Лиловый глаз

      Обитель Розиморн наверняка в рассвет своей популярности у местных жителей была самым красивым местом. Сейчас же это развалины, давно забытые жрецами, но собственного шарма не потеряли. Чего стоили одни только разбитые витражи, резные колонны или поросшие сорняком статуи. Теперь вместо жрецов в этой обители живёт природа. И гитьянки. Неспокойно стало со спуска вниз, наверняка в некогда бывшие спальные комнаты жрецов Латандера. Марлен вспоминает, как часто упоминал папа Латандера, а после добавлял: «Но только тебе выбирать, в кого верить или не верить. Твоя мама выбрала Лунную Деву. Я же выбрал верить только в себя.»              Сейчас в этих комнатах обустроили ясли гитьянок. И некая доля, наверняка её собственных, мыслей говорит, что это осквернение веры. Но всем присутствующим было абсолютно плевать. Возможно, в ней это говорит любовь к матери. Она хоть и верила в другую, но была уважительна ко всем.              Собственные шаги отбиваются по стенам эхом. Акустика здесь замечательная, ничего сказать нельзя. И именно из-за этой акустики всегда прекрасно было слышно, как в главном зале избивали одного из «выводка». Так это назвала Лаэзель. Этот мальчишка после, когда Марлен нагло прервала жалкое подобие уроков боя, так тихо, почти одними губами шептал что-то про какого-то Орфея и «Принца Кометы». Хотя, возможно, это один и тот же персонаж под разными именами. Марлен сказала ему молчать о нём при других гитьянки, когда Лаэзель почти кипела от ярости позади.              — Его нужно убить за неповиновение Влаакит, — сказала она уже после того, как их группа вышла из главного зала.              — Он всего лишь мальчик. И, тем более, ты сама говорила, что это нелепая сказка.              — Он слаб. Таких убивают и будут убивать.              На это Марлен ничего не ответила. Это их обычаи, их устои, их правила. Пытаться объяснить другую точку зрения равносильно тому, чтобы дать волку копыта и заставить блеять.              Шэдоухарт неспокойно. Озирается по сторонам, держит лицо суровым, а брови хмурыми. Она поделилась с Марлен ещё до прихода в ясли, что они не могут отдать им сферу. И Марлен с этим была совершенно согласна, пока хранение тайны об артефакте не стало слишком проблематично, если вообще трудновыполнимо. Даже Лаэзель, с присущей ей тягой к собственным родичам, говорила, что этот артефакт — их единственная безопасность и без неё они покойники. В этом они убедились и на примере зайтиска, когда Марлен пришлось вытягивать из него Лаэзель силой. Артефакт пока что единственный вариант. Все на удивление тихие. Либо они настороже, либо не хотят лишних проблем. Все они, за исключением Лаэзель, белые вороны в этом месте. На них озираются и дети, и взрослые. И не с интересом или любопытством, а с ярым раздражением или даже презрением.              В инкубаторе им были рады меньше всего. Как оказалось, в яслях осталось одно не вылупленное яйцо, а охраняющий его гит явно обеспокоен. Марлен видела его волнение, но говорить с ней отказался. В итоге говорил он только с Лаэзель. Та в свою очередь была хмурой, почти не отвечала ему, изредка поглядывала на группу, что отошла в сторону. Пахнет серой. Неужели все гитьянки вылупляются исключительно в кислоте?              — Марлен, — по позвоночнику бежит дрожь. Непривычно слышать собственное имя из уст Лаэзель. — Подойди.              Она с опасением подходит, слышит, как Лаэзель что-то говорит на родном языке.              — Что будем делать с яйцом?              Марлен на секунду столбенеет. Чего? Она не ослышалась?              — В смысле «что будем делать»?              Лаэзель закатывает глаза.              — В прямом. Варш Кокуу обеспокоен тем, что скоро им нужно отсюда уходить, а последний из выводка так и не вылупился, — она вздыхает, потирает тонкий маленький носик. — И просит, чтобы мы забрали его с собой.              Марлен дёргает уголками губ.              — Я не думаю, что кто-то из нас справится с этим лучше, чем ты.              Лаэзель хмурится, обводит жёлтыми глазами яйцо, а после лицо Марлен.              — Я воин, а не нянька.              Марлен пожимает плечами, отводит взгляд на зелёное яркое яйцо, покрытое хаотичным чёрным плетением вен или чего-то подобного. Она не может более детально рассмотреть его с такого расстояния.              — Не попробуешь — не узнаешь, — Марлен отводит взгляд от яйца, смотрит на смотрителя инкубатора, на Лаэзель и в сторону, к резным стенам обители.              Марлен снова слышит, как Лаэзель что-то говорит смотрителю. Он уходит вглубь по кислоте к яйцу, приносит его и что-то шепчет на гитьянском. Возможно молитва, а может и указания для Лаэзель. Марлен уже это не поймет, да и не особо хочет знать. Это личное для Лаэзель.              Когда они зашли в комнату китрак Террезин, Марлен запомнила это имя с явным трудом, та потребовала отдать артефакт. Пришлось соврать, что его нет, хоть китрак и мало поверила в этот рассказ. Марлен нервничала в этом месте также, как и остальные, всё шло из рук вон плохо. И всё же, китрак пропустила их к инквизитору.              Идя по обвалившемуся в некоторых местах мосту, ощущение ухудшения дыхания и сжатых до боли мышц становилось всё чётче с каждым шагом к высоким дверям. Здесь пахнет пылью, сыростью и плесенью. Марлен чувствует, как трясутся руки. Приходилось сжимать их до боли в ногтях. Невольно приходила мысль, что она будет чувствовать себя ещё хуже, когда наконец доберётся до Брана и музыкантов. Что вместо твёрдой руки, она будет дрожать от накатывающих её воспоминаний. Она так давно об этом не вспоминала. Всего лишь пара недель, но они ощущаются как вечность. И снова это будто по новой, до боли в запястьях, до дрожи в руках и паники в груди. Всё будет как раньше. Она не перестанет бояться даже после их смерти, не перестанет оглядываться, когда по сухим веткам просто ступает по своим делам лиса.              Марлен впервые задаётся вопросом, почему именно лиса, — то что стало ассоциацией с ней у Астариона. Она не похожа на лису ни повадками, ни внешностью. Она скорее ведёт себя как собака, а внешностью походит на овцу или лошадь. Насколько может себя вспомнить. Марлен не смотрела на себя в зеркало с тех пор, как отстригла себе волосы до «ёжика». Да и лисы рыжие, а она белая. Всех лис, которые она видела дома зимой, были тоже рыжими. Они не меняют цвет своей шерсти как зайцы. Бывают ли белые лисы? Надо будет поинтересоваться.              Когда массивные двери со стальным скрипом открываются внутрь комнаты, становится ещё более дурно. Так много гитьянок и каждый из них вооружён больше, чем каждый член её отряда. Стареет. Раньше она голыми руками без задней мысли могла убить любого, а сейчас трясётся как крыса.              Марлен тянет носом воздух. Всё те же плесень, сырость и пыль. В горле сохнет, глотать больно. Яркий неестественный свет режет глаза, Марлен закрывает их рукой. Перед ними богиня Влаакит, кому поклоняется Лаэзель. Марлен не может двинуться с места, даже когда говорят преклонить колено. Будто бы она собиралась это делать. Она может чувствовать, как хмурится на неё Лаэзель.              — Ты, — жёлтый, неестественно горящий палец указывается прямиком на Марлен. Это… проекция? Гейл что-то рассказывал об этой вещи во время ужина и почему-то это отпечаталось у неё в голове. Зачем богине проекция? — Отдай артефакт.              Марлен хочет вдохнуть, но грудь сжало тисками. Она слышит рык Лаэзель: «Отдай ей». И чувствует сильный, почти умоляющий взгляд на своей спине. Что эта богиня сделает с ними, если Марлен не будет повиноваться?              И эта богиня видит, что Марлен не спешит двигаться. Она закатывает такие же горящие жёлтые глаза и одним движением пальца вытягивает артефакт из рюкзака. Небольшая многоугольная фигура сияет сильнее, чем проекция, из-за этого силуэт Влаакит теряет сильные очертания.              — Убей то, что сидит в нём и я дарую тебе вознесение, — эти слова, адресованные Лаэзель, стали последним и богиня исчезла.              Марлен чувствует, как начинает сводить виски, копошение в голове стало сильным, почти болезненным. Лаэзель почти без промедлений хватает Марлен за руку и очередная яркая вспышка застилает собой весь взор. Марлен успела услышать громкое, протяжное детское «нет!», так сильно походящее на Миллу, что начинают слезиться глаза. Нет. Она не хочет видеть её. Нет, только не сейчас. Не так. Нет-нет-нет-нет.              Марлен приходится закрыть уши руками, чтобы перестать слышать надрывающийся крик Миллы. Слёзы почти душат, Марлен успевает зажмуриться и одним движением пальцев по векам смахнуть влагу. Она шмыгает носом. Отчетливо слышно теперь женское, хриплое: «Только ты одна. Других я не пущу.»              Это не Милла, а тот, кто ей притворялся.       На секунду взгляд скользит по местности. Горло сковывает, дышать трудно. Огромное количество местности без почвы. Только одна непроглядная пустота внизу. Сколько там падать и есть ли там конец? Как вода. Марлен с усилием тянет воздух, кто-то оттягивает её от разглядывания бесконечных низов. Моргает, убирает прохладную руку с предплечья. Глаза сами находят проход к жителю этой пустоты.       Марлен одним шагом преодолевает завесу, чтобы оказаться один на один с тем, кого уже так сильно ненавидит. Она видит только спину. Женскую, худую. У неё белые волосы.              — Не думала, что ты сделаешь это.              Незнакомка поворачивается и Марлен вновь не может дышать. Это она. Её вторая копия. Те же волосы, те же разноцветные глаза и отвратительный шрам на левой щеке.              — Я говорила правду с самого начала, но ты решила поверить гитам.              Вторая Марлен подходит ближе, золотой доспех её не красит, выглядит вычурно.              — После того, как ты выйдешь отсюда, они убьют вас всех.              Она достаёт короткий меч с искусной росписью по лезвию, встаёт на колени и протягивает его в двух руках.              — Я не стану убегать. Это будет унизительно для твоих последних минут.              Марлен наконец делает вдох. Это её сон от личинки? Философский вопрос о том, чего стоит собственная жизнь? Или лишь глумление над ней. Она наверняка умерла и вместо неё сейчас лежит бездыханный труп кальмара у подножья обители. Всё это выглядит как плохой сон. Но она может говорить, думать, делать то, что хочет.              — Я не собираюсь тебя убивать.              И щипает себя за ладонь, чтобы проверить наверняка. Это не сон. Это реальность. И перед ней сейчас, в этой реальности, стоит на коленях её собственная копия. Копия выдыхает, меч испаряется мягким лиловым дымом.              — И всё же я до последнего сомневалась, что ты это скажешь, но, — копия поднимается на ноги, ровняется с ней. — Свои слова я не заберу. Вас всё также попробуют убить, — копия протягивает руку, хочет взять за подбородок Марлен, но та лишь отводит голову в сторону. Копия сводит брови, сжимает пальцы, опускает руку. — Ты умная женщина и знаешь, что нужно делать, — копия наклоняет голову. — Ведь так, Марлеша?              В груди всё сжимается от этой формы имени, дышать становится трудно, до боли в рёбрах. Всё начинает гореть от злости. Нет, не от злости. От ярости. Тихой, совсем незаметной, от которой дрожат пальцы, а под кожей возникает зуд. Марлен с силой выталкивает воздух через нос, сжимает руки и поворачивается к выходу. Она видит мыльные разводы из силуэтов.              — Мы работаем в одной команде, Марлена. Не забывай об этом.              Это последнее, что она услышала, прежде чем выйти. Она не помнит, что именно сказала, но точно было что-то про оружие. Она не помнит, как вышла, как убила первого гита, что попался под руку, как ей чуть не отрубили руку. Единственное, что она отчётливо помнит, — Шэдоухарт отбила удар щитом и им же зарядила по лицу гита. А ещё отчётливо помнит ярость Лаэзель. Она убила больше всех гитов, пока они бежали из обители.              Они всё ещё бегут. Лёгкие горят, во рту сухо. Марлен чувствует, как ноет нога. Свистят стрелы, топот гитьянских сандалий, оплавленных сталью. Им нужно всего лишь добраться до подъемника и отстрелять гитов с воздуха. Звучит лучше в голове, чем на практике. Потому что их больше, у них лучше оружие, лучше боевые навыки. Это самоубийство — приходить в ясли и ставить свои условия. Но они здесь. И ради чего? Ради исцеления? Марлен с самого начала знала — никакого исцеления нет. Нет. Это было ради Лаэзель.              Марлен ненавидит ступени. Особенно, когда надо быстро убегать. Но это ничто, по сравнению с тем, что они убегают из развалин. В какую-то секунду Марлен чувствует боль в пальцах ног, стопе и голени. Она бьётся головой о каменную кладку, перед глазами плывёт. Нет, сейчас самое отвратительное время отключаться. Марлен мотает головой, слышит как свистят друг другу гитьянки. Она слышит, как со стороны группы к ней начинают бежать. Всё громче и громче.              — На подъёмник! — она поднимает голову. Белые кудри приближаются. — НА ПОДЪЁМНИК! ЖИВО!              Марлен поднимается рывком, среди мутной картины едва различает собственные ноги, но бежит вперёд, стягивает лук с плеч. Гиты слишком близко, нужно выиграть время. На глаза бросается среди витражей пробитое окно. Это было складское помещение. И там слишком, слишком много алкоголя. Время. Нужно выиграть время. Марлен нащупывает острый кончик огненной стрелы из колчана, разворачивается и на бегу стреляет в бочку огневухи. Взрыв отбрасывает её в сторону, достаточно, чтобы пришлось бежать обратно к подъёмнику. Марлен не обращает внимание на боль в ногах, на то, как сильно не хватает воздуха. Добраться до них. Это единственное, что имеет значение.              Они все уже там. Пыль от обломков и вонь гари заставляют задыхаться. Ещё немного. Со стороны обломков что-то мерцает. Металлическое. И оно ещё живое. Она не успеет. Слишком опасно для них. Она что-то кричит им. Шум от взрыва заложил уши. Карлах бьёт ногой по рычагу и подъёмник медленно тянется на другую сторону. Она слышит свист стали, едва успевает увернуться, когда гит снова замахивается мечом. От неожиданности Марлен оседает вниз, тянет кинжал из ножен, взмахом лезвия раздирает мышцы икры, ещё одним перерезает горло.              Она слышит птичий крик. Теперь они полностью в дерьме. «Чёрт-чёрт-чёрт», так и носится в голове паника, не позволяя сориентироваться. Марлен видит под слепящим солнцем только массивные крылья. Ей нужно укрыться прямо сейчас. Она видит прощелину в горе. Она вполне может туда протиснуться. Может же? Марлен подрывается с места, напрочь забывает про боль и усталость. Она слышит за собой птичий крик, чувствует, как в одно мгновение плечо разрывает от боли. Её откидывает в сторону вместе с трупом птицы. Марлен не может разглядеть, кто его убил за пылью и солнцем. Да и не важно, пока она всё ещё под опасностью. Поднимаясь на ноги, она слышит групповой крик. Громкий, чтобы понять откуда он. Марлен видит, как один из гитов одним взмахом отрезал массивную верёвку подъёмника. Нет. Нет.              — НЕТ! — она не узнаёт собственный голос, надрывный и хриплый, как у собственной копии. И она была права.              Она видит, как подъёмник со свистом падает вниз. Вместе со всеми ими. Что она наделала. Чудовище. Чудовище.              Марлен продолжает бежать, но дальше ущелье и она не сможет перепрыгнуть. Но бежать некуда. И смерть от падения лучше, чем от чужих рук. Руки мокрые, она чувствует, что прямо сейчас готова отключиться. Она прыгает, крепче сжимает в руке кинжал, всаживает его в мягкую каменную породу, проскальзывает некоторое расстояние.              Ветер усиленно бьёт в лицо, заставляет проснуться. Она висит в ущелье на одном только кинжале, под ногами ничего, кроме белого густого тумана. Она хочет засмеяться от того, насколько безумно это выглядит.              Марлен вытаскивает второй кинжал, всаживает в породу и тянет собственное тело наверх. Она чувствует, как горит плечо, капли крови падают сквозь белый туман. Ей нужно наверх. И у неё получается. Всего на секунду она думает, что всё закончилось, но свист стрел и одна из них, оказавшаяся в нескольких сантиметрах от её руки, доказывают, что ничего не закончилось. Марлен казалось, что залпы стрел бесконечны, двигаться было опасно, как и оставаться неподвижной. Она ускорилась, всаживая кинжалы быстрее, невзирая на боль двигаться наверх.              Марлен ощущает, как ветер слегка утих, она близко. Новый залп, Марлен прижимается к камням, двигается вновь, — ещё один залп. Одна стрела угодила в мышцу икры. Марлен вскрикивает, понимает, что двигать ногой теперь почти нереально. Она двигается дальше. Новый залп, замирает. Когда он стихает, двигается снова. Новый залп. Внезапная боль в спине вырывает из неё новый крик. Марлен стонет, боль режет всё тело. Ей попали в спину, близко к позвоночнику, но недостаточно, чтобы убить. Марлен чувствует, как слезятся глаза, горячие дорожки бегут по щекам и капли проваливаются под туман. Марлен взбирается дальше, с новым залпом очередная стрела врезается ей в спину. Марлен вновь кричит, спотыкается, едва не теряет равновесие. Казалось, она ломает пальцы, чтобы удержаться за кинжалы.              С очередным взмахом кинжала она не чувствует горной породы, солнечный свет режет заслезившиеся глаза. Ещё одна стрела пронзает спину, вторая плечо.              Марлен вытягивает себя лишь наполовину.              Сил не хватает.              Перед тем, как закрыть глаза она слышит треск магии, крики, бег.              Но это кажется теперь слишком далёким, слишком незначительным.              В чёрном полотне виднеются одна чёрная и две рыжие головы. Одна зелёная и две синих пар глаз.              Они зовут её, тянут холодные руки, хватают за рукава рубашки и болеро. Папа явно будет недоволен, что она сделала с его курткой.              Но она слишком устала.              Пора отдохнуть.       

      ***

             Он видел, как прострелил этой гигантской курице глаз, как она упала, но успела схватить лису и столкнулась с ней. Он точно видел, что она упала, прежде чем почва ушла из-под ног и они со свистом не начали падать. Он успел пристрелить ещё парочку гитов, которые были ближе всего к ней. Но нет. Этого было недостаточно.              — Гейл, твои фокусы сейчас очень пригодятся! — это крик Карлах сквозь ветер.              — Да, если ты вытащишь нас из этой херни! — это Шэдоухарт.              — Я стараюсь изо всех сил, дамы!              А у Астариона нет сил говорить. Всё встало поперёк горла. Нет. Этого не может быть. Это почти нереально. «О, да ладно, ты бессмертный.» Он не умрёт. Он будет мучиться, пока солнце не сожжёт его до тла в том месте, куда они упадут. Она мертва. Скорее всего мертва. А если и выжила, её прямо сейчас мучают гиты.              Она могла умереть трижды от него, от его поступков. Стать закуской для него. Тимора была на её стороне всё это время, но не сейчас. Нет. Даже если она мертва, Астарион выберется отсюда, доползёт до неё, вытащит обратно в этот мир и убьёт собственными руками. Она не должна умирать раньше, чем он задумал. Весь план пойдёт ко дну.              К чёрту план. К черту задумку.              Треск магии, хлопок и резкая вспышка телепортирует их на землю. Астарион втягивает носом воздух, поднимает глаза на обитель. Оно в руинах, гиты сгруппированы в одной стороне. Нужно уходить, пока они не добрались сюда. Со стороны что-то белёсое режет глаз. Белые волосы. Она. Лиса. Живучая сучка. Он готов рассмеяться, пока залпы выстрелов не оседают облаком на ней.              — Она там! — кричит Шэдоухарт, подрывается с места. За ней все остальные, включая и его.              «Успеть, успеть, успеть», бьёт в голове и с каждым разом всё громче. С одной стороны трещит магия, молния сильной волной отталкивает одного гита. Красная молния, больше похожая на импульс бьёт ещё одного. Астарион сам убивает двух из них, видит, как белая голова вылезает наружу. В неё влетает ещё две стрелы. Лиса падает лицом на землю. Нет-нет-нет-нет.              Он хватает её за плечи, вытягивает ноги. Всё внутри сжимается, пульсирует, горит. Астарион почти верит, что без воздуха не может жить. Это почти нереально. Она бледная, в грязи, пыли и крови. Астарион видит на её лице отчаяние и боль, сильнее сжимает плечи, прижимает к себе, не обращает внимание на стрелы. Его кто-то закрыл. Шэдоухарт хмуро смотрит на него, прикрыла щитом от летящих в них стрел.              — Прикрывай меня, иначе я не смогу её вернуть.              Он слышит это так тихо, что становится дурно. Он так привык слышать многое, а сейчас как будто оглох. Он не слышит биения её сердца, жар больше не согревает.              — Астарион, мать твою, возьмись за лук и помоги мне вернуть её! Сейчас же!              Он хватает лук, оставляет холодное тело Шэдоухарт. Он стреляет в одного гита, во вторую, но внутри всё пульсирует. Только он может убить её. И он убьёт её, как только поймёт, что ему мешает.              Периферией замечает, как глотая слёзы Шэдоухарт выдёргивает из тела лисы стрелы, кладёт на спину. Она двигает одними губами, мягкое сияние энергии проходит через её ладони сквозь тело. С первого раза не выходит. Шэдоухарт зачитывает ещё одну молитву, с кончика носа падают слёзы прямиком на окровавленную рубашку. Двух молитв тоже оказалось недостаточно. Шэдоухарт начинает яростно читать третью, иногда срывается на крик. Хочет, чтобы её услышали любым возможным способом. Третья молитва. На секунду возникает молчание. Они перебили всех гитов. Среди биения чужих сердец он не может услышать её.              Шэдоухарт рыдает навзрыд, рана на руке пылает тёмным фиолетовым светом, жмурится, вновь прикладывает руки к груди. Сквозь слёзы читает отчаянную четвёртую. Она прерывается на половине из-за новой волны. Никто не осмеливается сказать ни слова. Даже Астарион не в силах ничего сказать. Ему хочется накричать на лису, прямо на холодный труп, чтобы она поднималась, иначе он… Иначе что?              Он слышит ещё одно биение. Медленное, едва различимое. Шэдоухарт тоже это замечает.              — Нам нужно в лагерь, срочно!              Карлах подхватывает обмякшее тело на руки.              — Не умирай, солдат, мы ещё с тобой не выпили и не потанцевали!              Астариону остаётся только взять её кинжалы и плестись за остальными. «Неблагодарный мальчишка, ты ни на что не годен», проносится в голове голосом Касадора. Астарион хмурится. Никакого Касадора. Никаких нравоучений от этого ублюдка. Он сам по себе.       

      ***

             Она просыпается в непроглядной тьме. Пытается моргать, тереть глаза, привыкать к ней, но перед глазами всё та же чернота. Это точно сон. Она не может видеть себя, хочет прикоснуться к собственному телу туда, где оно должно быть, но вместо этого пустота. Она сидит на чём-то, но это «что-то» такое же пустое, как и всё здесь. Она хочет вдохнуть, но ничего не происходит. И всё вокруг сокрыто в тишине. Даже если в этой темноте что-то есть, оно либо мертво, либо не существует на самом деле. Это похоже на вакуум.              Как её зовут? А это имеет значение? Как-то звали. Как, уже неважно.              Она чувствует, как что-то её сжимает, тянет вниз. Внутри отчётливо что-то болит, ей точно не хватает воздуха. Она не может вдохнуть. Что-то закрывает ей нос, рот своими холодными когтями. Она немая. Что-то рвёт ей грудную клетку, когтистая лапа царапает шею, толкается внутрь горла, обхватывает трахею и хочет выдернуть её из отсутствующего тела. Она слышит это мерзкое, влажное дыхание у своего уха. Она должна паниковать. Но почему так спокойно? Она чувствует холодную лапу внутри, его когти обхватывают рёбра, ломают их с тонким звуком треска. Что-то тянется к сердцу, укрывает холодным полотном вокруг.              Треск. Живой, настоящий треск. А ещё тепло. Она чувствует тепло. Мягкий тёплый свет сбоку не режет глаза, не ослепляет. Он незаметно мигает, заставляет её повернуть голову. Оказывается, она лежит. И совсем рядом с её головой среди этой тьмы вырывается наружу пульсирующий стебель. Он двигается наверх, туда, где должно быть солнце. Яркие лепестки раскрываются, по маленьким венам течёт что-то горячее, живое. Цветок похож на фиалку. Когда он раскрывается полностью, сердцевина цветка на секунду перестаёт сиять.              Она моргает, хочет дотянуться до лепестков. С приближением цветок начинает увядать. Нет, не трогать. Она хочет отползти от него, но не выходит, остаётся на месте, ждёт, когда цветок вновь начнёт сиять.              Ничего не происходит. Снова тьма, в которой она чувствует холодное шевеление чего-то чужого. Он хватает её за голени, тянет к себе, в свои холодные когтистые лапы, вновь проникает под грудную клетку, хватает сердце и тянет его из тела.              На периферии вновь мигает, теперь более активно, цветок. Он пульсирует как источник, готовый в любую секунду извергнуть пламя. Но лепестки всё также остаются закрытыми, бутон пульсирует, хочет на свободу. Она впервые чувствует боль, впервые слышит свой крик. Яростный, пропитанный болью. Она хватается рукой за бутон, чувствует, как он обжигает, запах палёной плоти оставляет ощущение тошноты.              Треск земли, дрожь. Что-то чужое исчезает с режущим уши криком, опадает пеплом на неё. Пепел превращается в чёрных бабочек, и они исчезают во тьме. Вокруг растут ещё фиалки. В их сердцевинах теперь вместо темноты пламя. Она наконец может встать. Это будто поле, усыпанное огненными фиалками. Они ведут её куда-то, вырастают тонкой аллеей дальше, вглубь тьмы. Она всё ещё чувствует, как горит рука, которой она схватила бутон. И рука действительно горит. Охваченная пламенем ладонь не болит. Нет. Это пламя её собственное. Языки танцуют, лижут её предплечье, запястье и кончики пальцев.              Она делает первый шаг, второй. С каждым шагом фиалок всё больше, они растут под ногами как на дрожжах. Она идёт дальше в тьму, ведомая пламенными фиалками. Нет, это совершенно не похоже на пламя обычное. Он слишком светлое. Словно это капли солнца в ночи. Солнечные фиалки.              Она не знает, сколько идёт и сколько осталось. Она не чувствует никакой усталости. Наконец что-то вдалеке начинает сиять, мерцать, будто морские волны на солнце, блестеть и манить. Она ускоряет шаг, как казалось ей самой, но свет становился всё дальше. В прощелине, через которую просачивался свет, она видит чужой силуэт. Он тянет к ней руку через дыру. На секунду она замечает красный отблеск в районе глаз. Глаза чужие, она их не знает. Она останавливается. Фиалки обвивают ноги своими стеблями, даруют собственное тепло ей. Её ладонь всё ещё горит, но теперь не одна, а обе сразу.              Силуэт чужой руки настойчивей тянется, машет. Она видит в этих движениях злость. Рука становится ближе вместе со светом. Он грубо хватает её за левое плечо, дёргает. Она отшатывается в сторону. Рука снова тянется к ней, хватает за руку, сжимает крепко, до боли в костях. На секунду почва уходит из-под ног и единственное, что держит её — чужая рука. Он тянет её наверх, на свет. Нет. Это чужое. Это не то. Это чужое, что хотело забрать её во тьму.              Она выдёргивает свою руку и падает вниз, а на неё, словно дождём, падают солнечные фиалки. И где-то среди тишины она слышит: нет. Бесчувственное и не живое.       

      ***

             Каждый из них патрулирует палатку лисы по несколько часов. Астарион больше сидит с ней ночью. Когда никто не видит и когда можно думать о чём захочется. Она спит всё также неподвижно. Астариону это было непривычно. Обычно она ворочалась.              План. У него почти получилось, осталось только немного надавить. Но кошки снова дают о себе знать, скребутся где-то в груди и не дают сделать задуманное.              Снова приходили воспоминания о той женщине из прошлой жизни. Его… его жене. Технически не его, но всё же. Всё было такое же. Резной мраморный дом, светлые занавески. Эта женщина выглядела чёрной вороной на белом холсте. Чёрные волосы, загорелая веснушчатая кожа, разноцветные глаза. Они с лисой так не похожи, но знакомое ощущение всё ещё остаётся внутри. Он не помнит, как зовут эту женщину, не помнит, ничего о ней, кроме чёрных волос и румяной кожи. От той женщины тоже исходил жар, но он был меньше, чем от лисы. Или, возможно, Астарион так ощущает, потому что тогда он был живым.              Та женщина действительно его любила. Когда-то. Когда-то у него были дети. Дочки. Он точно помнит, но их внешность для него загадка, потому что всегда в воспоминаниях они лишь мыльные силуэты. Возможно, его прошлая жизнь хотела их забыть, но не смогла до конца.              Астарион трёт переносицу, смывает с ладоней въевшуюся под кожу кровь в ближайшей реке. Он ушёл на охоту, когда пришла подменить Шэдоухарт. В последнее время он чувствует себя усталым и поникшим. Возможно это связано с тем, что лиса уже долгое время не предлагает ему крови. Возможно, потому что он действительно устал. Он всё готов отдать, чтобы снова собирать эти чёртовы персики вместо того идиотского дня. Зачем вообще они попёрлись сюда? Ради чего? Астарион хмуро трёт ладонь под водой.              План. Надавить на лису, сделать так, чтобы она влюбилась и отдать её Касадору, когда придёт время, а в момент невнимательности всадить тому кол в сердце. Астарион надеется, что на момент смерти Касадора лиса уже будет мертва. Так будет замечательно. Если же нет, то он сам с ней разделается. Он уже представляет, как долго он будет резать ей спину, чтобы она поняла настоящие страдания. Если получится на ней заработать, будет ещё лучше. Жизнь нечто вроде сутенёра его вполне устраивает. Это приносит хорошую прибыль.              Кошки скребутся. Шипят на него, кусают, царапают где-то в области груди. Отговаривают. Но это его кошки и они должны повиноваться ему. А себе ли он принадлежит? Почему кошки должны слушаться его? Это до ужаса смешно. Конечно он себе не принадлежит. Это тело, этот голос, всё, что когда-то было его продано в обмен на бессмертие. И это его нескончаемо злит. Астарион даже готов отдать лису в обмен на свободу, но о какой свободе может идти речь, когда ублюдок всё ещё жив. Он не пойдёт ни на какие условия для возможности отпустить его, даже если платой за свободу станет та, за которой Касадор так усердно охотился.              Внезапное озарение бьёт в голову. Вот почему Астарион её не забыл. Это была если не главная, то основная цель Касадора — получить лису. Но какой ему толк от шлюхи? Он сам говорил, что подобное — испорченное мясо, и если кто-то из отродьев приведёт ему подобное, то сдерёт кожу с каждого. Нет, в этом есть что-то другое. Астарион никогда не поверит, что ублюдок захотел себе проститутку для личного удовольствия, и не абы какую. Про какие-то чувства и речи не шло, Касадора мало интересовали «тараканьи» эмоции. Кровь? Вполне возможно. Астарион сам невольно согласен — кровь лисички действительно опьяняющее удовольствие. В последний раз он едва удержался.              Пока что всё сходится на крови, но откуда ублюдок мог знать её вкус, если ни разу даже в глаза не видел? Он ни разу её не видел, но точно знал, кто именно ему нужен. Нет. Точно не кровь. Больше вариантов Астарион придумать не может.              Надо возвращаться. Астарион пробегает глазами по местности. Он видит на высоком утёсе персиковое дерево, забитое на верхушке плодами. Нет. Не думать.              В лагере суета. Астарион надеется, что лиса всё-таки откинула концы. Кошки стискивают грудную клетку. Нет. Она должна быть жива. Без неё скучно.              Он слышит как сопит, плачет лиса в своей палатке. Когда подходит, слышит её сбивчивое: «Я так испугалась… Боги, я думала…». В палатке Шэдоухарт, Уилл, Гейл и Карлах. Сидят вокруг неё, успокаивают, шутят. Шкряба и медвесычика не пускают.       Лиса прикрывается пледом как может, слегка сжимает губы в полуулыбке, чтобы скрыть собственное отсутствие комфорта. Он забрал её одежду к себе, чтобы зашить все дыры. Астарион возвращается уже с ней в аккуратной стопке. Почему-то при виде такой разбитой лисы становится дурно. Все уходят из палатки, чтобы она оделась.              — Астарион…              Он прикрывает глаза, вдыхает и выдыхает, прежде чем вновь открыть их и повернуть на неё голову.              — Что такое, лисичка? Составить компанию?              — Как на эльфийском будет «спасибо»?              — Diola lle. А что?       Марлен сжимает губы сильнее, осматривает аккуратные швы на побитой от времени рубашки, проводит по ними пальцами.              — Diola lle.              — Минутное дело.              Она поднимает на него взгляд.              — За всё. И за это, — лиса приподнимает на дрожащих руках стопку одежды. — И за то, что не оставил.              — Ха, — Астарион отводит голову, натягивает улыбку. — Обычное дело. Особенно в нашем положении.              «Не смей, идиот, ты нас погубишь», твердит в голове здравый смысл, когда он выходит из палатки лисы с сильным чувством скованности в груди. Она проблема, а не решение. Но рука, чтобы искоренить эту проблему раз и навсегда, не поднимается. Каждый раз он думает о том, как сильно хочет её убить. И каждый раз, когда смотрит на неё, это чувство пропадает. Ему это не нравится. Абсолютно не нравится.