скажет, что Хозяин знаки верной шавке не подаёт, благосклонно не поглаживает дурную голову, и по щеке снисходительно не хлопает?       «Старцы молебны мне не указ. Да плевала я на божие указы: вокруг меня три дыры глубоких, три болота непроходимых, три двери распахнутых, а в руках три свечи черных, три меча огненных, три дара на пир тебе уготованных.»       Воск плавно стекает на пальцы, пачкает кожу, выжигая свои отметины. Сердце с бешеной скоростью отбивает свой ритм о ребра, принимаясь гнать по организму кровь вперемешку с пробудившейся силой. От сладкой истомы веки неосознанно прикрываются, тело покачивается из стороны в сторону, в такт льющейся, словно ручей, начитке. Заученной на зубок, выбитой на человеческом черепе, высеченной кровавым отравленным кинжалом на точеной спине, появившейся в этом, прожженном злобой и ненавистью, мире вместе с ней.       — Зепа-а-а-ар! — Зюпик тенью вырос за девичьим силуэтом, истинным обличием разгоняя пролетающих мимо чаек, отталкивая мышей и ползающих в округе тварей. Только змея вывалила свой длинный язык и зашипела неистово, пугаясь присутствия Герцога Ада.       «Ты, что бесовыми легиона заправляешь. Ты, что самим Дьяволом в круг пущен и властью наделён. Ты, что судьбы людские любовными нитями друг с другом вяжешь и грехом, и манишь. Ты, что помощником моим стал, тебе, сподручнику моиму, возношу. Молю тебя, к помощи твоей прибегаю, о защите тебя прошу: деяниями Великого, дай силу, дай терпение; крылом своим меня укрой. Заплачу: жизнью, волей, душой своею заплачу.»       — Зепа-а-а-ар! — Голубые глаза смотрят прямо в маленькие бусинки, гипнотизируют, наполняются темным блеском с ярко-красным отливом, будто только пущенная артериальная кровь. Рука сама тянется к гладкой шкурке, подушечки пальцев цепляются за чешуйки и резко сдавливают маленькую голову между фалангами.       «Я, что владыческими легионами управляю! Я, что Господином нашим соратником его назван и власть с ним разделивший! Я, что судьбы жалких между собой вяжу, грехом маню, да горем упиваюсь! Я, что одарить способен, и я, что забрать подаренное властителен! Я, что ради славы черной на зов просящей откликнулся и учителем для отродья человечьего стал. К мольбам твоим я глух, к просьбам твоим я слеп: силы не дам, и терпения не дам; крыльев за спиной моей нет. Жизнь твоя в моих руках, воля твоя мною сломлена, душа твоя мною на части разорвана.»       «Под моим взором рожденная!»       «Под моим взором выросшая!»       «Под моим взором живущая!»       Регина взвизгивает, когда острые клыки внезапно впиваются в нежную кожу ладони. С силой девушка отшвыривает ползучую тварь обратно к камням, оглушая и оставляя противное склизкое пятно. Моментально из двух ранок тонкими дорожками вытекает кровь, падая на одежду, камни и кладбищенскую землю. Поясница начинает неистово ныть, боль переходит на все тело, концентрируясь внизу живота. Все еще прибывающая в глубоком трансе, чернокнижница разочаровано выдыхает. Только-только врачи сотворили невозможное, сохранив и плод, и её жизнь — подохла бы, как собака, от потери крови, и поминай её, как звали. И вместо того, чтобы в теплоте кровати нежится, она в очередной раз цепляет на себя все загробное говно.       «Я одарить способен и только я забрать подаренное властителен! Ни бог проклятущий, ни Господин Всемогущий правом таким не владеют. Как служила — служи и доброту мою помни.»       Пелена падает на глаза, испарина проступает на лбу, а тело начинает потряхивать. Тяжесть нечеловеческих рук на голову переходит, а по ранке, оставленной змеёй, холодком мажет, прогоняя неприятное жжение. Глубокий выдох срывается с губ вместе с нахлынувшей легкостью. Бурлящая чернь успокаивается, приходит уже изученная годами усталость: буквально кости изнутри ломит, даже подняться не может. Зюпик, снова вернувшийся в привычную глазу ипостась, проводит кончиком хвоста по вспотевшей шее и переползает на колени, слегка цепляя когтями ткань и оставляя на ней затяжки. «Это последнее, что ты творишь ближайший год.» — Бес сладко зевает, прикрывая чернюшные глаза. — «Потом, как в старые добрые, шавка. И не рассчитывай на мою лояльность, за всё спрошу. Я просто добренький сегодня.»       — Какая же ты гнида, Зепюр. — Длинный шершавый язык проходится по засохшим кровавым дорожкам, стирая последствия очередной регининой тупости. Кто вот в здравом уме клешни свои к змеям тянет? А если бы ядовитая паскуда была? — Зато своя гнида. Родная.       «Фи, ща блевану от сладости.»       А сам заурчал довольно, практически кошкой лоснясь под почесываниями накрашенных девичьих ногтей. Нужно бы все-таки заставить себя подняться с не самой теплой земли, привести всё в порядок, и стереть с лица ядовитую ухмылочку. Ладно, если Кащей заметит изменения в женском поведении, он уже, вроде как, привык к её шизофреническим замашкам, даже внимания не обращает на странные просьбы и сныканный, в углу их комнатушки, ящик всякой параши: потрескавшиеся и запачканные иконы; разбитые зеркала; срезанные, в свое время, с трупов волосы. Авторитет, в принципе, гостей в свое убежище не водил, а с появлением Регины — тем более, мало ли кто своим любопытным носом решит прошерстить тайники, настучат еще на них, лишний шум будет совершенно не к месту.       Но вот у Вишневского возникнут логичные вопросы, на которые ответа он не потребует — сам все узнает и сделает выводы.       Регина кутается в ткань ветровки и приподнимается с колен, отряхивая налипшие к джинсам травинки. Судя по громким мужским голосам, доносившимся откуда-то с правой стороны, ей придется топать обратно к калитке и догонять ушедших мужчин. Вдоволь наслаждаясь тишиной и приятной слабостью тела, девушка плетется в сторону выхода, распахивая глаза, когда она подмечает одинокую сгорбленную фигуру. Сама же видела, что в будке охранника свет горел — а теперь этот самый старикашка с опухшей рожей по земле ползает, руками почву ощупывая.       Темная душонка довольна — мужик сброшенные монеты подбирает. Ох, как хорошо, она бы и водки еще поставила, если бы с собой была. Как, говорится: «Заходите, гости дорогие, угощайтесь, подбирайте». Ей ведь не жалко, она и рубль бросит, и пятак, и конфет оставит, главное, чтобы на пользу силе служило, и людей изнутри травило. Чернокнижнице как было плевать, так и сейчас глубоко похеру, кто по глупости своей за ней подношения подбирает, а потом от всяких болячек мучается.       — Насмотрелись, барышня? — Чернова матерится и за сердце хватается, пугаясь внезапного появления Вишни. Одессит щурится, в карих глазах плещутся хитринки, а между зубов помятая сигарета тлеет. К такому девушки штабелями в постель укладываются и искренне верят, что будут последними, кто мужскую голову затуманил. Но ей даже смотреть его не нужно — и без того видно, что холостяцкая жизнь привлекает Авраама куда больше.       — Да. Красиво. — Регина с настороженностью поглядывает на крепкую фигуру, любое появление вблизи кащеевых товарищей может повлечь ненужные сплетни. Казань слишком хорошо научила её контролировать и взвешивать каждое движение. Но от тех тупоголовых баранов хотя бы знаешь, чего ожидать, а Вишня для неё одна сплошная загадка, на разгадывание которой нет никакого желания.       — Знаете, барышня, никогда бы не подумал, что Кащей позволит связать себя по рукам и ногам. — Мужчина бросил взгляд на пустырь и рукой указал направление движения. Слегка подтолкнул рукой в спину, чтобы сама пошла и не препиралась, а Регина только натянула на лицо очередную маску отрешенности.       Вишня — человек, определенно, воспитанный, несмотря на шлейф тянущегося за ним криминального наследства, она еще ни разу не слышала от него ни единого оскорбления, скорее, до сих пор непонятный ей, одесский лексикон. При матери Авраам вообще вел себя тише воды и ниже травы, к Регине обращался исключительно этим вальяжно-аристократичным «барышня», порой, даже казалось, что он слишком уж показательно подражал поведению высшего света. И это позволяло ему сохранить некую таинственность образа. Король Одессы, так же его провозгласили на улице, значит, и вести себя нужно по-королевски.       — Тем более кому-то из подобных вам. — Уголок губ дергается, а взгляд наполняется неприкрытой злобой.       Если разговор продолжит идти в том же направлении, то он рискует познакомиться с другой Региной, с той, что буквально десять минут назад на поклон к хозяину ходила, а до этого хладнокровно от трупов куски отрывала, которая, вместе со случайно оказавшимся рядом Кащеем, могилу бедняжке-Чесноку рыла и самодовольно в лицо Суворову заглядывала.       — Это каких же? — Авраам нагло берется за девичий локоть и обворачивает им свой. «Спишем это на его нежелание соскребать от меня комья грязи», — в очередной раз Регина осматривает местность, ища славин силуэт. Куда подевался, ирод?! Сбросят ее сейчас со скалы и тогда примерит на себя статус вдовца. Хотя, может, это у них план такой, на коленке писанный, чтобы без свидетелей управиться?       — Я всегда считал, что правильные девочки выходят замуж за правильных мальчиков…       — А кто сказал, что я — правильная? — Вишневский удивленно вскинул брови, а Чернова уже развернулась к нему лицом, только уже это она удерживает его локоть, не позволяя отстраниться. Копирует прищур, недовольно морща нос и, не отрываясь, смотрит ровно в мужские зрачки. С Кащеем подобного провернуть не удастся — он слишком высокий, а вот с Авраамом они приблизительно одного роста, что позволяет чернокнижнице ощущать себя, если не равной по силе, то хотя бы не трястись от нависающего силуэта. — Дорогой ты мой человек, когда я жопу на кладбищах морозила, и порчи на людей наводила… — Вишня даже бровью не повел, только усмехнулся, словно уже с десяток лет с ведьмой на брудершафт попивал. — Ты под стол пешком ходил.       — Барышня, вы палку-то не гните, а то сломаться может. Я вам не ваш муженёк. — Надменный смешок вылетел из горла раньше, чем Регина успела его сдержать.       — Хочешь проверить? — Тонкая бровь выгибается дугой и одессит заметно стушевался, ощутив себя маленькой мышью перед удавом. — Только вот не советую. Исход иногда бывает… М… Летальным.       — Вот так бы сразу, барышня. А то строишь из себя овцу невинную. — Девушка делает шаг, а Вишня её пропускает перед собой, плетясь за тонкой фигурой. — Я, вообще, сразу приметил, что вы любите сами с собой разговоры говорить. Вот и подумал, что либо больная, либо… Все-таки «либо»?       Регина поджимает губы, пересчитывая языком верхний ряд зубов. Кажется, она утеряла хватку или вокруг нее до этого одни слепые крутились, — Аврааму всего четыре дня потребовалось, чтобы прижать её к стене — хотя, не стоит отметать факт длинного славиного языка, — и завести не очень приятный разговор. Если одессит сейчас рискнет угрожать или условия молчания ставить, отправится на корм рыбам и плевать, что Кащенко другом приходится. Но мужчина внезапно прекращает свой монолог, уводя глаза в сторону уже пробивающейся из-за горизонта зари.       Чернова хладнокровно вытягивает свою конечность из захвата мужских рук и устремляет шаг к группе крупных валунов, к которым прислонился авторитет. Слава совершенно не обращал внимания на, достаточно громкие в утренней тишине, голоса, даже головы не повернул, продолжая рассматривать кучерявые барашки, катающиеся по морским волнам, и раз за разом подносить к губам тлеющую сигарету. Девушка остановилась буквально в метре, не рискуя нарушать момент его некого одиночества. Разглядывает абсолютно расслабленную фигуру, подмечая новые изменения: мышцы перестали находиться в постоянном напряжении от ожидания очередного нападения или подлянки; линии скул стали более плавными; бесследно исчезли синяки и ссадины, только посветлевший бледный шрам на виске напоминал о былом прошлом. Единственное, что уже совершенно точно никуда не денется — россыпь новых неглубоких морщин, но даже в них есть некий особенный шарм.       Мягкая щека прижимается к широкому плечу, если бы не затекающие колени, можно было бы смело простоять здесь вечность. Веки слишком быстро тяжелеют — сказывается бессонная нервная ночка и измотанное физическое состояние, но Регина с упорством сдерживает себя от сладкого зевка, а вот Кащенко, черт безрогий, даже не соизволил ладошкой прикрыться, чтобы не стращать девичий организм.       Чтобы он мухой подавился.       Хочется купаться в витающем спокойствии, ну, или хотя бы изредка выдыхать. Наверное за этим люди в отпуска и ездят, стоит насладится этими днями, каждой гребанной секундой, потому что им все равно придется вернуться в серую Казань. Хотя бы потому, что Регине через пару недель нужно будет забрать подтверждение её пятилетним мукам в университете, а назревает еще вопрос и о работе. Она больше не может работать с тем же остервенением как раньше, ей банально здоровье и быстрорастущий живот не позволит. Повезет, если её не уволят под шумок, чтобы пособия не выплачивать — ей, конечно, похеру, Кащей даже рад будет дома её запереть и амбарных замок на дверь вывесить, но пройдет месяц, два, и он взвоет от заскучавшей чернокнижницы.       — Смотри, дельфин. — Тонкий палец указывает куда-то в сторону моря, а Кащенко делает вид, что сумел что-то там разглядеть. — И еще!       Конопатая с детским восторгом поддается к обрыву, желая поближе рассмотреть появляющиеся из-под воды уголки плавников, но крепкая хватка на талии тянет её обратно, прижимая к мужской груди, чтобы даже возможности вырваться не имела. Широко распахнутыми глазами девушка исследует бесконечную водную гладь: вдалеке видится какой-то корабль, справа уже зазвучал просыпающийся город, а за спиной тихое и размеренное дыхание, щекочущее затылок.       — У меня ощущение какое-то поганое. — светлые брови сходятся на переносице — вечно Слава все норовит испортить. Ну, что может произойти прямо сейчас?       Вековая скала обвалится?       Чайки на них нападут?       Или с кладбища внезапно полезут давно разложившиеся трупы?       Хотя, можно ли упрекать человека, который на протяжении четверти века жил в ожидании подвоха? — Блять, прям вот пиздец.       — Если бы что-то случилось, Султан бы позвонил. — Кащей ведёт плечами, и взгляд его туманится, будто он прям сейчас пытается разобраться в гложущих его ощущениях. Самому надо до телеграфной станции доковылять и в Ёлку позвонить, лишь бы Казаха выловить удалось, и матери надо набрать, чтобы успокоить и заверить, что всё у них хорошо: сыты, одеты, и что там еще матерей до предынфарктного состояния доводит? — Поехали, может, я спать хочу.       — Да уж, хватит глаза таращить. — Авраам наконец-то подает голос, и, не дожидаясь, от своих спутников ответа уже спешит в сторону брошенного на дороге автомобиля. Развели демагогию, вот именно поэтому он никогда не задержится у бабы дольше, чем потребует единоразовая ночка. И их одесские красавицы прекрасно знают, что ловить с Вишневским нечего — ему абсолютно плевать на чувства, и абсолютно насрать на привязанности. — Там матушка уже стол накрыла, а мой молодой растущий организм требует стабильного питания.       «Шавка, а мне он нравится!» — Бес слегка покачал задницей и одним прыжком сиганул одесситу на спину, цепляясь когтями за рубашку, и задорно стрельнул глазами на подопечную, но наткнувшись на огромный скепсис, разочарованно выдохнул, совсем уж по-человечески, и вернулся на привычное место — обвил хвостов кащееву шею, и калачиком на плечах свернулся. Точно их мелкий Кощик, когда они спать укладывались: тот тоже любил приползти на диван, и обязательно улечься на мужскую грудь, периодически щекоча усами и мокрым носом. То ли уже подросший кот копирует бесовские повадки, то ли Зепюр на старости лет окончательно ебу дал. И второе предположение больше на правду походило — демон ведь всего пару раз показывал ей себя настоящего, в том числе и сегодня.       В обычные дни, как правило, бегает подобием мелкого бесёныша, оставляя за собой склизкие следы и запах гнили. Болезни всякие таскает, развлекается, наслаждаясь чужими страданиями, и сам их создает, руками вот таких вот колдунов и ведьм. Да уж, это тебе не с мертвыми разговоры говорить, и не травками всякими баловаться — как бы двойственно это не звучало, — чернокнижие не просто полной отдачи требует, оно работает, как хорошо отлаженный ломбард.       Своё заложил, а когда пришла пора возвращать, так баснословный процент накапал, один в один кащеева забегаловка — везде свой лох найдётся.       …Нина Кирилловна отрывается от книжки, обращая внимание на хлопнувшую палатную дверь. Старшая медсестра, её старая подруга, с которой еще со школьной скамьи дружбу водили, приветливо улыбается, тут же подходя поближе к больничной койке. Ахмерова моментально полюбилась взрослой части медицинских работников — у кого дочки её возраста были, у кого уже внучки, — никто даже не думал осуждать или обвинять бедную девчушку, старались поддержать и лишний раз конфеткой какой угостить. Чего не скажешь о молодых коллегах. Те, не смущаясь, шушукались и косились на еле-еле передвигающуюся Айгуль, норовили в тарелку плюнуть, побольнее повязки затянуть, чтобы указать порченной девчонке её место, возле параши. В большистве своём это, конечно, были юные практиканты, тесно связавшие свои судьбы с группировщиками, как будто сами не зажимались с пацанами во всех мыслимых и немыслимых позах. А строили из себя монашек целомудренных.       Когда Марат заглянул к кащеевой матери и попросил ту хоть час с восьмиклассницей посидеть, а то вероятность того, что директриса решит его на второй год оставить росла в геометрической процессии. Ну, и не могла педагог со стажем позволить юноше пренебрегать образованием, в приказном тоне отправила младшего Суворова на занятия, и сама, вооружившись старыми сыновьими учебниками, отправилась в больницу. Ахмеровой тоже нельзя расслабляться, а раз в школу та по объективным причинам ходить не может — школа придёт к ней.       В общем, у подростков была реальная возможность ощутить на себе все прелести кащеевого детства. И ведь не поспоришь с Ниной Кирилловной, грозный взгляд моментально отбивал желание рот открывать, а уж если Казах вставал на сторону — совсем пиши-пропало, объяснит все доходчиво и максимально понятно, на языке улицы.       Валерия Николаевна, полжизни отдавшая этим самым стенам и их операционной, максимально аккуратно оглядела загипсованную ногу, и заявила, что можно постепенно срезать тяжеленный гипс: кости срастаются по плану, а синяки постепенно сходят. Через месяцок сможет без костылей передвигаться, а через два уже и на дискотеках скакать вместе с подружками. Айгуль на этих словах сжалась вся и бросила забитый взгляд на Нину, женщина же только поддерживающе улыбнулась.       Ахмерова потом обязательно поблагодарит добрую женщину за всё, что было для нее сделано и её сыном, и Региной, и она сама ведь совершенно не обязана проводить с ней все свободное время. Её родители, к примеру, так за четыре дня ни разу и не появились, хотя матери всего лишь нужно подняться на третий этаж. Айгуль бы может и сама спустилась, но еле-еле ползти по коридору, в котором каждая собака так и норовит тебе подножку подставить и в спину толкнуть…       Не хочется.       — Нин, там тебя молодой человек искал. — Врач вводит в капельницу очередное обезболивающее, поправляя катетер на тонкой ручке. Истыкали уже бедняжку, вон какие синячищи на бледной коже проступили, руки бы этим неумехам оторвать. То ли дело раньше, в медицинский шли за знаниями, чтобы людям помогать, чтобы гордо носить звание «врача», а сейчас, что?       Выпускники толпами выходят из учебных заведений, обязательную ординатуру пройдут, и весь пыл угасает. Как же, никому за три копейки работать не хочется. Морщинистые губы поджимаются, но Нина все-таки выходит в коридор, слегка шаркая шелестящими бахилами. Если опять Маратка с уроков сбежал, видит Бог, свой подзатыльник по коротко стриженой голове получит.       — Теть Нин, здравствуйте.       Женщина замерла прямо на входе в палату. Спиной ей увидеть, как испуганно распахнулись огромные голубые глаза Айгуль, она аж приподнялась на койке, не обращая внимания на гневные восклицания врача.       — Здравствуй. — В горле пересохло, а руки задрожали. Не от страха, а от непонимания, как ей теперь себя с этим человеком вести. — Здравствуй, Вова.       Суворов мнется перед взрослой женщиной, ощущая себя нерадивым школяром, которому сейчас замечание в дневник красной пастой накарябают. По сути ведь он и является её учеником, Нина Кирилловна до шестого класса еще и классной руководительницей его была, потом правда на законную пенсию вышла, и посвятила всю себя сыну, к поступлению откровенно тупого Кащея подготавливая.       — Я вот апельсины принес. Для Айгуль. — В авоське и правда четыре больших ярких апельсина друг о друга бьются. Нина моментально осмотрела коридор — Султан видимо задерживается в ресторане, но куда же его товарищи подевались? Должны ведь тут сидеть, как дворовые собаки, территорию охранять.       — Спасибо тебе. Я передам. — Настороженность в общении с бывшим товарищем сына видно невооруженным взглядом, но Адидас расценивает это по-своему: Кащенко — уебок, наверняка успел всю вину за преступление на него повесил. Он, конечно, виноват, спору нет, но об этом знают только они вдвоем с Кащеем, а бывшему автору, как известно, ближайший десяток лет — и это в лучшем случае — правда не понадобится. Суворов ведь знает, что Слава свою настоящую жизнь от матери скрывает, получается, что и об отшиве она не знает, как и об их ссоре.       — Теть Нин, вы не переживайте. Я уверен, что Слава не причем. Все образумится.       — Как уж тут образумить, Вова. — Легенду нужно поддерживать, а то что она, рыжая что ли. Вот и взрослой женщине довелось в разведчиков поиграть: нужно узнать, насколько сильно парень уверовал в свою непобедимость, да запомнить всё до мелочей, чтобы Славке в мельчайших подробностях пересказать. — Не шутки ведь уже.       — Это да. Натворил он делов.       Адидас весь напрягается, замечая, как в конце коридора появляется светлая кудрявая голова Базыкиной. Нина Кирилловна может не знать, куда девка её сына подевалась, а вот подружка наверняка в курсе. И если она до сих пор не оттяпала ему мужское достоинство скальпелем, значит, Регина её не посвятила в историю с качалкой. Хотя, что ей рассказывать — сама ведь не против была с ним порезвиться, только Зима со своей завышенной принципиальностью влез. Решил под Кащея улечься, на теплое местечко по старым связям пристроится. Хер ли, ораву мелких уебков чем-то кормить надо, а мамаша его может только на рынке торгашкой вкалывать.       Нужно поскорее отвязаться от кащеевой матери, она, конечно женщина хорошая, но её излишняя эмоциональность Вову раздражала.       Хотя, будь его мать жива, неужто допустила бы его отъезд в Афган?       К Диларе Суворов относился не то чтобы положительно, может в детстве, когда совсем маленьким был, и искал в молодой девушке необходимую материнскую любовь и ласку. Мачеху ему не в чем было упрекнуть: несмотря на то, что она больше на роль старшей сестры подходила, и в садик его водила, и на всех утренниках в первых рядах сидела, и в школе на собраниях за плохое поведение выслушивала, — ничего не изменилось и с рождением мелкого Марата, но Вове все время казалось, что его отодвинули на второй план. И с каждым годом, по мере взросления, это чувство только укреплялось. Вова стал предоставлен сам себе, а любое проявление нежности со стороны Дилары воспринималось в штыки, как попытка подмять неугодного пасынка.       Наташа замерла, как вкопанная, не веря своим глазам. Внутри все задрожало от негодования и желания хорошенько съездить по усатой роже чем-нибудь тяжелым. Чтобы вот прям у него мозги о стенки черепной коробки сотряслись. А еще лучше — пулю ему в район плеча всадить, чтобы на себе прочувствовать всё, что с братом неделю творилось. Еле ведь выходили Вадима, Регина пулю то вытащила, и не стала у Базыкиной интересоваться, когда ей раненого на поруки сдали. Цыган хотел в тайне состояние авторитета удержать, но когда температура у мужчины стала превышать отметку в тридцать девять градусов, а необработанный шов покраснел и распух — Артёму пришлось на поклон к Наталье идти. Стойко вытерпел громкие крики, непрекращающиеся слёзы, и клятвенные заверения каждому из их банды самое ценное ржавым скальпелем отрезать и оставить, как- будто так и было. Пришлось несколько раз рану по новой разрезать и зашивать, пока весь гной не вытек.       Девичьи губы искривляются, а взгляд наполняется неприкрытой злобой. Насколько нужно быть двуличной мразью, чтобы иметь наглость прийти к девчонке, которую своими руками на растерзание отдал, с матерью человека разговаривать, которого из желания мести подставил.       Она ему сейчас так-о-о-ой приём организует, мать родная не узнает!       Нина Кирилловна на неё испуганно обернулась, и невольно шаг назад от Суворова сделала. Блондинка еще никогда не была так рада зачастившему к ней Цыгану, сейчас скрывающемуся от лишних глаз в сестринской. Как бы только передать ему, что Адидас у них прямо под носом расхаживает, и не боится ведь, гад, ничего и никого.       — Вова! — Девичий голос нарочно звучит громко и звонко, чтобы до мужских ушей долетело. — Суворов!       Адидас мог бы подумать, что тупоголовая девчонка действительно его рада видеть, оттого и разверещалась на всю больницу, если бы у нее лицо не скуксилось, став похожим больше на перемороженную картошку. Обиделась, что ли кудрявая стерва? Ну, подумаешь, предпочли ей её подружку, так это на Чернову обижаться надо — это она перед ним, нормальным здоровым пацаном с нормальными мужскими потребностями, ходила и жопой крутила. Он-то тут причем?!       Базыкина руки в бока уперла, не обращая никакого внимания на огромные глаза коллег и пациентов. Да пусть судачат, всем рот не заткнешь, а вот одному барану вполне можно и язык отрезать.       — Вова. Адидас. — Девушка наступает на него, а глаза её неистовым огнём горят. Что вот она раньше подобным образом себя не вела, может и вышло бы у них чего, пока Регина не одумалась бы. — Какими судьбами до нас смертных?!       Широкие брови хмурятся, но Наташа так и продолжает к нему грозно приближаться. Тетя Нина еще язык в жопу засунула и все время в сторону выхода поглядывает, будто ждет кого-то. Даже если ждет, Турбо, стоящий на шухере, уже давно бы загорлопанил, заметив странных личностей по типу этого… как его… короче, нового кащеева хозяина.       Вдоль позвоночника пробежался табун мурашек, как только за спиной Базыкиной маякнул уж слишком знакомый ему силуэт. В пот бросило, когда силуэт принял более ясные очертания, а уж разглядев разъяренное лицо Цыгана, к Суворову наконец-то пришло осознание, что Валеру надо было клонировать и распихивать по всем углам больницы.       Живой, блять.       Он.       Живой.       И вполне себе осязаемый, потому что пока Вова истуканом стоял и пялился, домбытовский успел преодолеть длиннющий коридор гораздо быстрее Наташи, и уже грозил заехать кулаком в лицо.       — Господи! — Блондинка только успела схватить Нину за руку и отдернуть подальше, чтобы под раздачу случайно не попала.       Хруст, матюки, и звук падающих на пол тел. Регина бы сейчас в ладоши захлопала и подпрыгнула до потолка от радости. Артём не сдерживает ни одного своего порыва: безжалостно давит предплечьем Суворову на кадык, не иначе как в надежде переломить шейные позвонки и заставить его собственной кровью давиться; успевает заезжать кулаком по правой стороне лица, разбивая в кровь костяшки, и ловя от этого своеобразный кайф. По барабанным перепонкам ударил девичий визг — и медсестрички, и пациентки, испуганно подскочили, огромными глазами уставившись на двух уличных бандитов.       — Что же это такое, Наташа, разнять же надо! — Базыкина ехидно улыбается, действительно наслаждаясь спектаклем и ахуевшим видом замершего рядом с потасовкой вовиного дружка, а вот Нина подобных ощущений не испытывает. Материнское сердце кровью обливается — они ведь все для неё дети, глупые и несмышленые, — всё, как в поговорке: «сила есть, ума не надо».       Весь пол в радиусе двух метров покрылся ярко-красными крапинками. Ни один из них даже не разбирается с кого кровь фонтаном хлещет: то ли с разбитого суворовского носа; то ли с рассеченной цыганской брови; то ли отовсюду сразу. Уличные пацаны, волей вчерашнего побоища между хадишевскими и грязевскими занесенные в стены центральной городской, одобрительно заулюлюкали и принялись подбадривающе хлопать. Базыкина крепко вцепилась в локоть взрослой женщины, и моментально подсчитывала сколько литров медицинского спирта уйдет на обработку всех полученных Артёмом ран, и на сколько килограммов бинтов обеднеет их процедурка, еще было бы неплохо вечером к Регинке в гости зайти и новость радостную во все-е-ех красках рассказать.       — А ну прекратите немедленно. — Суворов пользуется заминкой домбытовского и резко дергается, заваливая крепкое тело на бок, игнорирует оклик Турбо, призывающий его гнать отсюда подальше, чтобы на еще большие проблемы не нарваться. Но Вове сейчас не до размышлений, в мыслях только одно бьётся — забить!       Так, чтобы он сдох, будто плешивая собака.       Чтобы рта своего не сумел, а даже если и уже навешал кому лапши на уши — его не нашли и подтверждения никакого не было.       Вова делает это не ради себя. Он делает это ради Марата, которому этот ублюдок на всю жизнь оставил уродливое напоминание о самом веселом приключении в их жизни. Это действительно было весело — как они строили свой видеосалон, как рисовали афиши, как крали кассеты с рынка. А потом Желтый со своими отморозками…       Как Кащею вообще удалось общий язык с этим ебанутым найти?!       Широкий кулак безжалостно врезается в висок, и внутри все довольно отзывается на резко помутневший взгляд. Адидас замахивается еще раз, с точностью снайпера попадая в тоже место, и окончательно вырубая хлипенького соперника. Он столько лет отдал боксу, что иногда даже рассчитывать ничего не нужно, просто приложить хорошенько — еще один удар прилетает чуть выше виска, туда, где под хрупкой частью черепа скрывается человеческий мозг. Нужно всего лишь посильнее костяшками по участку проехаться, чтобы поверхность не выдержала и треснула.       Вова — не убийца, но сегодня Цыган должен сдохнуть!       — Султан! — Бешенный карий взгляд отрывается от любования залитым кровью лицом, и упирается в абсолютно спокойный, с играющими на глубине насмешками. Так вот он какой, неуловимый и безликий Казах.       Мужик, что посадил побитого и скулящего о своей никчемной жизни Кащея на цепь, и каждый день выставлял перед ним до краев наполненную миску со всякой жратвой. Опять кудрявому повезло, ему всю жизнь, сука, везет.       — Разнимите их уже. — Тихий хриплый шепот тонет в недовольных выкриках наблюдателей, когда их начинают распихивать несколько крепких взрослых мужиков, пробираясь ближе к сцепившейся парочке.       Наташа испугано оборачивается, когда с руки исчезает ощущение сжимающих её пальцев. Нина Кирилловна бледнеет на глазах, упираясь рукой в стену, хватается за сердце, а по лицу пробегает волна судорог. Блондинка тут же концентрирует своё внимание на медленно оседающей женщине, даже не вслушивается в громкий грохот за спиной и не оглядывается на опять удачно сбегающего Вову — ему все равно никто не поможет после устроенных представлений.       — Плохо. Что-то плохо мне.       — Медленно дышите. Медленно и глубоко. — Усаживая кащееву мать на сиденье, Базыкина сразу вскидывает руку, подзывая к себе оживших коллег.