Проклятие на удачу

      Регина поправляет загнувшиеся края юбки и устремляет взгляд в окно, искренне не понимая, как она смогла, а главное — когда успела докатиться до жизни такой? Ещё каких-то два месяца назад было всё совсем по-другому, а сегодня она сидит в очереди на приём к гинекологу для получения одной маленькой справочки, которая может решить очень большую проблему для её, — уже, вроде как, — мужа, пока новоявленная свекровь сидит по правую руку от неё, то и дело охая от всей нервозности ситуации.       Просто фан-, мать её, -тастика.       Она возводит глаза к потолку, молясь, чтобы всё это поскорее кончилось и она бы смогла сбежать в объятия кащеевской общажной комнаты, откуда её в ближайшие три дня не вытащит ни одна существующая сила — даже Зепюр в этом вопросе будет абсолютно бессилен.        — Чернова, заходите! — слышится громкий крик из-за двери. Секундой позже та распахивается и из кабинета выходит заплаканная девчонка, дрожащей рукой накрывающая плоский живот.       Регина снимает с себя пальто, передавая его в руки подскочившей следом за ней Нине Кирилловне и, мельком пробежавшись взглядом по растерянной пухлощёкой девочке, продолжающей реветь в три ручья, спешно запрыгивает в кабинет, завидев в дальнем конце коридора своих однокурсников, которые практику, вообще-то, давно должны были закончить. Не приведи Господь, чтоб они её заметили, очередные слухи по университету поползут, а у неё в последнее время катастрофически не хватает сил на то, чтобы всякое на людей поделывать.       — Катерина Степановна, день добрый. — Врач тут же расплывается в добродушной улыбке. Вот, что с людьми делает парочка совместных обедов и выслушивания чужих проблем. Она же тогда, от большой скуки, позволила этой женщине предбальзаковского возраста присесть себе на уши с жалобами в сторону по-черному пьющего мужа и неблагодарного сына, свалившего в Москву, за что в итоге была вознаграждена хорошим к себе отношением и регулярными булочками. Кто бы тогда мог подумать, что рано или поздно знакомство с одной из лучших гинекологов Казани ей сослужит очень хорошую дружбу?       Вот и она не могла, а оно вон, как жизнь сложилась.       — Здравствуй, дорогая моя! Неужто обрадовать меня пришла? — Девчонка выгибает бровь, мол, серьёзно ли она, и отрицательно качает головой, присаживаясь на стул перед женщиной. — Ну вот, Регина! И так уж припозднилась, ещё пару годиков и в старородящие тебя запишу.        — Катерин, мне помощь твоя нужна… — Женщина тут же принимает серьёзный вид. — У меня жениха в участок загребли, а он там вообще никаким боком не прилип. Нарисуй на невыезд, а.        — А если прилип?        — Вообще нет. Там даже свидетели есть, просто они бессознательные. — Екатерина из-под очков наблюдает за жалостливым личиком молодой коллеги.        — Ладно, нарисуем. Лезь давай на кресло, раз пришла, а то у меня статистика хромает, сама понимаешь. — Регина согласно кивает и тут же юбку с колготками стягивает.       За что Катерину Регина всегда уважала и к ней единственной не противилась ходить на приём, так это за деликатный подход к своей работе. Женщина там у неё целых пятнадцать минут вовсю ковырялась, продолжая что-то выискивать, а она так ничего и не смогла почувствовать, только мимолётные нежные прикосновения.        — Сходи-ка на УЗИ, не нравятся мне уплотнения твои. Не дай Бог, кисты… — Врачиха быстро рисует направление и впихивает в девичьи руки бумажку. — С результатами сразу ко мне. Я пока заполню тебе карточку. Четыре недели напишу — чтобы, если что, потом «сбросили», без лишнего шума.       Регина с большой благодарностью смотрит на свою, практически, спасительницу и радостно улыбается мягко глядящей на неё женщине, не понимая, в какой момент успела стать такой доброжелательной по отношению к людям. Сжимает между пальцами бумажку с направлением и выходит из коридора, где её ждёт свекровь, — слово-то какое, — со сверкающей в глазах надеждой на лучший исход. Нина Кирилловна облегчённо вздыхает и, кажется, даже начинает благодарить Господа, когда чернокнижница утвердительно кивает на её безмолвный вопрос и, не сбавляя шага, спешит добраться до узиста Николая Саныча — крайне неприятного мужика, чем-то напоминающего Регине её отца.       А сама идёт и понимает, что все подозрения Катерины Степановны вполне могут оказаться реальностью, и не только потому, что Регина лучше всех вместе взятых врачей знает всё о своем организме, сколько потому, что всё её юношество было проведено на погосте. И в жару, и в дождь, и в холод — всегда на коленях в земле, снегу или луже, неважно. Всегда тонкие изношенные колготки были пропитаны водой, что даже выжимать бессмысленно — всё равно сил не хватит на то, чтобы всю влагу убрать. Вот и добегалась, что теперь ещё лечиться заставить могут, и не факт, что получится.       Дверь в очередной кабинет открывается и регинин взгляд сразу цепляется за Николая Александровича — сухого седого старика с бесцветными пугающими глазами и грозным вечно недовольным голосом. Ещё и эти шуточки его вечные, что бабы должны дома сидеть и детей мужикам своим без конца рожать, а если уж на работу собрались, то только в родильное отделение, помогать новым жизням появляться на свет и растить в себе жажду материнства. Катерина, конечно, говорила, что он такой грубый, потому что его жена втайне сделала аборт, а потом сбежала от него, в поисках лучшей жизни с любовником. Но Черновой казалось, что тот таким уже родился.       Мужчина поднимает голову и недовольно смотрит на потревожившую его покой девицу, которую, хоть убей, а вспомнить никак не может. Потом смотрит на плоский живот и неодобрительно цокает языком.       А чернушница мысленно закатывает глаза, понимая, что в очередной раз будет вынуждена слушать лекцию о том, что каждая женщина должна хотя бы раз в своей жизни родить — мол, и для здоровья полезно, и уровень рождаемости в стране надо повышать, чтобы в будущем было для кого стремиться коммунизм строить.       Да какая из неё мать? Что она может дать ребёнку? Вот именно, что ничего. Регина же никогда ничего не видела, кроме кладбищенских могил, мерзких жестоких людей, так чему она может научить? Как таких ублюдков от людей отличать? Так в этом нет ничего сложного, ведь нормальных в этом мире уже давно нет. Её же будут раздражать детский плачь, вечная тысяча вопросов и сам факт того, что теперь за кого-то нужно нести ответственность. Она-то за себя её нести не хочет! А тут, ещё кто-то. Ну бред же! Она, вместо того, чтобы заниматься воспитанием, будет рваться ритуалить и с бесовщиной хороводы вокруг погребальных костров водить, чтобы чужой силой напитаться и всех своих недругов на тот свет подтолкнуть.       А от кого рожать? От какого-нибудь идиота-группировщика, по типу Суворова, для которого не существует никак преград и моральных норм, который не понимает слова «нет» и всё никак не может отвалить от чужой бабы? От такого, как Турбо, который давно должен был сдохнуть от заражения крови, когда хадишевские Универсам практически под лед закатали, нападая на них с ржавыми гвоздями в руках? Точно такого же ублюдка, как Вова.       Или от Славы, у которого и так в жизни дерьма больше прочих, и который никогда не решится завести детей, потому что точно также, как и она, ничему хорошему не научит?       А маменькины прилежные сынки на такую, как она, никогда не посмотрят.       Вот и получается, что дети для Регины — тема запретная. Потому что она никогда их не хотела, успев насмотреться на противный комок говна и соплёй, гордо именуемого Виктором и, потому что, даже если очень сильно захочет, то вряд ли сможет выносить. А если выносит, то помрёт при родах.       Предпочитая не слушать длинный монолог на тему того, как нынешняя молодёжь наплевательски относится к трудам своих предков, — которые надеялись построить лучший мир для дальнейших поколений, — а они, вот такие плохие, ну никак не хотят связываться с понятием «семья», просто кладёт бумажку на стол и укладывается на кушетку, задирая водолазку и чуть приспуская юбку.       Николай Александрович хмурится на её бестактность, но, пробежавшись по строчкам, тихо вздыхает и идёт включать аппарат УЗИ.       «Не бережете вы себя, девчонки, а потом родить годами не можете».       Ну вот, теперь почти окончательный диагноз есть — бесплодие. На душе даже как-то будто немного спокойнее стало. Хотя всё ещё будто что-то не то…        — Есть небольшие отклонения от нормы в районе шейки. Снимок Катерине, она тебе точно всё сказать сможет. — И снова Чернова в кабинет к знакомой направляется.       Может, причина как раз таки и заключалась в этом диагнозе? Несмотря на своё успокоившееся нутро и практически исполненное желание никогда не иметь детей, — упаси её Господь от такого подарка судьбы, — всё же, если следовать нормам времени, в котором она живёт, то она ведь… Бракованная. Испорченная. Клеймо, от которого никогда не отмыться, даже хуже вафлёрши. Ей-то, по большей части, глубоко всё равно, но вот бабки у подъезда, как только прознают о «проблемах» своей соседки с репродуктивными органами, — а у каждой бабки есть свои мифические связи во всех больницах города, и откуда только? — то всё начнётся по хрен уже знает какому кругу. Сначала шушукались, когда Амин во всю глотку рвал, крича, что это она мать убила. Потом начали косо смотреть, когда красный иж всё чаще и чаще начал парковаться под её окнами. А теперь вот, будут безостановочно трындеть и показушно её, всю такую бедную, жалеть.       «Ну не расстраивайся, ты молодая ещё, глядишь, всё получится!»       «Ты муженьку своему только не рассказывай, что тебе врач такой диагноз поставил: до последнего молчи. Авось, время пройдёт, да тот и сам детей не захочет. Или возраст уже не позволит к другой уйти!»       «Ты бы, Регинка, не портила бы ему жизнь. Расскажи и отпусти его с лёгким сердцем к той, кто ему с десяток их нарожает. Мужчины — это же народ особый, им надо наследников рожать. А ты что? Ни семьи, ни радости ему не принесёшь.»       Или ещё лучше: «Регина, да сейчас же такая молодёжь пошла, ужас какой-то! Дитяток в роддомах оставляют, а сами сразу на дискотеки бегут, все за мужиками увиваются! Ты возьми, да договорись. Мужика своего сплавь, а сама возьми, да принеси ляльку в дом. Потом скажешь, что вот, мол, твой. И всё, никуда он от тебя не сбежит!»       Стоит только представить все эти разговоры, так сразу злость всё тело охватывает — ну, вот какое их собачье дело? Как не кстати, вспоминаются все лидкины рассказы, которыми она повзрослевшую рыжую девчушку пичкала, всё пытаясь её на путь истинный наставить, чтобы не отфыркивалась от разговоров о мальчиках. Рассказывала о том, как её бывшую сменщицу в аптеке, совсем молоденькую выпускницу медицинского университета, её тогдашний муж буквально на руках таскал. И цветы каждый вечер после работы, и импортные шмотки, и дефицитные продукты всегда на полках холодильника складывал. Всё делал, лишь бы будущая мать его детей была здорова и счастлива. А оно вон, как вышло, через пять лет брака, когда детским говном в доме даже и не пахло, выявилось бесплодие, которое в последнее время совсем перестало быть редкостью и начало выявляться едва ли не у каждой десятой. И муж этой девушки, несмотря на свою сильную к ней любовь и жажду положить к её ногам целый мир, молча поцеловал её в лоб и, собрав свои вещи, ушёл к бывшей однокласснице. А та, как раз через девять месяцев, родила ему дочь. Здоровую крепкую девочку, как две капли воды, на него похожую.       Лидкина сменщица повесилась в тот же год, когда узнала о пополнении в новой семье своего бывшего мужа — не выдержала. И тот лишь раз был на её могиле, во время похорон. Она говорила, что сильно плакал, утыкался лицом в землю и просил за всё прощения. А после там его никогда не было — вскоре после этого его жена родила ему второго ребёнка.       » — Такова мораль сей басни, Региночка. — Утирая с ресниц слёзы, пробормотала Лида. — Все они, так или иначе, за детьми гонятся, даже если и отбрыкиваться какое-то время пытаются. Мол, не нужен, не готов. Враньё всё это. Как узнают о диагнозе, так любят, не любят, а налево ходить начинают. А там и детишки постепенно идти начинают. Если уж не от любимой жены, то, пусть хоть, от нормальной бабы… "       По коже пробежала дрожь.        — Держи, — девушка прячет кащеево спасение в сумку и вглядывается в серьёзное лицо врачихи, — вообще ни черта не понимаю. У тебя как с месячными?        — С переменным успехом. — Прикидывая в голове календарь, хочется ужаснуться: дни скакали по месяцам, то растягиваясь на неделю, то обходясь буквально сутками.        — Давай-ка я сама гляну… — Откатываясь на стульчике к старому жужжащему аппарату, Катерина вытаскивает знакомую пачку. — Расслабься.       Регине ничего не остаётся, кроме как послушно улечься на кушетку, — уже второй раз за день — и терпеть склизкий холодок в районе живота, пока женщина вовсю пытается что-то там в мониторе разглядеть и всё продолжает губы кусать, видно, ни черта не понимая, и Чернова благодарит всех богов, что её судьба была предрешена ещё задолго до её рождения и ей всегда одна дорога была — в морге работать. Потому что, будь на месте Ивановны она, наверняка бы давно психанула. С этими людьми всегда так много проблем, что просто ужас какой-то. То ли дело в тишине и спокойствии работать, где единственной недовольной может быть только техничка, когда топчешься по помытому полу.       Чернокнижница смотрит на сосредоточенное лицо коллеги и молится только об одном — лишь бы не киста. Это же тогда лечиться придётся, причём долго и кропотливо. А если операция? Кто ж её всю такую распрекрасную выхаживать потом будет? А она ведь столько всего ещё в жизни не успела сделать! Девушка едва заметно морщится от болезненных ощущений, когда женщина прикладывает чуть больше силы и больно давит на живот, медленно раздражаясь от собственного непонимания ситуации. Ну и ладно, спасибо ещё, что не отпускает никаких комментариев, иначе быть поножовщине в самых ярких её красках. Это сменщица её, противная бабка предпенсионного возраста, — идеальная пара для Николай Саныча, — иногда могла такое сказануть в запале, что все молодые девочки, как поголовно, выбегали из кабинета в истерике. Всё этой суке везде потаскухи и шалавы мерещились, которые только и знали, как перед мужиками ноги раздвигать, и в постелях резвиться. А ведь именно с ней в большинстве случаев работает милиция, когда поступают заявления об изнасиловании. Неудивительно, что, после таких приёмов, бедняжки скидывались с окон или бросались под машины.        — Кать, ну, не томи. Всё плохо?        — С какой стороны посмотреть. Одевайся. — Сбрасывая использованные расходники в мусорку, врач переводит взгляд на настенный календарь. — Незащищённый акт, когда последний раз был?       Румянец покрывает пухлые щёки.        — Ой, давай без вот этих ваших. Мне можно и, даже нужно, говорить.        — Да никогда. Я противозачаточные пью. — Мозг вспоминает каждую принятую таблетку и убеждает в том, что всё, как никогда, стабильно. Мелькает мысль, а вдруг это какая-то побочка? Ну говорила же: «Слава, купи проверенные!» — так он нет же! Едва ли не орал, что если товар импортный, значит, наверняка в пятнадцать раз лучше их советского производства. Ох, ему не поздоровится, когда Казах притащит кудрявого домой буквально за шкирку, а там его она встретит, со сковородой на перевес.        — Не пропускала? — Отрицательное качание головой. — Регин, у тебя маточная беременность. Две недели.       В голове раздаётся звон колоколов, а регинины глаза стремительно округляются и мгновенно тускнеют под ворохом поглотивших её мыслей. То есть, как это беременность? Да быть такого не может! Она с трудом нашаривает в помещении стул и, подвинув к себе, с размаху плюхается на оббитую поролоном сидушку. Рот некрасиво приоткрывается. Регина пропадает глубоко в себе, не замечая, как Катерина пристально смотрит на ошарашенную новостями девчонку. А что ей теперь со всем этим делать? Она же… Она же совсем не планировала становиться матерью! Никогда! Даже само наличие внутри инородного тела заставляло её покрываться мурашками и дрожать от страха. Она переводит испуганный взгляд на лицо женщины, в надежде, что она решила неудачно пошутить, но натыкается только на сталь в чужих глазах.       Не пошутила.       Да и какой идиот на её месте станет шутить на такую щепетильную тему?       Нет, и всё-таки, как так-то?! Почему именно ей выпала такая возможность? Ей же это совсем не нужно! На свете столько несчастных людей, которые бы всё отдали, лишь бы иметь возможность прижать к сердцу своих, родных, детишек и в итоге ничего, а ей, реально безответственной и не желающей никоим образом быть связанной с детьми, такое «счастье» привалило!       — Такого быть не может…       «Вот тебе и сделала справочку…» — нервный смешок пугает женщину гораздо больше, чем ошарашенное состояние девчонки.        — Я тебе гарантию стопроцентную даю. Справку-то переделать надо.       Катерина аккуратно вытягивает клочок бумаги, который сама же и дала двадцатью минутами ранее, из ослабленных девичьих рук, поглядывая на слишком тихую фигуру. Не ожидала. Как пить дать, на прерывание придёт. Хотя, может, мужчина там с головой дружит. Он же вроде не сильно, но старше — Катерина пару раз около больницы, после смены, видела, как миловалась парочка. Быть может и уговорит своенравную девицу оставить плод, и попытаться наладить свою уж больно хреновую жизнь?       — Значит, слушай. На кровь не пойдёшь, пока не разберётесь со своими проблемами. Мало ли, у нас девочки язык за зубами не держат. Пока пей вот эти витамины. — Чернова пробегает глазами по названиям. — Рецепт сама знаешь на что. Не хочешь огласки — в запасе ещё две недели есть, дальше только в больнице, под конвоем психологов. Но совет я тебе дам, прервёшь сейчас — точно уже не родишь больше, и так больная вся, этого бы выносила.       Регина заторможено кивает и, так больше и не сказав ни слова, молча встаёт с насиженного места, и, крепко сжимая переделанную в ладони справку, медленным шагом выходит из кабинета под тяжёлым взглядом женщины, обратившейся за молитвой к Богу, чтобы эта дурная дала себе шанс стать хоть немного счастливее, и не совершала глупых поступков, потому что верила в то, что этот ребёнок — её первая и последняя попытка, больше таких сюрпризов не будет уже никогда. Дверь открывается и, бледная, она вываливается в коридор, крепко держась за ручку, словно именно она сейчас является её кругом, не дающим утонуть. Задумчиво смотрит на облезшую краску и пытается выпытать у неё ответ, совет, как жить дальше, и что делать.       Ручка предательски молчит.       Трясущаяся от волнения, Нина Кирилловна опять подскакивает при виде взмыленной невестки, чьё лицо сейчас, ну прям, белее мела и ярко контрастирует с огненными, заплетенными в косу, волосами, и принимает протянутую ей девушкой небольшую стопочку из бумажек, продолжая ни на что не реагировать. Сердце женщины испуганно замирает и с новой силой начинает обливаться кровью — это что же её дочери там такого сказали, что она теперь стоит здесь, ни живая, ни мертвая? Взгляд опускается на бумажки и наметанный женский глаз сразу среди десятка наименований препаратов находит тот самый, из-за которого в уголках глаз быстро скапливаются слёзы невообразимого счастья и надежды на светлое будущее.        — Пойдём-ка мы с тобой, милая, домой. Там и поговорим обо всем… — Женщина помогает заторможенной Черновой натянуть на себя свое пальто, запахивает его и, подхватив девчонку под талию, — чтобы, упаси Господь, не упала, — медленно бредет с ней к выходу из больницы, светясь при этом, как новогодняя ёлка, отчего многие бабки на лавках неодобрительно качают головами в их сторону, а Нине Кирилловне будто плевать на целый мир стало. Карман греют бумажки, в которых абсолютно каждая строчка — правда и нет ни капли лжи. Уже на улице она отдаёт султановскому головорезу нужную справку и тот тут же испаряется.       … — Вякнешь — придушу! — Славе, чисто из вредности, хочется громко фыркнуть в ответ на слова Казаха, но вовремя берет себя в руки и послушно замолкает, из-под нахмуренных бровей наблюдая за кочующими из рук Султана хрустящими рублями, что послушной стопкой ложатся перед Ильдаром.       Оперативно, однако, сработал. Вон, даже суток пройти не успело с момента его заключения под стражу, когда его менты под белые рученьки из собственной комнаты вывели, а уже вовсю спасательную операцию провернуть успели, и откуда только столько времени нашли?        — Вы расписались на прошлой неделе. Свадьбы не было, потому что обстановка в городе накаленная. Вчера утром я тебя отпустил с женой ко врачу, вечером праздновали пополнение в вашей семейке. Марат пришел к старшему товарищу, по старой дружбе, и помощи попросил. Дальше всё, как было.       Слава удивлённо косится в сторону мужчины, пока в голове с трудом укладывается выданная информация, хотя, по большей части, у него в голове такая каша из мыслей и воспоминаний, что страшно. Но основные «ключевые» моменты, вроде, запомнить успел. Свадьба, больница и Маратка… Свадьба?       «Что, блять?!» — ошеломленный внезапной трезвой мыслью, он нетерпеливо тянет ладонь к паспорту, что никак не мог у него спокойно во внутреннем кармане плаща храниться: то просрёт вместе с кошельком, то утопит, пролив спирт. Один раз даже спалил по ошибке, но сам никак не может вспомнить, по какой именно. Чуть подрагивающие пальцы открывают последнюю страницу треклятого документа, болотные глаза пуще прежнего округляются, цепляясь за яркий красный штамп, уведомляющий о заключении брака. Ещё совсем свежий, такой, что, проведи по нему пальцем, мгновенно размажется. Берет в руки паспорт Регины и уже без особого удивления находит в нем точно такой же, только вместо «Черновой» там теперь красуется Кащенко.       «Ну нихуя ж себе!»        — Потом насмотришься. Начальник, выпускай давай его. Жена на сносях и так уже вопросы лишние задаёт.       «На каких, блять, сносях?!» — едва ли в голос не орёт Слава, совсем перестав понимать происходящую ситуацию, чувствуя, что уже не особо сильно-то и рад своему скорому уходу из обители ментовских крыс, с которыми, вроде как, уже успел и сродниться, перестав так остро реагировать на их противные рожи. Громыхая ключами, молодой следователь спешно открывает железную дверь в одиночную камеру. Подсовывает Кащею нужные бумажки и лишний раз напоминает о запрете покидать границы города — не обвиняемым, так свидетелем пойдёт. Отрешенный, он даже не замечает, как неуверенно кивает на каждое слово.        — Всё потом, улым, надо смыться поскорее из этого гадюшника. — Казах, разве что, на пол не сплевывает и то, далеко не из уважения к Ильдару, который вполне может со всей этой аферой очень крупно подставиться, а потому что не нужны ему сейчас лишние проблемы: надо поскорее этого неугомонного сплавить к новоиспеченной жёнушке, а то, небось, сидит там принцесса и вместе со славкиной матерью себе места найти не может. А Ниночка ему сказала, что вредно ей сейчас волноваться, совсем нельзя. Даже немного.       Забирая вещи, которые у него при себе были, Слава хмыкает, обнаруживая пропажу бумажного полтинника. Ладно, не велика потеря, могли вообще «потерять» весь кошелек.        — Мне вот интересно, насколько законно людей без их согласия женить? — с долей ничем не прикрытого ехидства интересуется он, за что сразу получает прилетевший по кудрявой макушке крепкий подзатыльник и шипит сквозь плотно сомкнутые зубы, чувствуя, как глубоко внутри нарастает гнев. Мало того, что без него его женили, так ещё и руки распускают! Озлобленный, Слава разворачивается к Султану, уже готовый высказать всё, что он думает о таком способе спасения, как тут же получает ещё и по роже.        — Пасть закрой, шайтан. Если ты хоть намекнёшь ей на развод, я тебя вот этими руками за решётку отправлю. — Кащей разбитую губу недовольно поджимает. Он сейчас серьёзно? Да какая у них с конопатой может быть семейная жизнь?! Они, просто сожительствуя вместе, так периодами друг друга прибить хотят, что аж руки чешутся и статьи из головы вылетают, а тут муж и жена. Какой из него муж? Муж, блять, объелся груш — это про него! — Принцесса ночь не спала, мамку твою откачивала, а ты, распиздяй, всё о малолетках своих думаешь!       Султан тяжело вздыхает, будучи более не в силах себя в руках держать и на все выходки паршивца глаза закрывать, надеясь на скорое просветление в его мозгах, хотя в их наличии начинает очень сильно сомневаться. Устал. Он просто пиздецки сильно устал молчаливо и поддерживающе улыбаться этой сопле зелёной, бесстыдно вьющей из него верёвки, и строить из себя доброго дядю, когда лицо и шея покрывались румянцем от гнева. Сволочь эта совсем заигралась со своим «авторитетом», — хотя, какой там авторитет, если его даже малолетки кинуть умудрились! — пора бы спустить мальца с небес на землю и напомнить ему, что к чему, да почему. Новый удар тяжёлого, разрисованного в тюрьме, кулака приходится прямиком под ребра, отчего Кащей с новой силой сцепляет зубы и пытается себя в ровном положении держать, чтобы позорно не согнуться от боли. Давно он таких пиздюлей не получал — отвык. А Султан не щадит его, второй раз в тоже место бьёт, да так, что невольно шипение с губ срывается.       — Напомнить тебе, как с бабами себя вести надо? — Кащенко головой мотыляет.       У Казаха свои какие-то принципы, в разрез со всеми тюремными понятиями идущие. Может, родина такой отпечаток наложила, может старая закалка, но абсолютно каждый из султанской шайки-лейки на девках своих, что с отсидки их ждали, женились, уже поголовье детворы нарожали, только Славка да Авраам, — одесский ловелас, что мог себе любую позволить, — холостыми ходили и радовались своему преимуществу перед другими.        — Или напомнить, как дурью ширялся, паскуда?! — Слава едва удерживается от закатывания глаз.       Ну вот, а он всё гадал — когда же драгоценный босс припомнит главный кащеев грешок, о котором никогда не забывал и раз через раз подозрительно косился в его сторону, когда бывшие клиенты начинали отираться около "Ёлки" в поисках своего дилера. Правда, стоит отдать должное, долго держался. Перед глазами пролетела стая чёрных мошек, из-за чего всё вокруг мгновенно поплыло. Из носа рекой хлынула кровь, пачкая недавно купленный, вместе с Региной, на рынке светлый свитер. Хотя, все-таки, хорошо, что за свой конкретный проёб он получает именно сейчас, а то устал уже сидеть на пороховой бочке и едва ли не от каждого лишнего движения вздрагивать. Султан по-умному поступил: дал и деньги, и признание, и уважение среди уличных банд потерять не позволил, а прямо сейчас, одним словом, мог лишить парня всего, к чему он успел привыкнуть. К хорошему-то быстро привыкаешь.        — Сейчас ты себя в порядок приводишь и радостный, до визга поросячьего, домой идёшь. Регину свою целуешь и манатки собираешь. Не дай Аллах, от девчонки слово дурное про тебя услышу — разом яйца отрежу. Понял?        — Понял. — Едва не шипит он и босяк отшвыривает от себя скрючившееся тело, после чего быстро запрыгивает в своей автомобиль. Ждёт его, показывает, что не отвернулся от сына названного, а так, пенделя отцовского отвесил и на путь истинный наставил.       Кащенко сплевывает и садится на пассажирское.        — Валить тебе надо, Слава, пока ваш Афганец на свободе со стволом бегает — пришибёт еще ненароком, не успеешь молодой женой насладиться. За ней здесь мои люди присмотрят.       … Нина Кирилловна, тяжело вдохнув, ставит перед Региной полный воды граненный стакан и выдавливает две таблетки из блистера, за которыми бегала в аптеку в соседний район, чтобы, упаси Господь, продавщица из местного не поделилась свежей сплетней со своими подружками, что недавно овдовевшая Кащенко уже успела где-то на стороне ребёнка нагулять, даже положенного траура по мужу не продержав. Не то чтобы слухи её сильно заботили — после стольких лет жизни с домашним тираном ей было и море по колено, просто появлялось какое-то странное, давящее чувство в животе. Она ведь всех детей в их дворе в школе выучила и в люди вывела, никогда не позволяла ни малейшей тени на себя упасть, а они вон как с ней. Но какое же на женщину накатило облегчение, когда Чернова безропотно закинула в рот прописанные врачом витамины — хуже все равно не будет. Правда, совсем безрадостное выражение лица девушки не позволяло ей самой прыгать до потолка от такой хорошей новости — рыжая как уставилась в одну точку, так никуда взгляда и не отвела.       Чует сердце материнское, что натворят дети делов. Себя загубят и малыша, теперь уже появившегося, тоже.        — Что же ты, расстраиваешься. Или Славе боишься сказать? — Как можно мягче интересуется она, боясь, что её драгоценный ребёнок будет, как и его жена, не в восторге. Хотя давно было пора своих детишек завести и остепениться!       Когда Виктор был жив, не позволял делами славкиными интересоваться, а как помер, Нина уж было выдохнуть хотела. Да только в ужас пришла, когда ей славины соседки, — очень неприятные языкастые девицы, которые сами от его многочисленных пассий мало чем отличались, — о каждом его шаге докладывать начали. Откуда узнавали только, сороки? И что группировщиками руководит, и что пьёт беспробудно, веществами балуется, и в участок, как к себе домой, ходит. Образ сыночка туманом затянулся, а Нина все слезы выплакала, окончательно утратив веру в своего первенца. Не говорила ничего ему, всё также холила и лелеяла кудрявого улыбчивого Славу, а Кащея всей душой ненавидела, молила Бога избавить от такой напасти.       И, спустя много лет слепой мольбы, он её услышал. Наконец-то.       Нине хватило одного-единственного взгляда на рыжеволосую красавицу, сидевшую в полном одиночестве, пока к ней не подсел её сын и не завёл ничего не значащий диалог, на которой девушка, что удивительно, отвечала, хоть и без явного энтузиазма. Они были знакомы, причём, весьма неплохо и она сразу поняла, что Слава нашёл в ней что-то такое, что заставило его очнуться ото сна и зажить. По-настоящему зажить, задышать полной грудью и чуть ли не светиться от распиравших грудную клетку чувств, стал больше похож на человека. О глупостях своих уличных забыл, на работу нормальную устроился и девчонку свою с собой поселил, не отпуская от себя ни на шаг, здраво опасаясь за её безопасность, учитывая то, в какое плохое время они живут.       И против Регины она ничего не имела, наоборот, будто прониклась, также, как и Слава, увидев в ней какой-то необъяснимый свет, понадеявшись, что она станет их спасением. Сразу видно, что девочка порядочная, с головой прекрасно дружит, не вертихвостка какая, которую пальчиком помани, так оно обо всем забудет и побежит впереди паровоза.       Султан Алмазович все чаще в сталинку на Партизанской заходить стал, о жизни молодой пары рассказывал: как с бытом справляются, как проблемы накатившие решают, — не без скрытой помощи конечно, но решают, — как Слава в обществе пытается устроиться, а Регина о жизни после учебы задумывается. Везде у этого мужчины уши есть, словно действительно Кащенко по крови ему родной.

       — Женить их надо, Ниночка. — Мужчина чашку с горячим чаем из женских рук принимает и тут же за принесенные сладости берется.

       — Да как их женишь? Не малые дети, своим умом думают. — Нина напротив на стул опускается и пальцами по фарфору горячему задумчиво водит.

       — Всё придет. И ситуация подвернётся, у меня на такие вещи чуйка. — Не хотелось при этой женщине жаргонными словечками бросаться. Филолог ведь. Но Казах жопой чуял, что сыграет с ними этот видик дурную шутку, главное смочь в нужное русло надвигающийся пиздец свернуть.

      Регина растеряно моргает и честно признается, с трудом разомкнув челюсти:        — Боюсь.       Она уже и не помнит, когда была настолько честной с чужими людьми и если бы не знала наверняка, начала бы подозревать свекровь, в создании самой настоящей сыворотки правды, и бесчестном использовании оной против ничего не подозревающей, и не способной сейчас дать опора, невестки. Да только не сильно верится, что эта женщина, с очень ласковыми и нежными руками, могла что-то подобное сотворить.       На языке вертится вопрос, как их вообще со Славой сумели расписать задним числом, и какая там дата у них в паспортах красуется.       «Пиздец».       О чем она думает вообще? Какая дата? Почему её вообще это интересует? Нужно ведь лишь подождать буквально чуть-чуть и Кащенко первый же побежит в Загс подавать заявление о разводе, а Регина его целиком и полностью поддержит, потому что, какая из них семья? Они оба слеплены не из того теста, чтобы скакать по облакам на розовых пони, лыбиться друг другу, как два идиота, любить и строить полноценную семью с детишками. Они — про боль. Про кровь на руках и непроглядную тьму в сердцах, которая уже давно превратила их жизни в ад, только, разве что, более облегченную версию, по сравнению с тем, что их ожидает. Она ведь вообще случайно во всю эту уебищную ситуацию залетела!       Залетела…       Ещё лучше. Залетела!       У них ребёнок будет.       Как вообще можно свыкнуться с этой, такой пугающей и не укладывающейся в голове, мыслью, от которой по коже бежит дрожь, а дыхание сбивается, сковывая холодными тисками страха горло, не позволяя подать голоса и мыслить трезво? Какие же они дебилы — создать орущего, вечно плаксивого, отвратительно сморщенного маленького человека, за которого много лет вперёд придётся следить ежечасно и пытаться что-то вкладывать в пустую голову, чтобы сделать из него человека, а не ту еботню, которой были их собственные отцы, и регинина мать в частности. Это же надо было так въебаться, а! И ведь она даже не знает, на кого в этой ситуации больше злиться надо. На себя, раз позволила подобной ошибке совершиться, или на Славу, если бы не участие которого, то ничего бы не произошло и жила бы она спокойно, продолжая не думать о детях и обо всём с ними связанном? А может, на производителя сраных таблеток, который позволил браку выйти в продажу?       Чернова косится в сторону Нины и понимает, что не даст ей женщина сорваться с места и побежать в больницу, на катеринино кресло, чтобы быстро решить эту дурацкую проблему, и забыть о ней, раз и навсегда. Славина мать будет ползать перед ней на коленях, целовать руки и во всю мощь голоса умолять оставить плод. Выносить и родить, авось что-то да изменится. А если не изменится, так попросит ей отдать, чтобы самостоятельно единственного внука воспитать. От сына будет прятать, от общества, но воспитает и точно получше молодой матери-кукушки.       «Шавка, у тебя ещё я есть. Или моё мнение ты уже в хуй не ставишь?», — Зепюр когтистой лапой успокаивающе затылок чернокнижницы почёсывает.       Есть ли ему вообще дело до жалких людишек?       Бесятина оскорбленно щёлкает подопечную по носу кончиком своего хвоста, показывая, что ему, как раз таки, есть дело и что он вполне себе уютно устроился на стороне женщины, глядящей на неё со слезами на глазах. Невольно регинины глаза тоже увлажняются и она, запустив дрожащие пальцы в волосы, крепко сдавила голову, и спрятала лицо в подтянутых ближе коленях. Нина тяжело вздохнула и, ещё пару минут посмотрев на невестку, покинула её общество, услышав уже знакомый автомобильный гудок — Султан приехал. Зюпик сворачивается на девичьих плечах и по щеке колючим языком мажет. Дожили — нечисть за отродье человеческое радеет больше, чем сами люди.       Даже не заметившая ухода свекрови, Регина приходит в себя только в тот момент, когда в коридоре раздаются усталые знакомые шаги и не менее уставший раздраженный мужской голос, вовсю принявшийся материть выскочившую ему под ноги чужую кошку. Значит, все-таки, отпустили — их план сработал и Слава теперь на свободе. Только стоила ли того уплаченная цена? Она не может дать точного внятного ответа. Непроизвольно зажмуривает глаза от подкатившего к горлу комка тошноты, вызванного чувством иррационального страха перед неизвестностью. Как он вообще отреагирует на новость о внезапном пополнении в их «семье»? Что-то Черновой подсказывает, что далеко не радостно. Скрип открывающейся двери, тихое шебуршание одежды и они остаются в комнате один на один.       Кто бы мог подумать, что она когда-нибудь сможет испытать такие чувства?        — Не рада меня видеть, конопатая? — Веки открываются и широкая мужская фигура являет себя девушке.       «С кем только успел?» — с лёгким недовольством думает чернокнижница, разглядывая вернувшегося домой Славу. Губа разбита, на носу длинная ссадина, а на скуле начинает назревать добротный синяк.        — Рада. — А лицо об обратном говорит. Будто призрак перед ней встал, хотя, уж к кому, к кому, а к ним она должна была за столько лет привыкнуть. — Ты, наверное, есть хочешь. Я погрею.       Она не придумывает ничего лучше, кроме как по старинке избежать тяжёлого ненужного разговора, к которому совсем не готова. Сбежать от появившейся проблемы, чтобы проигнорировать её хотя бы на пару часов, от Славы, которому все равно придётся рассказать, потому что он тоже в этой ситуации виноват и ребёнок у них теперь общий. Проигнорировав недовольно бормочущую нечисть, — не такой я тебя воспитывал, чтобы ты теперь, как девственница, от мужика бегала, малявка, — подрывается на ноги и бросается к выходу, чтобы в кратчайшие сроки добраться на кухню, где наверняка опять около окна сидит старушка с третьего этажа, постоянно отирающаяся у них, вынюхивая новые слухи. Но не успевает коснуться ручки двери, как её тут же перехватывают за талию и тянут на себя, заключая в крепкие объятия, не позволяя даже пальцем пошевелить.       И Регина срывается. По-настоящему, так, как было с ней только в глубоком детстве, о котором она практически ничего уже и не помнит, когда не было нужды держать все эмоции в себе и каждый день бороться с судьбой за право нормальной жизни. Слёзы, до этого долго скапливающиеся в глазах, неумолимо стекают вниз по щекам, тело охватывает неконтролируемая дрожь и она буквально кожей чувствует недоуменный взгляд Славы на себе, опешившего от такой реакции. Испуганный, он мгновенно отрывает руки от знакомых девичьих изгибов и вскидывает их вверх, про себя чертыхаясь. Как он мог забыть? Казах ведь ему практически в подробностях рассказал обо всем произошедшем накануне в качалке, куда конопатую затащили Турбо с его припизднутыми дружками. О том, что потом Адидас пытался с его бабой сотворить и как Зима встал на защиту чужой чести, в мгновение ока испытав отвращение к своим уличным товарищам, за которыми ранее был готов хоть в огонь, хоть в воду. И удивляться ему не стоит — немало на своём веку повидал девчонок, которые после вот таких вот выкрутасов группировщиков начинали шугаться собственных теней, не говоря уже о прикосновениях.       Зубы стискиваются до громкого угрожающего скрежета, на щеках начинают играть желваки, с трудом сдерживаемой, злости. Плевать на всё, что там ему Султан говорил, он и так долго терпел эти адидасовы обхаживания его, теперь уже, жены. Вышло у него терпение, последние сдерживающие факторы растворились в воздухе, как будто их и не бывало. Суворову самое время паковать чемоданчик и укатывать на другой конец страны, потому что Слава до него доберется и выпустит ему кишки, а потом запихнет так глубоко в глотку, как только сможет, за то, что посмел даже пальцем до неё дотронуться, и та же судьба ожидает Туркина, который в конце пожалеет о том, что мать его когда-то решила на свет воспроизвести. Только он имеет право на Регину смотреть, касаться и проявлять все возможные собственнические замашки, причём официально — даже бумажку с недавних пор показать может.        — Регин. — Огромные голубые глаза наполнены слезами и болью, ему ещё никогда такого видеть не доводилось, от того ещё страшнее становится. — Регин, всё хорошо. Глупая ты, моя.       Глупая ты, моя.       Моя.        — Слава… — На выдохе произносит чернокнижница и опять утопает в рыданиях, вжимая свое лицо в его грудь, отчего на светлом свитере, помимо капель крови, появляются и чёрные пятна от мокрой туши. Осмелев, Кащенко опускает ладони ей на плечи и обнимает так, словно видит её в последний раз в жизни и понимает, что, если отпустит, то потеряет навсегда. Утыкается носом в взлохмаченную рыжую макушку, вдыхает её запах и успокаивает бешено колотящееся сердце. Узнала, маленькая, не его боится, а просто знала, что он как-то не так может отреагировать на ту еботню, которую Вова по своей глубокой тупости совершил.       Надо, что ли, Вахита как-то отблагодарить. Все-таки, жену его спас.        — Регин, я навряд ли буду хорошим… — Он сглатывает фразу, даже язык противится все эти слова говорить. Но, сука, надо — за стеной наверняка босяк уши развесил, ожидая от него правильной реакции. Прочистив горло, заставляет голосовые связки подчиниться и закончить уже начатую фразу: — Я навряд ли буду хорошим мужем. Но я очень постараюсь им стать.        — Я беременна.        — Слышал уже. — Желваки на мужских скулах проступают отчетливее, а мимолетная радость из зеленых глаз исчезает, заменяясь стальным блеском. — Даже о таких липах предупреждать надо. Я надеюсь, тебя никто не засёк, и без того проблем до пизды, а вы тут с этой хуй…        — Ты не понял. — Чернова упорно прячет от него свой взгляд. А вот теперь волосы на затылке реально зашевелились. Своими ушами же слышал, как Султан распинался о гениальности придуманного конопатой плана, ещё и исполнила девчонка его сама, самоотверженно отдавшись в лапы местных докторишек, которым языками чесать, как будь здоров сказать. — Я правда беременна. Врач сказал, уже две недели.       Бах-бах-бах.       В ушах раздаётся противный колокольный звон, от которого в глазах начинает темнеть и дышать становится практически невозможно. Как? Как, блять?! Слава выпускает Регину из объятий и отталкивает от себя, держа на расстоянии своих вытянутых рук, крепко сжимая всё ещё дрожащие женские плечи и смотрит на неё так, словно впервые в жизни увидел, не веря в происходящее. Отказываясь верить. Лицо у конопатой яркого красного цвета и чуть опухшее, от интенсивных рыданий ему в свитер, и даже сейчас слёзы продолжают катиться по щекам. Неловко шмыгает носом, когда сопли начинают раздражать слизистую и стремится на свободу. А глаза до того испуганные, что ему на мгновение становится неловко — она ведь никогда до этого на него так не смотрела, даже когда он её на чердаке ни за хуй собачий пиздил, словив белку от очередного смешивания наркоты и водяры. Молчание их обоих режет, сложно без ножа, пуская кровь и нанося непоправимые раны, которые, пусть в будущем и затянутся, но всегда будут напоминать о себе фантомной болью. А может, не затянутся и будут просто гноиться.       У него в голове так пусто-пусто и только одна надежда, что чернокнижница над ним просто прикольнуться решила, как делала тысячу раз до этого, не смея отказывать себе в удовольствии довести бывшего универсамовского авторитета до грани. Правда, раньше её шутки никогда не включали в себя детей, потому что она и сама страшно боялась залететь, и оказаться на самом дне социальной ямы. Но, глядя на тускнеющую голубизну её глаз, понимает — не шутит. Очень хотела бы, но нет. Сердце бешено колотится о хрупкие ребра, а его всего накрывает огромная волна паники, от которой никуда не деться и она прекрасно это замечает. Вскидывает нос, втягивая им воздух, ногтями в кожу ладошек впивается и продолжает неотрывно смотреть за каждой сменяющейся эмоцией.        — Шутишь? — Славин голос до того холодный, что кажется способен вместо острого лезвия резать по тонкой кожице, из-за чего Регина вся невольно покрывается липким противным потом от страха. Ну, в целом, примерно что-то такого в качестве кащеевой реакции она и ожидала. Даже не удивлена. Ничуточки. Совсем.       В ушах нарастает шум, схожий со звоном противных церковных колоколов, от которых резко поднялась тошнота и возникло практически непреодолимое желание зажать уши руками. Она буквально ощущает, как внутри всё леденеет с нечеловеческой силой, а на плечи ложится тяжесть бесовского тела. Зепюр кошкой трется о щеку, остужая нарастающий пожар, предчувствует, гадина, что только он сейчас способен своей шавке подсобить. Не магически, какой там — теперь исключительно по-человечески разговоры разговаривать, да вековой мудростью делиться. Они же, считай, с чернокнижницей фарфоровую свадьбу отпраздновали, куда же её теперь одну оставлять. Тем более, пузатую…        — Я на клоуна похожа? — Пожалуй, на шута сейчас похож именно мужчина. Она же, вроде, по-русски изъясняется. Что ему вот не понятно?        — Ты меня хочешь им сделать? — Прищуренный взгляд раз за разом вбивает в оголённые стопы ржавые кривые гвозди, не позволяя и с места сдвинуться. На что она надеялась? На спокойствие? На то, что он просто пожмёт плечами и спросит, на какое число она записалась на прерывание? — Регина, блять, какого хера?! Как? Как, нахуй?!       Бесятина завозилась на хрупком плече и обхватила тонким шипастым хвостом женскую руку до самого запястья. Больно не на шутку кудрявый завелся, аж вены на шее вздулись — будет дальше так орать, то придется вырубить его, чтобы лишний раз не нервировал старого больного демона, а то ведь, нервишки у него шалят. Нашлет чего попаршивее, чтобы знал, на кого рот разевать можно, а на кого опасно.        — А то ты не знаешь, откуда дети берутся! — От внезапного возгласа и взмаха рукой, нечисть подскочила и огромными глазами взглянула на верную шавку: у той губы в тоненькую полоску сжались, щеки покраснели, а на дне бесцветных глаз искорки заалели. — Мы с тобой не в щечку целуемся и не за ручку гуляем. Иногда, знаешь ли, осечки выходят.        — Чтобы вот таких «осечек» не было, я пол зарплаты отвалил! — Мужская рука взлетает и слишком показательно длинный жилистый палец утыкается ей в живот. — А теперь объясни мне, как так получилось… Вообще, блять, получилось! Или ты специально это сделала?       Девушка замерла и чуть пошатнулась, будто ей в очередной раз оплеуху отвесили.        — Ты вообще отдаешь себе отчёт в словах? — Глаза заслезились, а зубы впились в нижнюю губу. Так вот какое у Славы мнение о ней, оказывается, сложилось. Она, значит, ночами не спит, переживает, как бы вытащить этого мудака из очередной задницы, в которую он сам себя же загнал, а он с ней вот так?!        — Нет, а что, плохо что ли?! А, Регин! — Регина неверяще качает головой, прижимая ладони к взлохмаченной голове и не может поверить в происходящее. Даже когда Катерина с улыбкой от уха до уха заявила ей о беременности, она не находилась в таком шоке, как сейчас. С этой маленькой проблемой можно быстро разобраться, в этом нет ничего сложного, а вот что теперь делать с их практически порушенными отношениями? Она же… Она… Что-то чувствует по отношению к нему! Что-то такое, что никогда не чувствовала, ни к кому другому. И знала, что у них это более-менее взаимно, так что же произошло?       Глядя на спрятавшую лицо Регину, Слава и сам прекрасно понимает, что каждое его слово — полная чушь. Что ну не может его конопатая вот так поступить, неправильно это, так о ней думать и, тем более, говорить ей такие вещи прямо в лицо. Полёт его фантазии пора прекращать, но Кащенко дальше несёт, а сознание продолжает рисовать картинки одну другой страшнее. Будь на её месте любая другая девица, даже его бывшая, которая уже пыталась подобную хрень сморозить, предъявив ему какие-то бумажки из больницы и вовсю начавшая планировать их свадьбу, то давно бы вылетела из комнаты, как пробка из растрясенного шампанского.        — Так и скажи. Пока ты, Слава, колени ломал и позвоночник калечил, я придумала хитро выебанный план.        — Слава…        — Погоди. — С этой шальной щербатой улыбкой, он, как никогда, смахивает на умалишенного. — А не Вовочка ли случайно успел здесь погулять? — Чернова уже всерьез начинает задумываться, отчего они авторитета по «белой» причине выпустили. Надо было в дурку упечь, на пару недель, а лучше на месяц сразу. Подлечили бы его голову, авось, больше толку бы было. — Меня только в участок, а с тебя сразу Адидаса снимают. Признайся, сама же под него легла!        — Слава…        — Класс, Чер-но-ва. Мне так профессионально ещё никто рога не ставил!       Щетинистую щеку обжигает звонкая и довольно тяжелая пощечина. Мозги тряханулись и об стенки черепной коробки застучали, и только сейчас смысл сказанных в запале слов доходит до него.        — А теперь ты меня послушаешь. — Регина отходит к столу, рассматривая потертые гербы на красных паспортах. — Во-первых, я ни одного дня не пропускала, хочешь — можешь в мусорке порыться, там блистеры сто процентов остались. Во-вторых, это ты меня почти месяц около дома караулил, в окна влазил и сюда привел. Ты, я не напрашивалась. И я тебе ни разу за все эти месяцы повода не давала. И в третьих. Пошел ты нахуй, Ка-щен-ко! Я в этой долбанной качалке из-за тебя оказалась! Если бы не ты, я бы жила спокойно, блять, с отцом, с квартирой, и без ебанного ребенка в животе!        — Значит, утром же пойдешь и избавишься.        — Тебя забыла спросить, что мне делать. — Мужская щека огнем горит и этот факт прогнившую душонку даже радует. А мужчина вроде и поуспокоился, только продолжает гневно ноздрями раздувать и пыхтеть, как паровоз, по-видимому, наконец, решив проанализировать ситуацию. Голубые глаза непроизвольно закатываются, чтобы удержать рвущиеся наружу слёзы.       «Да что ж такое-то» — не иначе, как гормоны шалят, как раз уже с неделю её штормит из стороны в сторону, а она ведь серьезно думала, что просто фаза месяца такая, когда прям совсем начинает крыть не по-детски, из-за близкого нахождения к тонкой грани между живыми и мёртвыми, куда Регина смела окунуться с головой и даже не думала выплывать, чтобы явить себя на свет Божий. Она была бы и рада пойти, да избавиться, как сказал Слава, потому что, ну не такой, как она, становиться матерью. Вот только его слова, пропитанные желчью и выражающие приказ, заставили упрямо вздернуть подбородок, и чисто из принципа упереться рогами, да сделать в точности наоборот, чтобы более неповадно было ей, как собаке, приказы раздавать. Нос у мужчины для этого ещё не дорос. Да и катеринины слова все никак не хотят из головы выходить, что-то, все-таки, сумела эта женщина задеть в струнах прогнившей души и убедить хотя бы подумать.       В конце-концов, что она потеряет, если попробует себя в роли матери? Ну да, придётся какое-то время помучиться с извечной тошнотой и тяжестью при ходьбе, и, в целом, при выполнении всех бытовых, и не очень, дел, из-за активно растущего в животе ребёнка. Да, придётся взять на себя ответственность за кого-то, помимо себя. Но разве это не шанс доказать мертвому папаше, что она заслуживает нормальной жизни, что она может всего добиться и стать той, кого он никогда в ней не видел? Её мысли эгоистичны и Регина прекрасно это осознает, но и отказать себе в этой маленькой прихоти никак не может. А если не по ней придётся шапка материнства, то детских домов по всей стране разбросано, мама не горюй, в каком-нибудь её последыша все равно приветят и вырастят, а тот и думать забудет о матери-кукушке, успевшей наиграться с новой куклой и уставшей от её постоянного присутствия в жизни. Или отдаст свекрови — у неё вон как глаза загорелись, когда про ребёнка узнала, вот и пусть воспитывает своего внука, глядишь, что-то путное да выйдет, в отличии от его биологических родителей, которым в свое время адекватно не показали всех прелестей семейных ценностей.       Ещё и будет прекрасный повод тыкнуть Славу носом в то, что, если он привык с шалавами по углам шаркаться, то это не значит, что она такая же. Она-то прекрасно знает, от кого рожать собралась и что ребёнок все равно будет в себе иметь отцовские черты, кто бы что там не говорил и не думал.        — Заявляю со всей ответственностью — мне этот ребенок нахуй не нужен.       А в глазах мелькает что-то наподобие страха, но конкретно сейчас ко всем изменениям в своём муже она слепа, отдавшись в волю чувствам и разгорающемуся в груди гневу, от которого ломало кости. Будь Слава кем-то другим, или хотя бы примерно на десяток лет моложе, то наверняка бы принял эту новость спокойнее и, возможно, даже позволил бы себе лёгкую улыбку и, пусть и без удовольствия, да принял бы на себя роль отца, просто чтобы своему собственному насолить, показав, что он, таким как Виктор Семеныч, никогда не станет. Что он будет лучше, что его ребёнок будет его любить, а не ненавидеть. Но он не тот, кем был, когда подавал документы в университет или заканчивал девятый класс. Он прожил уже четверть века и столько дерьма в своей жизни повидал, что теперь со всей осознанностью понимает — у них с отцом гораздо больше общего, чем он хочет видеть. И, потеряв свои розовые очки, имея перед глазами не самый лучший пример для подражания в лице собственного папаши, в лице своих сверстников, — которые по большей части уже люди семейные и с пивным пузом на перевес, — понял, что он любит гораздо больше Черновой.       Авторитет слишком любит собственную свободу.       И благополучно проебав годы своей молодости на тюремных нарах, он слишком хочет наверстать упущенное, но при этом не потерять перспективу будущего, которое внезапно переплелось с конопатой. «И рыбку съесть, и на хуй сесть» — так же, вроде, у них в "Ёлке" говорят.       По привычке хочет оповестить чернокнижницу, что скоро вернётся, и на перекур выйти, но крепко сжимает челюсти и, не сказав ни слова, отрывает взгляд от плачущей рыжей девчонки, чувствуя, как внутри все переворачивается, и вылетает вон из комнаты. Грохочет дверью, пугая до этого спокойно спящего на диване котёнка и слетает по лестнице вниз, не обращая внимания на привлеченных шумом соседей, высунувших из своих квадратных метров носы и провожавших его фигуру своими подозрительным и взглядами. Одно хорошо, что и мать, которую он встретил в коридоре, и Казах, ожидающий Нину Кирилловну в машине, чтобы ту домой в целости и сохранности вернуть, давно отъехали от подъезда и никто ему мозги делать не будет.       Свет в окошке на третьем этаже погас, пачка предательски закончилась, а Слава так и продолжал сидеть на потрепанной временем и бабками лавочке.       Конопатая даже не предприняла попытки позвать его домой. Сам же ушел, бегать ей теперь за ним, что ли? Да и не побежала бы — слишком сильно обиделась, он это по глазам за секунду определил.       Судя по всему, Регина свой выбор уже сделала, иначе бы Кащею правды не сказала — хотя лучше бы не сказала, чем выбора его лишать и на муки совести обрекать.       «Это тебя, сука, выбора лишили?! Уебок.»       Голос в голове раздался бесполым рыком, таким же, как и тогда, на дискотеке, когда он впервые за девчонку впрягся. Нервно потирая лицо, Кащей давит в себе желание на всю улицу захохотать — похоже, что шизофрения, все-таки, половым путем передаётся. Недовольное цоканье со стороны левого уха заставляет подняться на ноги и обернуться. Естественно никого.       «Если бы не она, ты бы подох, как псина, на чердаке. В окружении собственного говна».       Голос раздаётся с правой стороны, и он моментально разворачивается, а запястья фантомной болью свело, напоминая о сладости прошлой жизни, в которой не было ничего прекраснее, чем разведенный в шприце мутный порошок. Тело жаром обдаёт, будто все кости в организме расплавились, а кровь закипела. Яркой вспышкой перед глазами картинки замелькали, захотелось выдавить их из своего мозга, вместе с глазными яблоками.

— Один правильный выбор, и ты уйдешь отсюда.

      Среди кучи чужих, давящих и действительно пугающих, ощущений он отчетливо ощущает только одно — без-на-деж-ность.        — Епт твою мать! — ему словно черепную коробку живьём вскрывают. Вот шутил над чернокнижницей, от балды своей не зная, что она в самом деле проживает, а теперь сам едва ли не подыхает.

— И чего ты хочешь?

— Тебя.

      И где вот он, блять, не прав? Пока он жопу просиживал на провонявшей потом и блевотиной шконке, вся такая из себя святая, Регина с Адидасом в качалке обжималась.

Женский крик вырывается из горла, а Вова самонадеянно ухмыляется ей в шею. Зря он грешил на лишние килограммы, слишком приятно в ладони мягкую грудь сжимать, да, как говориться, по волнам кататься.

Сжатый кулак рассекает воздух и с точностью снайпера врезается в правую часть лица, аккурат в ус.

      — Сука. Видит Бог, я по-хорошему хотел.

      В эту же секунду внутри всё обрывается и он ощущает, как тело каменеет. Одно дело выслушать об этой истории от Казаха, а потом от Зимы, уверяющего его, что это все Суворовым спланировано, а Валерой исполнено и подкармливать собственными сомнениями внутреннего червя. И совсем другое увидеть собственными глазами со стороны и четко понять, что его бабу снасильничать хотели. И не абы кто, а мудак, которого он когда-то другом называл, практически братом.

— Слава… — тихий скулеж сам, непроизвольно, вырывается из горла, когда к звукам глухого прерывистого дыхания добавляется треск ткани бюстгальтера, и грудь тут же попадает в плен неконтролируемых рук.

      Конопатая его звала — зная о беременности, не зная, это уже не таким важным кажется. Не к бесам своим обращалась, не к голосу разума, который в Адидасе все еще мог пробудится.       Его.       Его, блять.

Дура.

Сама это допустила, прекрасно зная, как со шлюхами поступают.

Сама виновата.

Сама.

Виновата.

      Кащея уже выворачивать начинает, а в ушах собственное имя набатом бьёт и бьёт. В девичьих мыслях нет ничего, кроме ужаса и осознания, что последует за всем этим бесчинством, как это по авторитету мужчины ударит. Ждала, что, как и всегда, дверь распахнется, и он влетит в свои бывшие владения, прекратив все её мучения.       А Кащей в участке преспокойно сидел, ожидая пока Казах соизволит предпринять хоть какие-то действия. Чуть ли не в потолок плевал, даже не задумываясь, что может твориться на соседней улице.

Чернова отказывается брать в дрожащие руки чашку с чаем, рискуя перевернуть её на себя.

— Ну, чего вы в рот воды набрали. Все же обошлось? Обошлось. Лучше скажи, как там Слава.

      Жалкий скулеж вырывается из горла, а пальцы запутались в волосах, оттягивая их с такой силой, что темные пряди рискуют так и остаться в его крепко сжатых кулаках. Слишком схожи все эти ощущения с приступами ломки, о которых он знает больше всех остальных казанских нариков. Но, видимо, мало этим темным тварям, больше похожим на обычное помутнение рассудка вкупе с самобичеванием: он сам чуть ли ядом не плюется, выговаривая Черновой за произошедшее.       «Сама же под него легла!» — чем он теперь отличается от всех этих уличных отбросов? Хорош, ничего не скажешь — за мараткину девку вступился, а свою собственную, как псину, в нагаженную лужу носом ткнул, да еще и под ребра прописал с ноги, чтобы наверняка унизить и растопить, как он это очень любит делать. Еще полгода назад, он бы без раздумия швырнул порченную девчонку на общак, перед этим выебав её на промятом засаленном диване — слухи из ниоткуда ведь не появляются. Если пацан говорит «было», значит, пиздит девка, за шкуру опасаясь. А что с Айгуль, что с Региной — от одной мысли воротит, что они могли стать очередными засечками на старой ржавой трубе под потолком.        — Сидишь, значит. — Осоловелым мутным взглядом Слава натыкается на такой же мутный взгляд напротив. На лавочке, закинув ногу на ногу, с расплывшейся на губах теплой улыбкой, сидела Варька.       Та самая пухлощекая отличница с первой парты, у которой глаза были самыми красивыми из всех, какие он только мог видеть в своей жизни, — положа руку на сердце, Кащей был готов честно признаться, что омуты его конопатой были не столько завораживающими, как у Вари — карие, с лисьим прищуром, обрамленными густыми и пышными ресницами, на которых зимой скапливался снег и тонким носом, подчеркивающим небольшую горбинку на переносице, — видно её было, правда, только в профиль, но Слава столько лет за шутки про «кавказские» корни огребал, что память невольно отложила эту отличительную варину черту — и её идеально уложенное каре светлых-светлых волос, которые она в школе завязывала в два высоких хвоста по бокам и украшала белоснежными бантами, словно у неё каждый день был самым настоящим праздником.       Глаза зажмурились с такой силой, что искорки появились, а пальцы моментально сжали бедро, щипая кожу через одежду. Только вот открыв их, он опять наткнулся на веселящийся взгляд.       Мертвый взгляд.       Калыкина померла ведь два года назад. Ему Ташкент на зону тогда письмо прислал, рассказывал, как всем классом одноклассницу хоронили. И никто ведь не знает, отчего та самая отличница с первой парты в мир иной отправилась. Кащей же даже не интересовался, а Коля и подавно не знал, предпочитая с женской половиной школы не разговоры говорить, а в кровати резвиться.        — Ебанный тебя в рот… — Варя никуда не испарилась.       А куда ей испаряться-то? Рай, вроде, не общага, там консьержка не сидит, по времени двери не закрывает. В голове сразу весь день всплыл: не ширялся, до беспамятства не бухал, соответственно, белку не ловил, рядом со школой не ходил, в воспоминания не впадал.        — Вот те раз. Вместо «привет» уже и в рот ебут.        — Водка. — Девичья бровь изогнулась, а Кащей нервно хихикнул и ладошкой по лбу хлопнул. — Точно водка. Палённая. Надо Султану сказать, чтобы акцизы проверил.        — Я по делу так-то, на огонёк зашла. — Закономерно решив, что белая горячка сама испарится, когда время придет, Кащенко всем видом пытается не выдать собственного сумасшествия. Сиротливо шарится по карманам, надеясь отыскать завалявшуюся сигарету, но находит только зажигалку, тут же принимаясь крутить её между пальцев.       Он прям со стороны видит самого себя — хоть сейчас санитаров вызывай.        — Женился, смотрю. — Максимально отрешившись от язвительного голоса одноклассницы, мужчина уже было поднимается с лавочки, намереваясь затащить ослабевающую тушу на третий этаж.       «Точно палёная» — слабость огромным снежным комом давит на все тело, превращая мышцы в кашицу.        — Красивая она у тебя.        — Знаю. — Тут же кончик языка прикусывает. А это уже второй признак психического расстройства — сам с собой разговаривает.        — Один раз мы с ней виделись. Спроси, расскажет. — И смотрит ещё так игриво, чуть ли не подмигивает, а кожа моментально мурашками покрывается. — Бывай, Славка. А Суворову от меня привет передай. Обязательно передай.       …Лезвие ножа щелкает, но попадает в выемку замка, медленно прокручивая механизм в нужную сторону. Мужчина пытается не издать ни звука, хотя самого до сих пор мутит от представления, что с барского плеча ему регинины бесы подарили и которое собственное воображение нарисовало: до сих пор варин голос в ушах стоит, еще и требование это странное, в очередной раз к Адидасу обращенное… За секунду весь скептицизм из него вытрясли, вместе с желчью, которая организм за кустом покидала. Его встречают только два внимательных зеленых глаза, что отражают свет коридорной лампочки. Кощик, засранец пушистый, тут же начинает о штанину тереться и мурлыкать, как десяток тракторов разом.       Медленно ступая по скрипучим половицам, Слава приближается к свернувшейся на диване тушке. Одним движением подтягивает скомканное в ногах одеяло и по самую макушку укрывает девушку.        — Регин.       Не спит. Хмурится, с силой глаза сжимая, а он замечает, что в уголках глаз уже слёзы собрались.        — Конопатая.        — Чего тебе?       Злится. Он бы тоже злился, если бы она ему начала сцены ревности беспочвенно закатывать. Ладно хоть, тяжелого ничего под рукой нет, а то, как пить дать, огрела бы, да и правильно бы сделала. Заслужил.        — Слушай… — Сам не знает зачем все-таки порыву горячки поддается, но губы как будто сами за него говорят. Рыжая даже глаза приоткрыла, тупым взглядом в стену уперлась и реально вслушиваться стала. — Ты что-нибудь слышала об одной девушке. Калыкина Варвара. Может, в больничку к вам приходила, или там поступала с тобой?        — Баба твоя очередная? — Зубы стиснулись до противного скрежета, глаза закатываются. Он вот её серьёзно спрашивает, а она опять строит из себя сибирскую язву, не меньше.        — Что моя-то сразу? — Ни разу ведь не его. Кащей вообще в сторону своих одноклассниц не смотрел, предпочитая гадить где-нибудь в отдалении от своей территории. Да и, опасно это было — особенно принципиальные родители могли и между собой договориться о срочной женитьбе, чтобы позор дочурки прикрыть, а еще хуже — посадили бы. — Одноклассница просто.        — Так и как она могла со мной поступать, ты вообще-то старше. — И умерла она как раз в тот год, когда Регина уже вовсю принялась гранит науки грызть под началом его ебаного папаши. Мужчина отмахнулся от девушки, приметив очередную пачку сигарет на столе и тут же к форточке подошел. — Калыкина… — Зеленые глаза следят за мозговым процессом, отражающимся на девичьем лице. Конопатая, хоть и строит из себя обиженку, пусть вполне и обосновано, но раз он спросил, значит, надо. — Калыкина. Зачем тебе?        — Встретились тут на днях. Сказала, что вы с ней пересекались, вот интересно стало, где.       Чернова на него с таким скепсисом смотрит, что удерживать в себе истеричный хохот становится всё труднее, а девушка внезапно взгляд на антресоли устремила, полностью погрузившись в глухонемой диалог, по-видимому, со своей шизофренией.        — На днях. — Кивает. — С ней. — Опять кивает. — Слав, ты укурился? Василич меня на ней резать учил. Я на основе её личной карточки диплом пишу.        — И какая причина смерти? — весьма хмурый вид мужчины заставляет белесые брови сойтись на переносице и исподлобья проследить за подносимым к губам окурком.       Чернокнижница нехотя встает с кровати и подходит к серванту, выдвигая самый нижний ящик с аккуратно сложенными там бумагами. Она всех своих «пациентов» поименно, что ли, помнить должна? И чего только у него интерес такой к однокласснице проснулся, ещё и при таких странных обстоятельствах. Гнать его нахер в шею, чтобы на той же лавочке, на которой дымил, ночевал.        — Заключение. — Тихий шелест страниц старой потрепанной папки и несколько попавшихся на глаза фотокарточек, от созерцания которых Славу в пот бросило — Варя в точно такой же кофте около подъезда сидела. Один, блять, в один. Наметанный кучей потасованных партий, глаз моментально подметил мелкую незначительную деталь. — Варвара Калыкина, двадцать один год. Смерть наступила в результате обильной потери крови. Сопутствующие диагнозы — перфорация матки, сепсис.        — А попроще? — Регина сама вздрогнула, едва оторвавшись от четко выведенных собственной рукой букв, бросила на мужчину быстрый взгляд и молча перелистнула несколько страниц. Такое на ночь никому нельзя читать. Тем более, ей!        — Аборт. На шестом месяце беременности. — Слава поперхнулся никотиновым дымом и несколько раз вдарил по груди, выбивая из легких едкий привкус табака. — Поступила в хирургическое отделение в тяжелом состоянии двадцать четвертого сентября, проведена операция кесарева сечения. Мальчик, восемьсот грамм.        — Я правильно понял, что…        — Криминал. В больницах на таких сроках не делают. — Регина перелистывает еще несколько страниц. Отчего она раньше не изучила потрепанную временем карточку, это же целая кладезь для научных работ. Можно ведь и в магистратуру с такой историей податься! — Странная у тебя одноклассница. На всех осмотрах была, анализы в норме, УЗИ вон, своевременное, патологий нет. И так резко на криминал.       Внезапно Кащей ловит на себе озлобленный девичий взгляд.        — На днях, говоришь? И вспомнил ты о ней сегодня, когда я тебе про беременность сказала. — А Кащенко тут же понял, к чему почти дипломированный врач клонит. — Слава, катись ты к чёрту. А лучше по детским домам побегай, может, рожу знакомую увидишь! Ребенка выходили.        — Не дури. Я сидел уже в то время.        — А чего тогда интересом воспылал?       «Суворову привет передай…»       Электрический разряд пробежался по всему телу, дошел до кончиков пальцев на руках, отчего те затряслись, будто после хорошей синьки, и устремился обратно в пятки.       Да нет.       Быть не может.        — Когда призыв осенний заканчивается? — Паззл сложился.       — Ты меня спрашиваешь? — Удивлённо приподнимает брови Регина, искренне веря в то, что над ней сейчас, без всякого изящества, просто издеваются.        — Тридцатого. Тридцатого сентября. — Слава на несколько секунд залип, как-то воровато взглянул на застывшую перед ним девушку и всей пятерней встряхнул отросшие кудри. Решение в его голову пришло внезапно — он сам от себя подобного не ожидал, ведь первой его реакцией после весьма говорящих слов Регины о том, что она сама решит, что делать с ребёнком, было желание сбежать. Послушать Султана и укатить из Казани далеко и надолго. А сейчас он что творит? — Собирайся.        — Ты с дуба рухнул? Куда?        — В Одессу. У моего старого друга там дом, и там безопасно.       Регина не была бы той самой Региной, если бы не вздернулась и не состроила недовольное лицо.        — Не думай себе лишнего, конопатая, я только за тебя беспокоюсь. — Отчего-то решает уточнить Слава, хотя и сам прекрасно знает, что Чернова и это прекрасно поняла ещё два часа назад, когда он вылетел из комнаты, словно пуля из револьвера, с диким огнём в глазах и злобно перекошенной мордой. — Но пока тут бегает Адидас, он тебе жизни спокойной не даст. Ни тебе, ни… — Замолкает и выразительно глядит на оголившуюся полосу кожи на животе.       Неосознанно, Регина поддается этому взгляду и кладёт ладонь на успевший смягчиться живот — эвоно, какое чудо творит хорошая жизнь, когда твой мужик более чем хорошие деньги зарабатывает и постоянно домой мясо тащит, да пироженками разными свою бабу подкармливает, не переставая при этом умиляться её довольно надутыми щеками и медленно разбухающими формами, за которые теперь хоть подержаться можно, а не только губы резать о острые ключицы и тонкие ребра время от времени пересчитывать. Кащенко следит за этим её движением и будто неодобрительно сводит брови к переносице.       Ну вот, уже и материнские инстинкты проснулись.       Регина пытается взять себя в руки.        — Я тебе, Слав, кажется, уже сказала, чтобы ты нахуй шёл. — Недовольно складывает руки на груди, поджимая губы, всем своим видом выражая недовольство, как собой, за этот необдуманный, совершенно ей не свойственный жест, и Славой, который отчего-то решил, что, раз она с ним разговаривает, то что-то изменилось, и она больше не обижается. Обижается, и ещё как! — Тебе надо, ты и катись.       Кащенко тяжело вздыхает.        — А ещё было бы очень неплохо получить объяснения. — Ехидно дополняет чернокнижница.        — Хорошо, будут тебе объяснения. Но потом. Пойми только одно — неважно, отправит он меня на тот свет, или я уеду. Это неважно. Что будет с тобой? Адидас тебе проходу не давал, когда ты просто со мной гоняла, а теперь, когда ты моя жена… — Девушка горько усмехается, прикусывая нижнюю губу.       Слава прожигает ее пронзительным взглядом, не решается даже прикоснуться, но пальцы сами ложатся на подбородок — и откуда в нем внезапно такая тактильность проснулась? Ситуация требует, а чуйка буквально орет внутри, требуя драпать и как можно быстрее — ощущая мокрую от слез кожу, невесомо ведёт по опухшей выступающей скуле, цепляясь взглядом за приличных размеров кровоподтек. Идет дальше, вдоль тонкой шеи, на которой расцвели ярко-красные полосы от чужих пальцев и останавливается только на ключице, где заметно всего одно сине-фиолетовое пятно.       Мама всегда говорила, что нельзя заставлять девушку плакать, тем более, нельзя обижать беременную. Какая уж разница, от кого, все равно все вернется бумерангом в разы сильнее. И не будь на его плечах давящей ответственности за эту дурную рыжую девицу, Кащей уже валялся бы в наркотическом небытие.        — Я Кащенко только по бумажкам, и знает об этом четыре человека.        — Не заставляй меня тебя силой в чемодан, блять, пихать. — Регина хотела было что-то сказать, но взмах мужской руки затолкнул слова обратно в горло.       Кащей заканчивает этот диалог, зная, что за ним будет последнее слово в этом разговоре. С антресоли вытаскивается пыльный чемодан, в который летят немногочисленные вещи — на первое время хватит, а там Авраам подсобит, найдут вещи и получше. Несколько его рубашек и брюк, регинины свитера и джинсы, нижнее белье и толстый конверт скопленной налички. Девушка так и продолжает стоять около дивана, сверлит взглядом разбросанные по мягкой поверхности бумажки. В голове борются две личности: одна требует воспротивиться и остаться в родном городе, наплевав на все слова и действия Кащенко, а вторая, — еще и голосом Зепюра, будь он триста раз проклят, — просит наконец-то умерить свою гордыню и, как подобает, за мужчиной встать.       А Слава, пока вещи в чемодан закидывал, на очередную заначку наткнулся — покрутил в руках бутылку, бросил взгляд на надувшуюся девчонку и пробкой щелкнул, за раз вливая в себя половину «Беленькой». И слова в горле стоят, обида на самого себя только комом тошноты в районе кадыка встала. Противно, блять, он же на неё столько дерьма выплеснул. В этом-то смелый, а как только признаться в том, что сам идиот, да еще и со стажем, включается режим самого настоящего ссыкло.       Да и хер бы плавал со всем этим дерьмом, на самом деле.       В конце-концов, она молодая, привлекательная, до пиздеца умная, а он? Он — повидавший жизнь и отмотавший срок мужчина, с бесчётным количеством недругов и тараканов в голове, к тому же бывший запойный наркоман, у которого нервы ни к чёрту. О таком разве советские девушки должны мечтать? К такому стремиться? Раньше, Кащей как будто не замечал, что одним своим присутствием тянет девушку на такое дно, из которого выход только один — смерть. Костлявая старуха ходит рядом с ним не один десяток лет и он уже привык к этому ощущению. Сейчас же она все ближе и ближе подбирается к его конопатой, ответственной теперь уже и за его еще нерожденного ребенка.       Ребёнка. Его ребёнка.       Признался таки, сука. Сам себе признался.       А может, надо сделать все гораздо проще?       Просто взять и уехать подальше, бросив здесь всё, что его окружает. Исчезнет он, исчезнут и угрозы, проблемы, вечный страх, что с Черновой что-то случится из-за одного его неверного слова. Ну, не завтра, через неделю или две, Суворова все равно же поймают и единственная, на данный момент, действительная угроза девичьей безопасности исчезнет.       Никто даже не вспомнит, что когда-то красивая рыжеволосая девушка ходила с таким, как он. А мало, что ли, по Союзу безотцовщин бродит? Всегда же можно и пропавшим без вести сказаться — денег на «новые» документы ему хватит, а дальше государство все сделает за него само, навсегда позабыв, что гражданин Татарской АССР Кащенко Вячеслав Викторович вообще существовал.       Слова Казаха о развале огромной державы никак из головы не выходили. Пусть он комсомольцем не был, но при коммунизме родился и рос, каждый день слушая нотации о могуществе партийной власти. Сейчас же, варясь в кругах элиты общества, Кащей и сам видел, что все катится в бездну. По настоянию Султана, почти всю зарплату переводил в золото — «Ұлым, бумажки бумажками, а драгоценности — валюта постоянная, и никогда не дешевеющая» — конопатая еще не знала, но у них и жилье своё было, о котором люди их возраста только мечтать могли, и в очередь на заводах вставали.       Сейчас это было как нельзя кстати.       Он способен обеспечить Регине и их ребёнку, — если она, в конце-концов, не передумает и все-таки его родит — долгую безбедную жизнь, даже в ущерб самому себе. Жил же он как-то до встречи с Черновой и ничего, потерпит эту лишенную всяких красок жизнь, а там, может, и смелости хватит веревку на шею забросить.        — Регин, собирайся. — Голубые глаза все еще наполнены скепсисом. — Пожалуйста.       Зепюр с шумом спрыгивает со шкафа в чемодан, захлопывая за собой крышку, и довольно скалится, когда кудрявый подпрыгивает на месте, и громко матерится.