Проклятие на удачу

      Регина хрипло стонет, когда абсолютно не грациозно плюхается на стул в сестринской. Тяжёлый трудовой день подходил к концу и слава Богу — терпеть боль в гудевших ногах уже не было никаких сил. Четыре привезенных трупа, которые обязательно нужно вскрыть один за другим и никак по-другому. Не забыть сбегать в другой конец города до института, чтобы сдать треклятый зачёт по фармакологии, без которой она не сможет закрыть сессию. Смотаться на пару часов на кладбище, в дикий, не свойственный концу февраля буран, чтобы насытить вечно голодающую бесятину, слушать несчастный вой которой было подобно смерти.       Пиздецки сратый день, который хочется смыть в унитаз и никогда о нем не вспоминать, что Регина с радостью и сделает, когда доберётся до своего спального места.       Из раза в раз выходя на улицу и, из-за неимения других вариантов, проходя мимо коробки, до отвала забитой местной шпаной, она непроизвольно ловила на себе знакомый оценивающий взгляд. До нервной, злобной дрожи в руках раздражаясь от этих кащеевых игр, девушка, будто в отместку, искала взглядом высокую фигуру в нетипичной для группировщиков шапке, прожигала серыми глазами и, показательно встряхивая шевелюрой, уходила по своим делам. Прекрасно же знала, что мужчина не отводил взгляда от девичьей фигуры до тех пор, пока та не исчезнет за поворотом.       Календарные листы, на которых крупными цифрами было выведено число и месяц, с трепетом хранились каждым универсамовским пацаном, потому что, как правило, после таких встреч с рыжей настроение старшего моментально улучшалось, подпрыгивая чуть ли не до небес, а пробитие фанеры происходило медленнее и легче, становилось больше похожей на родительскую оплеуху. Скорлупе оставалось молиться на неведомые причины, влияющие на Кащея, а супера по прежнему не понимающие косились в сторону старшего.       И лишь наблюдательный и молчаливый Зима, во всех деталях запомнивший новую бабу своего старшего, прекрасно понимал, что тот влюбился, как пятиклассник, а сам себе в этом никогда не признается.       Ну и ещё Трубо, но отнюдь не за счёт своего интеллекта, а просто потому что Вахиту стало жалко ломающего над этой головоломкой Туркина, и тот поделился с ним разгадкой.       И этой разгадкой Валера был недоволен.       На грани полуночи, рыжая бесшумно проскальзывает в комнату, стараясь ничего не задеть полами дермантинового плаща, который Слава все никак не требовал вернуть, и злобно фыркает, когда глаза привыкают к темноте: блудливая пьяная туша, по ошибке имеющая с ней кровное родство, с какого-то хрена решила, что имеет право завалиться спать после удачного бухача на её диване.       Да как бы не так, не угадал.       «Уёбывай давай, нахрен», уже не таясь, она грубо толкает руками грузную вонючую тушу, будучи никак не в силах сдвинуть её даже на пару сантиметров левее. Приходится упереться ногами в диван и, схватившись цепкими пальцами за и без того растянутую заляпанную жирными жёлтыми пятнами майку, со всей дури потянуть на себя. Ткань трещит от натуги, не выдерживая такого давления, и вот-вот должна рассыпаться на нитки в девичьих руках. Папаша сонно всхрапывает, до усрачки пугая привыкшую к тишине девушку, и та еле успевает отпрыгнуть, когда тело переворачивается и со шлепком падает на пол. Грохот был такой, будто она здесь слона уронила, а этому уебку хоть бы хны — продолжает пьяные слюни пускать, только теперь уже на грязный линолеум.       Главное теперь, чтобы лидкин мелкий не проснулся и не перебудил всю хату своими орами, иначе у Амина откроется второе дыхание, и тот продолжит свои одиночные посиделки на кухне в компании полупустой «Московской» водки. Не дай Боже Леху к себе потянет, а ему завтра на работу так-то — в холодильнике уже мышь повеситься успела, Регина с Лидой последнюю колбасу утром доели, пока первая на учёбу впопыхах собиралась, а последняя заткнула её причитания приличных размеров бутербродом.       Ложиться на диван после того, как на нем валялась эта грязь не хочется, и это желание пересиливает даже её вселенскую усталость — без конца запинаясь о отцовскую тушу, она все-таки меняет постельное белье, поправляет вылезающие кончики простыни и не раздеваясь, забирается под одеяло: плащ скинула и ладно, а юбка с рубашкой пусть так и остаются и все равно, что завтра белая вещица будет похожа на половую тряпку. Без того стирать пора было. Из разметавшихся по подушке рыжих волос так и не удалось вымыть запах дыма Явы, но, как оказалось, Регине это и не нужно — вдыхая его, она будто засыпает быстрее, чувствуя иррациональный уют и безопасность. Да и не вызывал он больше в ней никакого отвращения. Наоборот. Заставлял кошачьи глаза сверкать по-особенному ярко.       «Втюрилась в мальчиша-плохиша?»        Чернова закатывает глаза, в очередной раз тихо приговаривая, как же её заебала эта наглая чернь. Вот взглянешь, так на вид нечисть многовековая, прожженная уже и, казалось бы, иной радости, кроме как пожрать, не имеет, а как рот откроет, так все — верит во всякую чушь, по типу влюблённой чернокнижницы. Сюжеты для бразильского сериала, в исполнении советских актёров в лице Регины и Кащея, правой лапой коряво пишет. Да и не втюрилась она, что за бред. Ну да, импонировал он ей чуть больше, чем другие люди на земле, так что, сразу их под венец что-ли тащить?       Кащей умел подать себя до безумия галантным и забавным человеком — да оно и не удивительно, авторитет все-таки, наверняка не одну бабу в своей постели пригрел и неизвестно, сколько ещё греет, пока она тут лежит и уснуть пытается. Но при всем при этом, его вторая, та самая тёмная сторона, не забывала напоминать о себе в самые неожиданные моменты — вот смотришь в эти болотные глаза, видишь в них искры озорства, а стоит слово лишнее сказать, как с глубин резво поднимает голову зверь. Жуткий он, по большей части, но Регина сомневается, что мужчина когда-нибудь сможет чернокнижницу перегнать в этом.       А ещё девушка из раза в раз кривилась, заставляя отвращение прорастать внутри себя уродливыми прогнившими корнями, когда замечала пошатывающуюся угашенную фигуру, чуть ли не на карачках выползающую из круглосуточного небольшого ларечка тёти Лили. И эта фигура замечала рыжую в ответ: вставала с колен на ноги и, в наглую, доводила до подъезда, очевидно считая, что чернокнижница — идиотка и ничего вокруг себя не замечает, да и вообще глухая, раз шагов позади себя не слышит. Пьяных таких, громких и резких. Из стороны в сторону уходящих, когда на поворотах заносить начинает. Гонимая бесовщиной, отчего-то продолжавшей яростно любить кащееву морду, Регина до боли кусала щеки изнутри и пыталась смириться с той жалостью, которую в своём отношении к ней Слава демонстрировал.       Жалость чернокнижница ненавидела, а ничего другого мужчина к ней испытывать не мог.       «Хочу завтра что-то посытнее рюмки крови».       Чернова еле шевелит головой, кивая в знак согласия в пустоту, слыша смешок со стороны антресоль, где уже свернувшись клубком засыпал Зепюр, удовлетворенный тем, что подопечная приняла его слова во внимание. Завтра предстоит до безумия весёлый, и продуктивный, — конечно, только для их с демоном дуэта — день, и никто не сможет помешать чернокнижнице вершить бесовское правосудие.       … Прибежав с утра пораньше в институт, она знатно удивилась, когда заметила всю свою группу на улице, столпившуюся возле заехавшего на территорию учебного учреждения автобуса. Найдя глазами пускающую лживые слезы Олесю, — любимую Русташкину подпевалу — сразу вспомнила, что неудачливую одногруппницу сегодня хоронить должны, и семья девушки оплатила присутствие на захоронении всех её «друзей» с учёбы. И как она только могла забыть? Такое ведь событие, у неё вон сразу настроение поднялось! Не надо сидеть на скучных лекциях, на которых её все равно маловероятно чему-то новому научат. Зато на кладбище, на место силы своей, сгоняет, причём совершенно бесплатно, ещё полюбуется на творение своих рук и зюпиковых лап — на перекошенное постаревшее Русташкино лицо.       По всем правилам, которым глубоко верующие родители Синицыной следовали, ту должны были похоронить ещё в понедельник, да только спасибо патологоанатомам из больницы с Первомайской, что так долго чужой труп у себя держали, будучи никак не в силах расстаться с таким ценным и редким экземпляром — вот и растянулось все это на неделю. И все это время Русташкина душа билась в агонии, пока над той попеременно издевался то беспощадный демон, не выпускающий из рук новую игрушку, то сама Регина, решившая окончательно добить бывшую одногруппницу.       Ох, и как же она визжала, когда сила притянула душу прямиком к вызвавшей её Регине.       Услада для ушей.        — Товарищи-студенты, занимаем места в автобусе. Через несколько минут отправляемся на кладбище, — ректор, Виктор Семёнович, сегодня был хмур еще сильнее обычного.       Но оно и понятно: не каждый день студентов своих хоронит, которых неизвестная болезнь за пару дней целиком сжирает, не оставляя за собой никаких следов кроме гнилого нутра и обезображенного внешнего вида. А он и с врачами общался на наличие в крови наркотиков, чтобы если вдруг что, заставить остальных в срочном порядке сдать тесты, и убедиться, что подобных инцидентов не предвидится. И с друзьями первой красавицы потока общался, пытаясь выяснить, не замечали ли те за девушкой чего-нибудь странного в последнее время. Но все, как один, твердили только о том, что она была здоровой и жизнерадостной, полной энергии, а в один день свалилась и больше не встала.       Патологоанатом, его старый друг с университетской скамьи, вообще упал на бутылку после вскрытия: первый раз в жизни он видел, чтобы этот крепкий мужик под два метра ростом и метром в ширину плеч вёл себя, как девка на первой экскурсии в морг — настолько его поразил вид прогнивших органов молодой девушки. Он даже видел личинки, поселившихся в чужом желудке, которые его, как раз-таки, и довели до унитаза.       Русташа Синицына сгнила изнутри, причем буквально.       Олеся начинает выть громче приличного, чем раздражает острый регинин слух, а вслед за ней начинают выть и другие девочки с их компании. Чернокнижница в очередной раз поражается людскому лицемерию: эти суки ревут белугой, хотя она-то знает, что эта выскочка их не меньше её раздражала. Сама лично слышала разговор в туалете, когда решила пару по истории прогулять. У ректора вообще на лице написано было, насколько ему похуй на тех, кто не приносил славу великому медицинскому университету.        — А это кто подъехал? — Чернова незаинтересованно поворачивается в сторону окна, бросает быстрый взгляд на подъехавшую машину и замирает, широко открыв глаза.       Чёрная волга паркуется в паре метров от уже битком забитого автобуса, мотор глушится, и она может рассмотреть напряжённые кащеевские скулы даже через два слоя стёкол.       «Зашибись, блять».        — Это, кажись, жена Семеныча, — однокурсник, Димка Скворцов, трусливо шепчет, рискуя повышать голос, пока ректор не покинет автобуса. А тот, заждавшийся сам и заставивший ждать своих, как оказалось, хлипеньких студентов, спешил высказать супруге всё, что думает о её опоздании, не собираясь подбирать ни выражений, ни действий.       По человечески ведь, суку, просил, чтобы перед детьми не позорила.       Открыв было рот, он уже выпучивает глаза, чтобы начать орать на Нину Кирилловну и обвинять во всех своих бедах, — даже в русташкиной смерти — но тут же закрывает. Его лицо становится багрово-красным от злости, толстая вена на шее вздувается, а кулаки крепко сжимаются, когда с водительского места высовывается собственная молодая копия. Те же глаза, те же тёмные кудри, и даже ухмылка пацанячья, та же.       «Так у нашего правильного Семеныча есть неправильный ребенок», — обрадовавшаяся появлению полюбившегося мужчины нечисть замурлыкала, радостно заскалилась универсамовскому пацану, пусть тот и не видел её. Зепюр весь подбирается, словно зверь перед прыжком, предчувствуя привычную кровавую разборку.       Давно он не участвовал в родственных баталиях, в таких ситуациях бесёныш насыщался в разы быстрее и больше удовольствия получал.       Чернокнижница ректора знала, причём настолько хорошо, что порой её саму это настораживало — близкое общение и сила поспособствовали этому факту, причём последняя никогда не стеснялась в выражениях на счёт мужика. Будь сейчас в толстых сильных руках Семеныча оружие, тот бы без раздумий засадил сыну пулю промеж глаз и ни капли не пожалел бы о своём импульсивном решении — Регина его глаз не видела, но интуитивно чувствовала, что отношения у них испорчены хуже некуда и если сейчас никто не вмешается, на парковке появится ещё два трупа. Ей-то хорошо, она бесятину накормит до отвала и от излишнего внимания к своей персоне избавится.       Но с другой стороны… Кащей ей ничего плохого не сделал. Заступился, помог, как мог, деньги вон чушпана хадишевского через пацана своего передал, ровно пятьдесят новеньких, ещё хрустящих, рублёвых купюр. Да и Виктор Семёнович ей всегда на уступки шёл, и пары ей позволял прогуливать без справок, и на работу устроил, и как-то стипендию ей выбил по потере кормильцев — всё делал, лишь бы смышленая и жадная до знаний студентка не бросала учёбу и не уходила куда-нибудь на завод или в шалавы, чтобы хоть как-то себя прокормить.       Слава же напряжен не меньше отца, сверлит своими жгучими прищуренными глазами оппонента и берет мать под руку, крепко прижимая к себе.        — А вы слышали, что у Семёныча сын — сидевший? — расслышавшая слова неудачливой Ксюшки, — ещё одной Русташиной сучки, которой уже и похороны подружки побоку стали, дай лишь бы слухи лишние напускать, и в центре внимания оказаться — чернокнижница забормотала под нос быстрые начитки: не слезть теперь любопытной Ксюше с унитаза ближайшие три дня.       «Приревновала, шавка?»        — Сгинь, нечистый, — демон противно хихикает на слова подопечной. Зюпик переваливается через поручень, а потом с грохотом падает вместе с этой же палкой, чем пугает добрую половину сокурсников: ребята, все как один, непроизвольно заматерились, а курицы эти крашеные завизжали в несколько мощных глоток. По автобусу проходит гомон, с силой давящий на хрупкие нервы Черновой: пассажиры отчего-то испытывают острое желание вернуть поручень на его законное место, и она догадывается, что во всем виноват демонической наставник, давший ей возможность своими серо-голубыми глазищами тоскливо, со скукой, наблюдать за разворачивающейся сценой.        — Этот что здесь делает?! — по обоим сразу видно, насколько они раздражены этой встречей.       Кащей, с силой сжимая челюсти, выпускает воздух через нос, образуя небольшой пар, и буквально заставляет себя неподвижно стоять на месте — от позорного побега его останавливает только рука матери, крепко вцепившаяся в новое, ею же подаренное этим утром, классическое пальто. Он подобную одежку носил ещё на первом курсе, когда изо всех сил старался учиться и не разочаровывать маму, а потом пошёл по скользкой дорожке, и уже пацану носить чушпанские вещи было не по статусу. У него кулаки чесались вдарить хорошенько по жирной, отъевшейся за проведённые годы в ректорском кресле, роже да руки марать нет охоты.       Козёл сразу пойдёт заявление в ментуру писать за избиение, похуй в принципе, но мама расстроится. Так старалась ведь Славку убедить с ней поехать, надеялась, что хоть сегодня отец с сыном нормально поговорят.       Как он может посметь её ещё сильнее разочаровывать?       Острое ощущение слежки, горячим утюгом оставляющей след на твёрдой мужской коже, заставляет оторваться от раздутого от возмущения и гнева папаши, скосить взгляд на сиротливо стоящий автобус, битком забитый студентами, что сейчас прилипли к окнам и оторваться не могут от семейной драмы. Натыкается на заинтересованные большие глаза знакомой конопатой девчонки, которую пару дней назад так крепко к себе прижимал, что казалось, треснут кости и никогда больше в первоначальную форму не соберутся.        — Еще раз спрашиваю, что этот уголовник здесь делает?! — отцовские кулаки сжимаются, а Слава только сильнее стискивает зубы.       Как же он его заебал с этим вечным упреком. Уголовник. Как-будто по своей воле на зону попал. Если бы та дура не завизжала на всю улицу, никто бы ничего и не узнал, а он бы продал лисью шапку за бесценок и смог купить билет обратно до Казани.       «Вот надо было так въебаться», — Кащей закатывает глаза, стараясь успокоить живо забившееся сердце, концентрирует свое внимание на слабых тонких пальцах мамы и корит себя, за то что поддался Нине Кирилловне. Надо было твёрдо стоять на своём, пусть у той и был в руках старый толстый половник, которым та замахнулась на всеми силами отбрыкивающегося сына.       Эта женщина могла сотворить поистине невозможное — заставить грозу района превратиться в нашкодившего мальчишку.

      … — Слав, ну будь умнее. Пойди отцу на встречу, — женщина чуть ли не на колени готова перед сыном встать, лишь бы тот согласился на её смутную, полную одних лишь пустых надежд, авантюру. Она окидывает грустным взглядом жилище своего единственного ребёнка и, чуть улыбаясь, вспоминает свое проведённое здесь детство. Сейчас здесь все не так: комната в общежитии давно требовала ремонта, обои отваливались пластами, полы скрипели, а запах сигарет буквально въелся в каждый миллиметр пространства.

Её мальчик живёт в ужасных условиях, а она и сделать ничего не может, как бы не старалась. Домой его загнать не может, денег не берет.

      — Нет, — Слава смущённый, хоть и старается виду не подавать. Не решается предложить матери разделить с ним место на засаленном продавленном диване. Она в этом клоповнике вообще находиться не должна. Этой красивой, но измученной женщине место в их сталинке, где все чисто и ухоженно.

      Хорошо хоть бычки успел выкинуть, да пустые бутылки под диван закатить. Иначе как пить дать, наполнились бы голубые мамины глаза слезами, а плачущих женщин он успокаивать не умел.

      — Слава, ну семь лет прошло. Смотри, я тебе тут пальтишко новое купила, ну-ка примерь, — со страдальческим стоном, Кащей поднимается со своего спального места и аккуратно берет белую накрахмаленную рубашку. С трудом застегивает на все пуговицы — совсем пальцы отвыкли от таких действий. Натягивает брюки, просовывает руки в пальтишко.

      Все делает, лишь бы мать не волновалась.

      Семь лет… Семь лет он врёт ей в глаза, лишь бы не слышать горьких слёз, только бы сохранить в своей жизни хотя бы её.

      — Мам, да зачем?! У меня денег как будто нет. На ущербного похож? — женщина по-шуточному грозно хмурится, отвешивает сыночку любящий подзатыльник, тут же приглаживая взъеровшиеся кудри и, шаркая в старых тапочках, бредет на общую общажную кухню — ставить чайник и пить чай с шоколадными эклерами.

      Кому, как не ей, знать, что Слава становится гораздо сговорчивее, когда в его поле зрения попадается любимая детская сладость? Она же ведь мать в конце концов, должна знать слабости своего ребёнка.

      — Слав, ну вы хотя бы встретьтесь, а там уж само собой заговорится. Не чужие люди ведь, — морщинистая рука накрывает мужскую и слегка сжимает. — Не злится он давно. Ни на отчисление, ни на тюрьму.

      Глаза в испуге расширяются, а сам он весь каменеет под добрым взглядом родных глаз.

      … — Слава пришел тебя поддержать, — пересиливая себя и давно укоренившийся под кожей страх перед мужем, Нина Кирилловна берет бразды сложного диалога в свои руки.        — Лучшая поддержка от такого, как он — исчезнуть из нашей жизни. И никогда больше не появляться в ней, позорище какое. Я, заслуженный ученый Советского Союза, стою рядом с зеком и бандитом, — Кащей твёрдым упрямым взглядом сверлит шипящего отца, поджимает губы на особо острых словах, но послушно молчит и звука не произносит. Сносит каждый хлесткий удар и раз за разом опрокидывающийся на него чан с дерьмом. А тому страх за собственную репутацию холодной рукой глотку сжимает, запрещая говорить громче и срываться на хриплый крик: и так свидетелей этого бесчинства, в виде собирающих новые слухи студентов, более чем достаточно. Те, того гляди, вот-вот автобус перевернут из-за своего любопытства.       Мужчина ухмыляется. Сидящие там — одни чушпаны, ни одного нормального пацана, и каждый из них ему денег должен. Кто за просто так, от скуки, кто за новую услугу, на которую он ни времени, ни сил не жалеет — деньги не пахнут. Его боятся, и это греет самолюбие. Пусть не каждый знает его в лицо, зато каждый знает погоняло, и от того дрожат, когда Кащея в слух упоминают.        — Вы поглядите на него. Смешно ему. Принарядился, смотрю, за материн-то счёт. — а вот такого он уже стерпеть не может.       Переводит пылающий разрушительным огнём взгляд на отца. Его лицо перекошено от злости и окончательно умершей веры в то, что мама была права и быть может, хоть что-то да наладится. Не сразу, конечно нет, слишком много воды утекло, но быть может… Хоть что-то, хоть как-то. Да нихуя подобного, Слава уже давно привык, что для родного отца, — хотя таковым он для него уже давно быть перестал, отцом последний раз этого мужика в слух называл ещё лет в семнадцать — он не более, чем ошибка молодости. Разочарование. Грязь из-под ногтей. Пальцы ползут по мягкой ткани в направлении пуговиц, а Нина в испуге перехватывает сыновью ладонь, крепко сжимая в своей, не давая совершить задуманного.       «Господи, позорище-то какое», — единственная мысль, родившаяся в наполовину седой женской голове исключительно из-за поведения мужа. Отнюдь не из-за присутствия сына — это она ведь уговорила Славу плюнуть на все и придти, доказать, что несмотря ни на что, он все ещё готов первым протянуть руку.       А супруг опять на эту руку плюнул. Идиот. За какого же идиота она вышла замуж.        — Виктор Семенович, нам ехать пора. Опоздаем ведь, — почувствовавшая, что дело начинает пахнуть керосином, Регина бежит на выход и привлекает к себе внимание всего семейства. Показательно хлюпает носом, неуклюже потирая глаза платочком, хотя там и тереть нечего. Пускает несколько скупых слезинок, от которых блевать хочется — люди эти подумают, что она так из-за Русташки убивается, даже не догадываясь, что это она её в могилу свела и ни капли в том не раскаивается.       Заслужила, тварь.        — Да, Региночка. Поедем сейчас. Нин, помнишь, тебе про девчоночку говорил, знакомься — Регина Чернова, лучшая студентка нашего университета, — расслабившаяся женщина улыбается в ответ на робкую улыбку девушки, кивает головой, продолжая прижиматься к сыну. А тот такую саркастичную рожу на отцовские слова скорчил, что Чернова едва сдерживает себя от неуместного громкого хохота.       «Региночка, значит, лучшая студентка».        — Только посмей рот свой поганый открыть, я мигом тебя упеку куда-нибудь.        Кащей передергивает плечами и словно сбрасывает с себя толстый липкий слой неприязни и чего-то давящего, когда ректор разворачивается, подталкивая конопатую вперёд себя, заходит в автобус, даже не проверяя, идут ли там сзади жена и сын. И правильно сделал, что ушёл, от него все равно толку, как с козла молока — Слава сам маме с её больными коленями помогает в автобус забраться, на самое удобное место у выхода усаживает, чтобы руки было куда сложить, а сам с тоской поглядывает на отцовскую, ещё тёплую внутри, Волгу. Та наверняка так и останется у университета, а через час, когда закончится церемония захоронения, повезёт его родителей домой, в очередной раз забыв про мальчишку, который за эти десять минут пока ехал с мамой до сюда, обращался с ней в сотню раз бережнее, чем отец за все годы за рулём.       А вот ему домой придётся добираться своим шагом, или топать до ближайшей остановки, чтобы трястись, как чушпан, в автобусе. Его полуразваленный «ижик» остался у общаги, грязный и практически без топлива внутри — мама настояла, чтобы приехали вместе, на одной машине, а бросать батину Волгу на произвол судьбы в районе, который тот всем своим сердцем ненавидит, было бы чревато последствиями. Для мамы в первую очередь.       Женская половина автобуса приходит в движение, когда на пороге появляется новое симпатичное лицо: те сразу отчего-то краснеть начинают, хихикают между собой, и всячески стараются мужчине глазки построить — и так, и этак извернуться пытаются, лишь бы авторитет, старший универсамовский на них внимание свое драгоценное обратил. А Регине кажется, что его корона сейчас пробьёт потолок — настолько самоуверенно выглядел Кащей, пока перся через весь автобус на единственное свободное место рядом с новой-старой знакомой, с которой их столько связывает, что если бы папаша узнал, повесился бы. Его лучшая студенточка с таким, как он, по ночам таскается. Под злобным взглядом отца, поддерживающим — матери, и под вздохи обожания, мужчина опускается рядом с конопатой девчонкой, закидывает руку на спинку её сидения и поворачивается к выгнувшей дугой бровь девушке.        — Ну что, спортсменка, комсомолка и отличница… Блять, подожди, эти ебучие туфли палец натёрли, — и опять эти твари продажные рады кащееву появлению больше, чем когда она в очередной раз морозит свои разъебанные до шрамов колени на кладбище с очередным подношением в виде человеческих органов. Свеженьких, только что у трупа конфискованных. Ну ты глянь на них, чуть ли не ссутся от радости. Неужто так скучали по страшному грозному авторитету, что теперь балаган в рыжий голове развели?        — Ты похож на школьника, знаешь это? — ехидно бросает Чернова, когда мужские пальцы случайно касаются девичьего плеча. Зыркает на подслушивающую одногруппницу, когда внимание к двум самым неординарным личностям, уместившимся на задних сидениях автобуса, превышает уровень приличного. Мужское бедро касается женского, обтянутого плотной тканью юбки.        — Чего не сделаешь, чтобы матери угодить, — оглядываясь по сторонам, Слава, пытаясь не палиться, оттягивает ткань брюк с деликатного места, чтобы те не давили на самый важный орган его тела.       Не хватало ещё, чтобы девчонки видели, как он тут мучается он неприятных ощущений в области паха или газели, как тот рук убрать с причинного места не может. А перед конопатой можно, она его уже почти во всех ситуациях видела. И пьяным, и побитым, и злым. Угашенным разве что не видела, но на это зрелище вообще никому лучше не смотреть.       Пусть, в большинстве случаев, против своей воли, но все равно видела. Значит, и стесняться больше нечего.        — Хочешь, вместе его сопьём? — устав наблюдать за разъяренными и болезненными славиными взглядами в сторону высказывающего своё недовольство отца, она открывает рот и выпаливает первое, что на языке вертеться начинает. Совсем слова через мозг не пропускает. Расслабилась, вот и не успевает вернуть себе контроль над телом.       Кащенко её сомнительное, хотя и весьма забавное, предложение оставляет без точного ответа: только пожимает плечами и убирает руку подальше от девичьего тела. Задумывается, на кой черт он сюда пришёл и сидит теперь в компании любимых отцовских студентиков, едет провожать в последний путь незнакомую девчонку, которая ему, как собаке пятая лапа — ни к селу, ни к городу.       По городу слух ходил, что девчонка, с неделю так назад, уж больно странной смертью померла — за пару дней из молодой и красивой, превратилась в старушку. Вся скрючилась, принимая позу эмбриона, обломала в миг поседевшие волосы, и выплюнула все разом сгнившие зубы. Ему нужно было увидеть опровержение собственными глазами, чтобы успокоить разрастающуюся панику в рядах Универсама.       … Такой довольной рожей светить нельзя, она это и сама знает, без лишних напоминаний, но ничего с собой поделать не может — наконец-то она стоит у открытого гроба своего недруга, смотрит на остывшее окаменевшее тело взглядом победителя, и цепляет взглядом знакомую противную рожу, которую в свете дня и будучи в адекватном состоянии может хорошенько рассмотреть, во всех деталях. Чеснок, сука. Чушпан, как тогда его пацаны на улице назвали. Недочеловек, как на регинин взгляд. Рот, вон открывает, что-то вякнуть хочет, да только обтыкается под ледяным взглядом рыжей чернокнижницы — он в этих серо-голубых глазах ничего, кроме собственной смерти, не видит.       Судорожно сглотнув, ощутив небывалую ранее усталость, и практически осязаемый животный страх, Чеснок расширившимися глазами, правый из которых странно начал дёргаться, обводит территорию, рассматривает лица пришедших — и этот здесь. Словно пёс сторожевой за конопатой следит. Новый объект внимания бывшего хадишевского, словно почувствовав чужое пристальное внимание, распрямляет плечи, вытягиваясь по стойке смирно, которой наверняка Адидаса не один месяц в армейке учили, увеличивается в ширину в плечах.       Пришёл, блять, называется, на девчонку свою, — а свою ли? — посмотреть, несчастную в последний путь проводить — а опять на очередной пиздец нарвался. Он их находил в самых неожиданных местах, при этом очень нехотя. Его б «везения» на целую стаю диких кабанов, в поисках желудей рыщущих, направить. Пользы больше было бы. Ещё старые раны зализать не успел, до сих пор скула огнём горит, когда к ней прикасаешься. Настолько сильно Ташкент его бил. А коза эта рыжая уже стоит, ухмыляется во все тридцать два ровных белых зуба, и шепчет тихое «бу».       Бесовщина, корнями проросшая в сущность Черновой, неистово заверещала от испытываемого удовольствия, пустила мелкие разряды тока по девичьему телу. Чернью побежала по венам, впиталась в плоть, собралась на кончиках волос — ещё немного, и рыжие пряди шипеть и извиваться начнут, как самые настоящие змеи, олицетворяя всю суть своей хозяйки. Чернова нарочито показательно облизывает губы, пока проходит кончиками пальцев по высохшему лицу Рустины, слегка надувает их бантиком, когда большой палец с силой давит на глазное яблоко почившей, и прищуривает потемневшие глаза, когда Чеснок сглатывает от увиденной жестокости, даже делает пару шагов назад.       Ох, как же она любила встречи со старыми знакомыми. Особенно с теми, кто еще в живых числился. Особенно с теми, кому недолго осталось по земле этой грешной ходить, да мать-природу своим существованием оскорблять.       Зюпик уже всё плечо своими слюнями ей залил, ожидая, когда подопечная отгонит от гроба ненужных свидетелей, и перейдёт к тому, зачем они сюда пришли. Воинственно рассекает воздух длинным хвостом, утробно жадно рычит, когда видит притянувшуюся на кладбище поганую Русташкину душонку. Противно хлюпает, вспоминая, как вонзался клыками в чужую суть. Отражается в девичьих глазах алым блеском, и чувствует себя так, будто выиграл целую человеческую тушку.       «Так держать, шавка», — острый коготь рассекает нежную кожу за ухом, а язык слизывает выступившие капельки крови. Не может нечисть полноценного обеда дождаться — тварь прожорливая.       Наконец-то толпа родственников отворачивается друг к дружке, выражает свои искренние соболезнования родителям Синицыной, и оставляет Регину один на один с телом, которое ей, к большому сожалению, так и не удалось препарировать — очень уж хотелось хотя-бы одним глазком взглянуть на результаты своей кропотливой работы, в которую она вложила столько силы и злости, сколько только смогла из себя выдавить. И все же, перестаралась: неестественно желтая кожа, отливающая кое-где синеватыми пятнами, почерневшие пальцы с обломанными ногтями, абсолютно седые обломанные волосы, и морщинистое лицо — а ведь в гроб краше должны класть.       Кто вообще додумался хоронить её в открытом гробу?! Такую страшилу на всеобщее обозрение выставлять — народ только пугать, а тут дети, как чернокнижница успела заметить.       Белое платье, как знак чистоты и невинности, смотрелось на иссохшем Русташином теле смотрелось просто абсурдно, особенно ярко «гармонируя» со старушечьим внешним видом девушки.       Зепюр, дождавшийся молчаливого разрешения, соскакивает с хрупкого плеча, всеми силами уцепился за верещащую душу. Откусил ещё один приличный кусок и уселся в позе лотоса на мёртвой плоской груди женского тела, деловито кивая и злобненько ухмыляясь на каждого, кто возомнил себя бессмертным и пытался отогнать Чернову от тела, чтобы успеть самому попрощаться. Подружки Синицыной, видимо, родителям передали, что у той с рыжей конфликт накануне был, вот и не подпускают никого к девчонке — очень уж им в душу запал этот жалостливый, полный слез, взгляд серо-голубых глаз.        — Не найти тебе покоя ни в этом мире, ни за чертой. Так и будешь гореть, как здесь сгорала. Вечность тебе мучаться, вечность, — с трудом удерживая маску печали и скорби на лице, чернокнижница шепчет усопшей свое пожелание и прикрывает глаза в экстазе, когда от кончиков пальцев и до самых корней волос разносится удар током.       Вот оно — чувство безнаказанности и всевластия. Вот оно — ощущение настоящей силы, чёрной, презираемой, дьявольской. Перед которой даже старуха с косой дрогнет и сгнившую корону к ногам нечистого сбросит, пока тот безумно хохотать будет, всячески издеваясь над старой.        Русташина мать раненым зверем воет, все за дочерью в могилу прыгнуть хочет, потому что смысла жить больше не видит — единственного ребёнка хоронит, а муж её держит. Сжимает в крепких руках, отталкивает подальше от могилы, и все пытается отвернуть, чтобы не видела, как девичье тело бездушные работники кладбища землёй промерзшей закидывают. А земля в окаменевшие глыбы превратилась, громко стучит, когда сверху на гроб падает, и даже тогда не рассыпается. Друзья тоже слезы льют, но мало кто в их искренность верит. Одна лишь Регина, отошедшая в задние ряды, чтобы не видно и не слышно было, смотрит на все это равнодушным взглядом, задумчиво скользит по собравшимся на её территории гостям — у каждого из которых тут кто-то да похоронен.       «Минус одна», — глаза останавливаются на самой громкой подпевале сгоревшей Русташки — Олеся. Та ещё блядь, если так посмотреть, совсем под стать своей хозяйке.        — А чем чёрт не шутит? — совершенно случайно оказавшийся позади конопатой, Кащей слегка наклоняется к ней, пытаясь расслышать, что она там себе под нос бормочет. Подумал, что это она к нему обращается, а тон не повышает, потому что, как никак, на кладбище стоят. Похороны, все же.       «Открывай. Открывай. Против воли да против разума, чтобы мучилась, как она, чтобы сгорала, как она. Чтобы мать родная в землю сырую хоронила, чтобы не узнала. Чтобы руки, ноги поломала, чтобы глаза повылазили, и кровь вскипела. С бесом тебя обручаю, с Дьяволом тебя обручаю…»       Остекленевшие глаза смотрят на затылок рыжей, в горле будто ком встаёт, который чтобы проглотить, Славе не одна минута требуется. У него руки по трусливому нервно затряслись, он взглядом от человека к человеку бегает, надеясь, что никто из вокруг стоящих этих страшных, леденящих кровь слов не слышит, иначе как пить дать, быть беде — её же рядом с этой девкой и похоронят, камнями закидав. Тело будто ледяной водой окатили — он в детстве тоже самое чувствовал, когда в горную реку с разбега сигал, даже зубы непроизвольно друг о друга стучать начинают. Следом резко огнём каждую клеточку обдает, да так сильно и резко, что приходится язык прикусить, чтобы не заорать — больно реалистичные ощущения расплавляющейся кожи он ощущает. Есть ему с чем сравнить — до сих пор помнит, как в девятом классе, на любимом уроке химии, на одной из лабораторных работ пролил на стол серную кислоту, едва не разбив пробирку, и не придумал ничего лучше, как быстренько рукавом лужу стереть. А то, если бы училка запалила, орать на весь класс начала и опять бездарем называла бы, хотя о предмете знал Слава едва ли не столько же, сколько и она.       Ткань пиджака тогда, разумеется, разъело, а следом за ним и тонкую белую рубашку. Кислота и до кожи на предплечье добралась — до сих пор шрам остался, никуда исчезать не собирается. Ох и орал он тогда в школьной туалете, куда сбежал, даже не спрашивая разрешения у преподавателя, костяшки о стену разбивать — это он так себя за тупость наказывал, потому что на кой черт, спрашивается, технику безопасности от и до учил, и такую хуйню вытворяет? Так ещё и от отца добротным кожаным ремнем с тяжёлой металлической бляшкой, который у Семеныча ещё с армии остался, по спиняке отхватил — за вещи испоганенные и звонок завуча домой, которая тогда мимо проходила и трехэтажный мат услышала.       «Нечистому тебя отдаю, чтобы развлекался, чтобы издевался. Чтобы слова твои тебе же возвращались, чтобы не нашла покоя ни на том свете, ни на этом. Да помнить тебя живые будут, сюда тянуть будут, чтобы дольше страдала, чтобы в небытие не впала».       Все ещё пребывающий в состоянии шока, он пропускает мимо ушей последние регинины слова, но в целом, ничего не теряет. Всё равно разобрать практически невозможно — настолько конопатая голос посадила и чуть ли не сквозь зубы, как лесная гадюка, шипела. Демон довольно скалится, отпускает измученную Русташку, толкая её потрепанную душонку вслед за телом, в яму, а сам набрасывается на новую избранную жертву. Никак своего присутствия не скрывает, пробирается Олеське под кожу, органы в лапах давит и кровь по телу со страшной силой разгоняет — та сгибается в истеричных рыданиях от боли, а все вокруг считают, что это она так по подружке убивается, и ничем не помогают, больше сосредоточенные на материнской истерике.       Ну вот, заслужила шавка подарок какой, чисто символический — не успел он от одной душонки избавиться, как у него тут уже целых две в запасе, стоят рядышком друг с другом и знать не знают, что скоро неподалёку друг от друга лежать будут. Хорошо, все-таки, подопечная свою работу выполняет — не тянет с наказаниями обидчиков, как её предшественница, сразу нападает, не давая и опомниться. Бесовщина, недовольная тем, что её игнорируют, когтями полощет по внутренней стенке брюха, вгрызается клыками в желудок, но тут же их залечивает — рано ещё, только резвиться начал. Олеська стоит на коленях и никак отдышаться не может, только и остаётся, что кровь фонтанчиком пускать. Люди на девушку, наконец, внимание свое обращают, со всех ног бегут к страдающей и только мешаются друг у друга по ногами, нежели помогают. Испуганные однокурсники вспоминают, что у Русташки тоже все с обычной крови началось.       Хлопнувшуюся в обморок Олесю тащат в сторону машины, платком лицо изгаженное вытереть пытаются, лишь сильнее в крови пачкая. Ректор, уёбок старый, в панике между людьми мельтешит — на его честь очередная смерть падёт. Такими темпами, если случаи повторяться начнут, то университет и на карантин закрыть могут. А ему сейчас работу терять никак нельзя.        — Я сейчас сделаю вид, что не слышал ни слова. Объяснишься потом, — на губах Черновой расползается ядовитая улыбка, настолько жуткая, что Чеснок, до сих пор от странной универсамовской парочки взгляда не оторвавший, едва не скулит от накатившего взгляда. Ещё и искры эти блядские, ярко-красные, в девичьих глазах. Что она, блять, вообще такое?       Человечишка ей условия ставить вздумал?!        — Обойдешься. Если жизнь дорога, будешь молчать, пока я тявкать не разрешу, — безумие пленкой ложится на сознание, она чувствует, как сзади напрягается чужое тело. — Хоть слово одно из твоего рта вырвется, прямо здесь свалишься. Так ломаться будешь, что умолять начнёшь, чтобы пристрелили поскорее. Забыл что-ли вкус блевотины с кровью? Напомнить? — дышать тяжелее, под носом мокро стало. Пальцы сами тянутся к лицу, касаются носогубной складки, собирают тёплую вязкую кровь. Давление в хрупком организме подскочило практически до предела — вон, аж сосуды да капилляры в глазах полопались. Ещё немного, и девичье сердце просто не справится с нагрузкой. Вылетит из грудной клетки и поминай как звали.       Регина не знает значения слова «жалость», а если и догадывалась, то это было очень давно, когда была ещё ребёнком, который верил и ждал, что его примут. Что скажут, что он нормальный. Никто, ни те, что живут вокруг неё, ни она сама, ни капли сострадания не заслужила — все, так или иначе, пойдут ингредиентами в очередное блюдо на дьявольский стол для вечерней трапезы. В глазах заблестели зайчики, тело простреливает такой болью, что шея судорожно голову назад откидывает, заставляя затылком врезаться в мужскую грудь. Позвоночник несколько раз хрустит и грозится в ботинки высыпаться. И когда он только так близко подойти успел?       «Прости меня, малявка. Прости…», — привлечённый мертвенно-бледным славиным лицом и едва стоящей на ногах подопечной, Зюпик оставляет Олесю в покое, и спешит к ним. С разбегу запрыгивает на Кащея, хвостом его шею плотным кольцом обматывает, и с силой цепляется когтями прямо в девичью шею.       Регина знает, что после вот таких вот реакций воспаленного чернухой сознания на примененные способности, у неё может разом отрезать память о последних событиях, поэтому не удивляется, когда урывки воспоминаний всё-таки складываются в целостную картину и всё лишь благодаря Зепюру. Господи Иисусе, для чего она Кащея во всю эту хрень вплела?! Что она вообще творит-то? Тяжело дыша, всё ещё не открывая глаз, Регина откровенно боязливо поворачивается к мужчине. Открывает глаза, но в лицо ему смотреть все равно страшно, хотя и понятно, что если тот захочет, то её, так называемую «фанеру» ничего не спасет. Венка на шее взбухла от напряжения, совсем как у Семеныча часом ранее на университетской парковке. Скулы заострились от крепко сжатых челюстей, значительно выделяя черты кащеевого лица, невольно к себе взгляд притягивая. Кожа потеряла все краски и больше походила на девственно-чистый лист бумаги.       «Надо швы вытаскивать, а то переходил давно. Загноятся ещё», — пока Регина пытается зашухериться и максимально оттягивать момент, когда Славе в глаза придется посмотреть, тот, не испытывая ни капли стеснения, рассматривает каждый сантиметр лица чернокнижницы. Она пришла в форму — щеки вновь налились кровью, вернули свойственную им припухлость. Большой палец невесомо дотрагивается до кожи, размазывает тонкую кровавую дорожку. Когда Чернова всё-таки решается и поднимает глаза выше, сразу видит на дне болотных очей плещущуюся боль, хотя буквально пару минут, там черти водили хороводы и сжигали в огне неугодных. Боль такая всепоглощающая, сучная, толкающая на ужасные поступки — один в один схожая с её. Толька одна в них разница была — Кащей болью своей только себя убивал, а Регина окружающих её людей.       Она кидает быстрый взгляд на мощную шею, выглядывающую из-под белого воротничка накрахмаленной рубашки, а на той черная дымка плотным кольцом обтянула кожу, оставляя едва заметный розовый след. С каждой секундой он уменьшался в диаметре, заставлял Кащея хрипло покашливать, пока окончательно не въелся в кожу.       «Снимать надо», — мужчина, было, открывает рот, чтобы сказать той пару ласковых, а может и вдарить по обнаглевшей рыжей голове, но девичий палец ложится на губы.        — Нельзя. Нельзя, а то и вправду упадешь, — в больших серых глаз скапливаются слёзы — первые, за много лет «воздержания» от ярких эмоций. Она быстро отворачивается, убирая руку от его лица, старается сделать как можно более непринужденный вид, пока возвращающийся ректор на них свое внимание не обратил. Язык её — враг её.       Зепюр недовольно бухтит, продолжая своим незримым присутствием славкины плечи греть, на его плече удобнее голову укладывая, и с сожалением поглядывает на онемевшего мужчину. Когтями своими по-маленьку ему голову чешет. Подзатыльника бы подопечной отвесил, хорошего такого, чтобы знала, как в следующий раз контроль над собой терять, да перестараться боялся — от демонического удара девчонка будет потом неделю, если не больше, в себя приходить, а кудрявый уже чуть ли не чешется от того, что его рот заставили закрыть. Не, такой без своего пиздежа и часу протянуть не сможет. Брать грех на, и без того грешного, себя, демон не собирался.       Люди, стоило только работникам кладбища установить крест и маленькую узкую оградку, спешно начинают покидать кладбище, все перешептываясь о Олеськином приступе, посчитав, что болезнь, которая Рустину в могилу свела, заразной оказалась, а значит — надо скоро новых похорон ждать. Только один человек отделился от всех, оперевшись на могильную ограду парень рассматривал портрет девушки, что висел на дорогом деревянном кресте.       Пусть он теперь и чушпан, причем загашенный, но заставить себя перестать жить по пацанским понятиям никак не мог, поэтому никому и никогда не признавался, что Синицына для него была, как сошедшая со страниц книжек древнегреческая богиня. Красивая, добрая, идеальная. Но вот только реальность была жестока и Рустина оказалась истинной сукой, как о ней и говорили другие пацаны с района. Она на скорлупу всегда с высока смотрела, предпочитая втихую гонять с ребятами постарше, никоим образом не показывая, что связывает себя с кем-обязательствами. А теперь жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов: его отшили, свои же опустили на глазах врага, она в землю сырую гнить легла. Ебаные Ромео и Джульетта из советской Казани.       Монтекки-Капулетти, етить колотить. Какой тут может быть Шекспир, если любимая Джульетта, в лице Рустины, своего Ромео, в лице Сережки, на смех подняла перед всеми своими одногруппниками из медицинского? Он её потом ходил на танец приглашать, когда в Доме культуры та злополучная дискотека проводилась, а она опять возьми и откажи. Вот он назло ей к бабе Кащея и пошел. Не знал тогда, что рыжая девчонка, своими бедрами так активно под Ласковый май крутящая, под Универсамом ходит, так еще со старшим. А Русташа воспользовалась его чувствами, чтобы неугодной девчонке за недавнее нападение отомстить — пообещала поцеловать крепко, по-настоящему, если Чернову хорошенько отжарят несколько крепких хадишевских в местном автосервисе.       Идиот.       Большая и светлая любовь Чеснока обещала над Кащеем поработать, заставить его забыть, что где-то там рыжая девчонка ходит и своего кавалера ждет, а по итогу по-крупному подставила. Злые глаза цепляются за две фигуры: та, что поменьше, словно баржа, тащит за собой ту, что побольше, в сторону леса.       … Крепко сжимая в дрожащих пальцах ткань новенького чистенького пальто, она мужчину от себя ни на шаг не отпускает, спиной ощущая целых два злобных немых взгляда, но уже через пару секунд всё меняется, и сверлит её один только Кащей. Ей богу, лучше бы по лицу пару раз заехал, раз уж обматерить с ног до головы не может, чем теперь гневно сопеть под ухо, и молча покорно следовать за девушкой.       Чернокнижница прекрасно знала, какой эффект могут оказать брошенные в запале слова, своими глазами видела, какое зверство происходит с человеческой душой, когда приходит время платить по счетам. Подтверждение этому похоронили несколькими минутами ранее, просто закинув холодной сырой землей.       «Ахуенно ты его отблагодарила», — совесть, подозрительно похожая голосом на личную шизофрению девушки, давила на мозг своими укоряющими речами, каждую секунду напоминая, как плохо она поступила с Кащеем. Будто она в этом виновата. Ну да, использовала одну из своих особенно хорошо работающих начиток, которая с легкой ведьминой руки и жгучего желания показать, что она не просто девчонка, с которой и считаться смысла нет, превратилась в настоящую порчу. Причем, судя по с каждой секундой ослабевающему мужчине, добротную такую. На смерть сразу. Чтобы в собственной блевотине захлебнулся, и никто помочь не успел.       Была бы рядом стена, Кащей бы с разбегу в неё башкой влетел, и еще приложился пару раз, чтобы точно мысль в мозгах уложилась.       «Серьезно, блять, поверил во все эти фразочки?!», — смотрит в спину рыжей и не понимает, почему в легких всё еще пусто, а с языка не срываются крылатые витиеватые слова. Нужно высказать рыжей всё, что он о ней думает, но безмолвно умоляющие его глаза заставляют продолжать молчать и, с трудом, переваривать мысли в голове. Ладно, не такой уж Кащей и гордый, потерпит эту псевдо-романтическую прогулку по кладбищу, зато потом красочно пошлёт её нахуй, и на улице еще в рупор прокричит, что девчонка проштрафилась и свободная отныне. Может, даже, на поруки Чесноку отдаст — больно сильно чушпан хотел её в постель затащить, так чего теперь отказывать? Только перед этим надо будет эго свое успокоить, потешить — зарвавшуюся конопатую сучку на заднем сидении «ижа» хорошенько отъебать. А дальше уже будут не его проблемы.       Сама, дура, виновата будет. С этой секунды Слава за неё больше ответственности не несет.        — Дай мне руку, — Регина вытаскивает из кармана рублёвую купюру и, призадумавшись, меняет её на большую номиналом. Вот и откуп Чеснока пригодился. Кащей отшатывается от нее когда небольшой ножик ложится в девичью ладонь. Тело ватным стало, даже руку поднять не может, чтобы перехватить девчонку и спасти собственную жизнь. — Всё нормально будет. Давай.       Лезвие профессионально рассекает ладонь, но так же быстро чернокнижница вкладывает в нее бумажку и сжимает. Купюра пачкается теплой кровью, размокая в сжатом кулаке.       — Фух, блять, погнали.       «Открывай. Открывай. Против воли, против разума. Зазываю тебя, призываю тебя. Загляни, в душу самую загляни, по рукам, да по ногам заходи…»       Регина переплетает свои пальцы с кащеевыми, мимолетно оглаживает твердые подушечки пальцев мужчины, пачкает свою ладонь, но не обращает на то должного внимания, полностью концентрируясь на пустеющей голове, на побежавшей по венам силе, на утробном рычание чернухи, что эхом в ушах звенит. Дьявольщина лентой обвилась на сплетенных руках и, с удовольствием, вонзила острые клыки в мужское запястье, практически не причиняя боли, а скорее немного щекоча.       «Ледяные же руки», — Слава сильнее сжимает ладонь, крепче обхватывая тонкую окровавленную ручку, в тщетной попытке хоть как-то отогреть обмороженную конечность Черновой.       «Заходи, разговаривать будем, договариваться будем. За Славку просить тебя буду, водки тебе поставит, кровью своей накормит. По рукам, по ногам заходи. Заходи-и-и. Слова свои, поганые, назад забираю. Откуда вышли, пусть туда и возвращаются, да в пламени адовом дотла сжигаются».       Не прекращая шептать начиток, Регина забирает свою окровавленную ладонь из чужой — широкой, тёплой, с красивыми жилистыми пальцами, и чувствует, как кровь начинает неприятно стягивать кожу. Чиркает спичкой о бок коробка, пламя на деревяшке едва держится, постоянно норовя потухнуть. Поджигает жалкие остатки когда-то длиной добротой свечки, подносит к кресту, краска с которого давно облезла, и по укоренившемуся рефлексу опускается на колени в лужу талого снега, не жалея ни колготок, ни юбки, ни болезненно красной кожи колен. Губы начинают двигаться быстрее, когда начитка заходит на второй круг — поскорее хочется со всем этим дерьмом разобраться и убраться подальше от Кащея с его блядскими пронзительными глазами.       Теряющийся в догадках, ничего не понимающий, Слава неотрывно следит за стремительно меняющимся лицом девушки, или после вот таких вот фокусов, её следует ведьмой называть? Он не знает и вряд-ли получит ответ на этот вопрос, по крайней мере, пока Регина трезвая — он прекрасно помнит, как послушно развязывается девичий язык стоит в желудок попасть хоть капле алкоголя. Круглые щёчки, что первым делом привлекли мужское внимание при первой встрече, кожу которых хочется мягко сжать между пальцами, пропадают, уступая место острым скулам. Тонкое тело наливается свинцом, едва на бок не заваливается, горбится, превращаясь из красивой и молодой девушки в старуху, совсем как неведомая Русташина болезнь. Яркие рыжие волосы, крупными кудрями лежащие за спиной, будто потемнели на несколько тонов.       Слабость от Кащенко отступает, дышать легче становится.       Хруст ветки заставляет резко обернуться.       «Блять».       Прячущийся между деревьями Чеснок испуганными расширенными глазами наблюдает за творящимся безобразием, опасливо выглядывает из-за дерева и взгляда оторвать не может от странных, пугающих посетителей чужой, давно забытой, заросшей могилы. Кащей, сразу взглядом нашедший незваного наблюдателя, подаётся вперёд, расправляя плечи, а парень, испуганной ланью, делает трусливый шаг назад, а после разворачивается и, что есть силы, даёт деру.       «Трава сушится, разум твой рушится. Мысли твои сокрушаются. Жизнь твоя навек разрушается. Воском боль в тебя вошла. Сила жизни из тебя ушла. От этого часа — навеки. Память твоя молчит о любом человеке. Сгораешь, угасаешь, разум свой теряешь. Скрючило тоской, сожгло пустотой. Жжёт огнём, палит огнём, нет тебе покоя ночью, нет тебе покоя днём».       Краем глаза, так и не оторвавший довольного взгляда от улепетывающего Чеснока, Кащей замечает металлический блеск перочинного ножа. Делает резкий шаг вперёд, но не успевает приблизиться к девчонке, как та уже с силой заточенным лезвием проводит по бедному запястью. Кровь из девичьего тела потекла с новой силой. Она упирается замерзшими испачканными ладонями в землю на чужой старческой могиле.       Сознание начинает потихоньку уплывать, в голове все перешивается: начитки и на порчу, и на чистку и даже на приворот. Мелькают мысли о том, что нужно бы уже садиться за диплом — защита уже не за горами, всего пара месяцев осталась на подготовку, а она весь год проебланила со своими походами на кладбище и уделенным ненужным предметам вниманием. Регинин голос становится похожим на животное утробное рычание и отчего-то слышит она его не только в своей голове. Слышит его ещё и вздрогнувший от неожиданности Слава.       Мужской, полный боли, и священного ужаса крик разрезает пространство, нарушая вечный покой кладбища. Кащенко отступает ближе к кованой оградке, когда из-за деревьев снова появляется Чеснок. Чушпан напуган пуще прежнего, добровольно в их с Региной сторону бежит, не боясь, что отпиздить могут. За спиной парня появляется чудовищных размеров волкодав с бешенными глазами, коих здесь отродясь не водилось. Охотники задолго до Славкиного рождения в лес ходили с ружьями, всех волков перестреляли, чтобы с псами бездомными не сношались и популяции не увеличивали.       Огромная туша скалится, пену из пасти пускает, громко жутко рычит, заставляя поджилки трястись и волосы на теле зашевелиться. Такая ублюдина кого угодно испугаться заставит, даже непрошибаемого универсамовского авторитета. И под рукой, как назло, ничего нет, даже палки какой, чтобы зверя от себя и конопатой отпугнуть.       «Ты — врата, что тайну сдерживают. Ты — ход тайны для силы бесовской, что на подмогу я себе в сей час выкликаю. Из адовых хором вихрем черным. Туманом белесым что савана краен. Безликой силой власть над людьми имеющий. Я вызываю тебя бес — приворотник. Ты бес — присушник. Сердце к сердцу, душа к душе. Се тебя вызываю. Пособи в деянии моей антихристовым».        — Пиздец, блять, — стараясь не сделать лишних резких движений, дабы внимание волкодава от Чеснока на себя не перевести, Слава крадется в сторону девчонки, дёргает тщедушное тельце на себя, заставляя прижаться. А псина убогая парня уже к дереву прижала. Сердце глухо бьёт по рёбрами, причиняя боль. — Регина… Регина! Валим нахуй.       Зверь дёргает ухом, мельком красным глазом в их сторону смотрит и ещё больше ощетинился. Чувствует, гадина, что ужин плотнее получится, но оно и понятно — целых три добротных тушки в капкан попались, вместо одной.        — Фа-а-с, — Кащей подскальзывается от резкого девичьего крика, ошарашенно взгляд туда-сюда с конопатой на волкодава переводит.       А псина, словно только команды и ждала, с рычанием набрасывается на уже обосравшегося от страха Чеснока. Валит массивное тело на землю, придавливает своими мощными лапами и без лишних церемоний вгрызается клыками, испачканными в желтоватой пене, в шею, моментально ломая сильной челюстью шейные позвонки. Чушпан истошно орёт от боли, хрипит от заливающейся в глотку крови, и отбиваться пытается ослабевшими руками, пока зверь продолжает раздирать человеческую тёплую плоть, из стороны в сторону мотыляя, как поломойка мокрую тряпку. Подпрыгивает на пытающейся подняться жертве, обратно лапами к земле придавливает и вгрызается в окровавленное лицо, окончательно превращая его в кашу.       Слава огромными испуганными глазами наблюдает за тем, как от хадишевского чушпана одни ошметки остаются: животное разорвало пухлую куртку, тоненький свитер, добралось до плоти, острыми клыками вспороло внутренности, пуская кровавые фонтаны из брюха. Кащей Регину в своих крепких объятиях прячет, рыжую голову в грудь утыкает, свободной рукой пытается от свисающего над ними дерева ветку оторвать, пока псина растаскивает по снегу вытащенные сережкины кишки, превращая белый красивый снежный покров в помесь розовой и коричневой кашицы. Вот же блядство. Вот носил же с собой давным давно спизженный у какого-то барыги пистолет, и лежал он себе в кармане, никого не трогал. А тут, какого-то черта, решил его в каморке качалки заныкать, подальше от лишних глаз. Ну и что, что менты с ОКОДовцами в последнее время активизировались? Выкрутился бы, ничего страшного.       А теперь их с конопатой сожрут и не подавятся.       Тело начинает неконтролируемо дрожать. То ли от пронизывающего ледяного ветра, то ли от того, что волкодав в промежность жертвы клыки свои вонзает и тянет на себя, отрывая важнейшую часть любого мужского организма.       «Твою мать!», — копчиком чувствует, как упёрся в острый штырь от ограды и тот может порвать кашемировую ткань пальто. Отступать больше некуда, поэтому и остаётся сильнее девчачью голову в ткани рубашки прятать.       Если бы хоть к какой-то религии относился, если бы хоть во что-то верил, точно бы как конопатая, молитвы зашептал, потому что тварь свою грязную морду в их с рыжей сторону поворачивает и медленно, крадучись, по сугробам своими лапищами ступает, оставляя ещё живого хрипящего Чеснока позади. Он и подождать может, а вот двое оставшихся попытку бегства могут предпринять, что очень нежелательно для животины.        — Хороший пёсик. Хороший, — Слава собственного голоса не узнает, настолько тот был пропитан нежностью и мягкостью, которые мужчине не свойственны. Но а как по другому со зверем справиться? Один раз дядя Кирилл, во многом старавшийся мальчишке заменять пропадающего на работе папашу, взял их с Вовой на любительскую охоту к местному гончатнику, а тот больно сентиментальный был, дал малолетним ребятам свою собаку погладить — больно ярко у них глаза надеждой горели. — Молодец. Конопатая, к выходу двигай.       Регина не отрываясь смотрит в глаза зверя, из чьей пасти свисают куски мяса и связок.       «Обосралась, шавка?»       Чернова облегченно выдыхает, а волкодав начинает весело хвостом из стороны в сторону размахивать. Как пропеллером, честное слово.       Зепюр.       Разом подобревший пёс пробегает к застывшему в страхе мужчине, трется мохнатой плешивой головой о штанину и заваливается на бок. Попискивает и скулит, требуя внимания к своей персоне, грязное пузо на всеобщее обозрение выставляет, как бы показывая, где конкретно почесушки с погладушками устраивать надо, в нетерпение на спине крутится, когда от Кащея не дожидается и малейших действий. Тот так и стоит, будто в гипс закованный.       «Вот, тварь подземная».        — Регина.        — М? — Слава опасливо опускает дрожащую руку вниз, когда волкодав, как послушный верный пёс, садится на мохнатую задницу у его ног, и нервно почесывает молящую о ласке огромную собачью голову, с трудом сглатывая комом в горле вставшую слюну.        — Я видел, у тебя водка в сумке. Дай.       Когда в кащеевы руки попадает литровая бутылка «Беленькой», которую он тут же начинает залпом осушать, зверь в последний раз смотрит на них, игриво, незаметно для мужчины, подмигивает чернокнижнице, и легкой трусцой убегает в лес, оставляя за собой кровавые следы от лап. Чернова заинтересованно осматривает тело Чеснока, бесстрашно подходя ближе к истерзанному трупу, и с легкой улыбкой понимает, что остались одни лишь ошметки. Надо бы решить, что теперь со всем этим пиздецом делать. В милицию идти? Так затаскают ведь по кабинетам, со своими тупыми вопросами — что делали на кладбище? Почему не уехали вместе с другими сразу после захоронения? Почему не помогли? Советские блюстители закона работали честно не там где нужно, а где нужно — не работали совсем.       Раздавшийся позади шорох заставляет повернуться и узреть усевшегося на землю Славу, загребающего трясущимися руками чистый снег и протирающего им разгоряченное лицо. Он пытается придти в себя, да только получается так себе.        — Что, блять, это только что было?! — мужской голос срывается на ультразвук, больно резанув по чувствительным ушам.        — Бездомная собака, — подхватив лежащую по близости палку, Регина принимается за уборку территории — собирает разорванную в тряпки одежду, подкидывает разбросанные во все стороны кишки поближе к телу.        — Ты дура? Не трогай ничего, отпечатки оставишь, — он вырывает из слабых женских ладоней ветку и с размаху откидывает ту подальше. — Блять. Не дай Бог, его найдут — меня же посадят, нахуй.       А ведь это правда — если Чеснока найдут, да еще и в таком состоянии, никто даже разбираться не будет, сразу козла отпущения в его лице народу и начальству предоставят. Бросят на растерзание родственникам и близким друзьями невинной жертвы. Да и чем Кащенко не идеальный маньяк? Будет вторым начинающим Фишером. Пьяница, отсидевший наркоман, что особо не скрываясь, руководит одной из казанских банд.       Длинные пальцы оттягивают кудрявые волосы, сильно натягивая кожу головы, причиняя существенную, но вполне терпимую, боль. Мозг усиленно старается сообразить, что теперь делать и как быть в этой откровенно дерьмовой ситуации.       Регина твердым шагом направляется в сторону Русташкиной могилы, с верхушки которой продолжает сыпаться мелкими комьями земля, нарушая практически идеальный внешний вид нового кладбищенского захоронения. Кащей смотрит на невозмутимую девушку и понять не может, как она так спокойно реагирует на выпотрошенный труп человека, что был разорван буквально на их же глазах. Да только в отличии от мужчины, ей, практически полноценной работнице морга со стажем, не привыкать смотреть на человеческое нутро, пусть сегодня всё и было довольно… Свеженько и слишком наглядно. Но мозг уже смирился с чернушным образом жизни, привыкать и перестраиваться больше не надо.        — Сука, что делать-то?! — Кащей пинком откидывает чужую кепку и судорожно оглядывается по сторонам, в поисках очередных неожиданных свидетелей, от которых избавляться придётся уже самостоятельно. Псинка-то ушла. Со стороны девчонки не доносится ни одного ехидного комментария, что довольно-таки напрягает, вот он и оборачивается к ней.       Отлично, блять, пока он тут со свободой прощается — конопатая съебалась по-тихому.        — Ничего не делать. Копать, Слава. Копать, — девчонка выскакивает с другой стороны, словно черт из табакерки, тащит за собой деревянную лопату и, прикладывая немало сил, втыкает её в небольшой сугроб.       Голыми, красными от лютого мороза ладонями шарится по снегу близ одиноко валяющегося тела, ищет даже самую маленькую частичку, оставшуюся от хадишевского чушпана, слышит, как лопата вонзается в мерзлую каменную землю, вытягивая за собой почву, как редко, но метко, матерится Кащей. Как же хорошо, что несмотря на конец февраля, зима всё еще отказывается отдавать весне бразды правления, и смеркаться начинает довольно рано. Темнота надежно скрывала странную компанию из новоявленного могильщика, патологоанатома, трупа и невидимого демона.        — За ноги давай хватай, — время от времени, которое можно описать промежутком в пять секунд, Слава тяжело вздыхал и бурчал что-то о том, что теперь он рыжих ненавидит и пусть лучше его сожгут, чем он ещё хоть раз на кладбище придёт. Мужчина уже успел скинуть свое новенькое пальтишко, аккуратненько сложить, и повесить на ближайшем кресте. Закатывает рукава выше локтя, превращая идеально выглаженную ткань в пожёванную лошадью тряпку и, кряхтя, потащил изуродованное, наполовину опустевшей тело в сторону оперативно вырытой ямы. — Подожди, тряпки.       … — Всё? Больше нет ничего? — из соображений безопасности, Регина по десятому кругу обходит поляну, отныне гордо носившей звание «место преступления», чтобы точно убедиться, что улик за собой ни она, ни Кащей, не оставили. Притаптывает грязно-розовый снег, крошит невысоким каблуком небольшие кусочки льда, отколовшиеся от луж на дороге. — Надо веток накидать еловых, процесс разложения ускоряет.       Чернова выгибает светлую тонкую бровь, когда мужчина понятливо кивает и без дополнительных ехидных реплик движется в сторону ближайшей поваленной ёлки, начинает яростно ту кромсать, обламывая высохшие от недостатка влаги ветви. Она невооружённым взглядом видит, что тот себе иголками кожу на ладонях ранит, но все равно упорно продолжает это делать, хотя мог бы платок у неё какой попросить, чтобы не так больно было. А он просто старается абстрагироваться, хоть на мгновение забыть то, чего только что стал свидетелем. Хочет побыстрее закончить со всем этим дерьмом и утопать в родную общажную комнатушку два на два квадрата, завершить день в приятной компании бутылки дешёвой «Московской» и добротного свежего свертка с порошком, без которого жизнь свою уже, практически, не представляет.        — Замерзла? — с непривычной участливостью и какой-то уставшей заботой интересуется мужчина, поглядывая на перетаптывающуюся с ноги на ногу девушку, не прекращая лопатой орудовать — кучка земли уже наполовину уменьшилась, дело осталось за малым.       Регина, уставшая ходить кругами вокруг новоявленной серегиной могилы в отчаянных попытках согреть продрогшее до костей тело, поджимает губы и прищуренно смотрит на лопату в мужских ладонях. По началу она помочь хотела, чтобы быстрее управились и свалили из этого садового местечка побыстрее, да подальше, но лопата нашлась только одна и послали её быстро. Не женское это, мол, дело, могилы чушпанам всяким копать. Ещё попытала счастье в забрасывании крупных кусков промерзшей земли в свежую яму, но получила очередной поджопник, — Слава Богу, словесный — и была опять послана нахер.       Ну и ладно, надо радоваться, что хотя-бы одна лопата нашлась — уже ведь хлеб. Рассеянные могильщики прям удружили неожиданно попавшему в беду дуэту из психически нестабильной чернокнижницы и, большую часть времени, угашенному в усмерть авторитету с района.        — Ну, так. Может поменяемся? — средний палец доходчиво объясняет тупость этой идеи, но она ни разу не обижается, а наоборот, позволяет себе сдавленно хихикнуть.       Регина не параноик, но в конце концов, это было первое убийство, в котором она принимала непосредственное участие в роли безвольного зрителя. Не хотелось бы на следующее утро проснуться от диких оров Лешки из соседней комнаты, когда в коммуналку начнут пытаться пробраться менты, чтобы забрать Чернову под белы рученьки в отделение. И гадай потом, для дачи показаний или для привлечения к ответственности. Поэтому по двадцатому разу, уже точно в последний раз, обходит поляну и окончательно убедившись, что любая опасность миновала, расслабляется. На тонкие продрогшие плечи, поверх бывшего кащеевского плеча, опускается тяжёлое кашемировое пальто, полностью пряча утонувшую в его размерах девушку. Ледяные покрасневшее от мороза пальцы выворчивают воротник и скрывают точно такие же красные девичьи уши с обычными мединскими «гвоздиками» на мочках.       «Какого хера она без шапки в мороз ходит?! И так мозгов почти нет, так последние выдуть решила…»       Кащей шмыгает носом, утирает тыльной стороной ладони потекшие от холода сопли и, припрятав на каком-то относительно старом захоронении, что через три ряда от чесночьей могилы, лопату, бредет обратно к едва стоящей на ногах Черновой.        — Ветками прикрыть надо, — словно заворожённая шепчет она, вытягивая из рук мужчины добрую половину хвороста. Она звук стучащих друг о друга зубов даже на расстоянии слышит, но оно и понятно — пятый час на кладбище морозится в одной лишь рубашке, и как только руками ещё до сих пор своими машет? Губы, вон, все посинели от холода, кудряшки сосульками ко лбу прилипли — заболеет. Руку на отсечение дать готова, что сляжет бронебойный универсамовский авторитет.       Не веря своим же собственным действиям, Чернова быстро отхлебывает два больших глотка из второй припрятанной бутылки водки, стараясь хоть как-то нутро согреть. Она её предусмотрительно в сумку сунула прямо перед выходом из дома, будто почувствовав, что пригодится — работать ведь планировала, долго и упорно коленями в снег уприаясь. А к силе, ведь, с полупустыми руками нельзя ходить, иначе пиздячек получишь. Пустой желудок сводит, заставляя зажмуриться от прострелившей боли, после попадания в него горячительного напитка.       Как медик, Регина может смело заявить, что спирт реально согревает продрогшее тело. Да и на собственном опыте теперь убедиться может.        — Будешь? — она протягивает ладонь с зажатым в ней горлышком бутылки, и её тут же выхватывают. Ещё бы он, блять, отказался от такого подгона.       Лихорадочный румянец уже тронул щеки.        — Я сейчас сдохну, — почти что любовной нагретое девушкой мужское пальтишко возвращается к хозяйну, тут же оказываясь на сгробленных плечах Кащея. Болотные глаза в последний раз пробегаются по импровизированному захоронению — теперь он точно всё в жизни повидал и никакой Адидас, когда с Афгана вернётся, его не поразит.        — Давай не сегодня. Второй труп я не осилю.       Два едва плетущихся тела с большим трудом покидают кладбище, идя под ручку, чтобы не свалиться от усталости, и с большими усилиями забираются в рейсовый автобус. Усаживаются на место прямо перед печкой и как школьники, руки к ней тянут, чтобы отогреть конечности.       «Дядь Толь, прибавь, а», — небезызвестный универсамовский районный алкаш приветливо вскидывает руку, приветствуя старшего с района и, не медля, выкручивает тумблер до возможного максимума. Да, давно он таких колоритных личностей, как Кащей, на своём ржавом корыте не возил. А уж ночью, так ещё и с девушкой — вообще первый раз в жизни. Кому расскажи, не поверят ведь!        — И давно у тебя крыша потекла? — серые глаза с непониманием смотрят на мужчину, всем своим весом привалившегося к женскому плечу. Ещё немного, и она позорно уснёт, так и оставшись в крепких славиных объятиях, который непроизвольно к ней ближе жмётся, будто отогреть своим собственным теплом пытается. До того момента, когда пространство вокруг прогреется до нужной температуры, ещё ждать и ждать, а вот конопатую спасать нужно уже сейчас.        — Слушай, я душу изливать не собираюсь. Особенно такому, как ты. Забудь всё, что сегодня было, — бесовщина в голове упрямо шепчет, что стоит ему сказать правду. Надежду вселяют, что ей поверят, а не назовут сумасшедшей, и не отправят прямым рейсом до психиатрической больницы. Страшно, боязно — никому ещё о своих особенностях не говорила. А вдруг сболтнет чего лишнего? Хотя нет, у них теперь общая тайна есть, и ни одному из них не выгодно, чтобы наружу всплыло — ей стоит только до участкового дойти, и Кащей отправится на расстрел, тогда как ему достаточно пару раз хорошенько вдарить по рыжей макушке, и череп проломится от силы удара.        — Какому, такому? — растерянный вид юной чернокнижницы напоминает ему вымокшего под дождем котёнка. — Слушай, каждый сходит с ума по своему. А вот скажи-ка мне, ты, как Кашпировский, воду заряжаешь или своими, вот этими вот, словами хуяришь?        — Словами? — болотные глаза загораются смешливым блеском, завораживающим таким, что взгляда оторвать невозможно.        — Я просто книжку в детстве читал, что баба Яга умеет всякую дичь внушать, типа: принеси то, не знаю, что, — Регина открывает рот в удивлении, кривится, и оскорблено отворачивается в сторону окна.        — Ага, а еще смерть твоя, Кащей, на конце иглы. Символично, правда? А игла в утке, а утка в зайце…        — Всё, всё понял, — голова склоняется ближе к мужскому плечу, ища в нем опору и поддержку, удобно устраивается на нем, и она понимает, что уже клюёт носом. Организм начинает приходить в себя после стресса, расслабляется от хорошей такой встряски.       «Надо было просто волос у него срезать втихоря, нахера потащила с собой?»       Не замечающий изменений в собеседнице, Кащей продолжает о чем-то оживленно расспрашивать рыжую конопатую девчонку, через силу жестикулировать, лишь когда до слуха доносится чужое сопение, опускает взгляд вниз, и смотрит на изредка вздрагивающую во сне Регину. Мужчина выворачивает дерматиновый воротник, пряча усыпанный веснушками нос в тепле его куртки, и перекинув руку через девчонку, притягивает её поближе к груди.