Лиловый глаз

      Чуть больше недели назад Марлен не думала, что может скучать по солнцу. Оказалось, это возможно. Горный перевал был прекрасным в своей примитивности, где солнце буквально залезало в каждую тень. Это и было прекрасно. Понимать, что от солнца в этом месте не сбежать.              Они даже нашли дикую яблоню. Марлен никогда не слышала, чтобы Шэдоухарт так уговаривала её сорвать яблок. Марлен была прекрасно осведомлена, что даже если и сорвёт их, никто не сможет их прокусить. Дикие, в отличие от домашних, были совсем маленькими, твердыми и абсолютно кислыми, вязкими. Домашние были разных размеров, ароматными, кисло-сладкими. Обошлись без яблок.              На горном перевале даже вечерами тепло, несмотря на сильную ветреность. Даже ветер здесь был тёплым. Гейл говорит, что это из-за низкого расположения солнца. Марлен ему верит. Всё равно в науках она глупа, поверить тому, кто к ним ближе намного логичнее.              И пейзажи красивые. Было бы неплохо построить здесь домик и засесть в этом месте в одиночку. Сделать сад из этих диких яблок, которые от любви станут домашними, посадить небольшой огород. Мечты. Иногда Марлен думает, что уже слишком стара для них, что её время было истрачено впустую чужими руками, она останется далёкой до той Марлен из борделя, у которой ещё горят от перспектив глаза. Сейчас же… Сейчас ничего не поменялось. Она осталась тем ребёнком с детскими мечтами в теле взрослой женщины, у которой наверняка появились сильные морщины. От мысли о морщинах Марлен закрывает рот рукой, слегка посмеивается. Она впервые думает о дурацких морщинах, о том, привлекательна ли в глазах других. Даже верить дурно.              Марлен поставила свою палатку подальше от других, сама же ушла ещё дальше от лагеря, нашла поваленное от ветров дерево, уселась на него и просто начала любоваться закатом, думать о чём угодно. Она даже вспоминала мальчишек из деревни, как они боялись с ней говорить, так пылко, по-детски, признавались в симпатии, хотя возраст уже был почти недетский. Она им всем отказывала. До чего же ей нравилось видеть их кислые лица, понимать, что та Марлен, такая несуразная, странная, лопоухая девочка, может кому-то нравиться.              — Эй, — она слышит голос за спиной, поворачивается. Астарион, явно нервный, — он стучит пальцами по бёдрам когда нервничает, — садится рядом с ней. Она отворачивается обратно к закату. — Тебя там все потеряли.              Врёт. Но Марлен смалчивает, бегло, почти незаметно улыбается. Ей нравится, как он пытается придумать план наступления к ней. Или простым языком, — начать разговор. Он тоже похож на мальчишку. Того самого шкодливого, который подложит в кровать что-нибудь и будет ждать реакции. А после расхохочется так, словно это самый гениальный розыгрыш на свете.              — Я тут… кое-что принёс, — наконец Марлен снова смотрит на него. Астарион лезет рукой под дублет, вытаскивает из внутреннего кармашка маленькое, твёрдое дикое яблоко. — Каюсь, случайно подслушал, что ты любишь яблоки. Ну и…              Он протягивает его. Когда Марлен не берёт яблоко, поднимает на неё красные глаза с приподнятыми белыми бровями и снова на яблоко. Будто пытается прикинуть, что не так. С точки зрения мужской логики, то всё совершенно так. Но Марлен лишь улыбается ему.              — Мило.              Это всё, что она говорит, но яблоко так и не взяла. Не будет же она ему по-новой объяснять, чем дикие яблоки отличаются от домашних. Астарион сжимает яблоко в кулаке, прячет его, как и себя.              — Почему ты такая неженственная? — она может слышать, как он сжимает пальцы сильнее. Явно не это хотел сказать. Марлен почти оскорблена, лишь выгибает бровь. — Ну, то есть, раньше ты была такой женственной, прямо-таки Шаресс воплоти. А сейчас ты жёсткая, грубая и совсем не как женщина. Ну, я имею в виду, ясно как день, почему…              Он снова тараторит, посмеивается, не знает, куда себя деть. Возможно, он просто усыпляет её бдительность, а может они оба просто идиоты.              — Я могу быть женственной. Мне это нравится, я хочу быть такой. Но многие часто считают женственность за слабость, — Марлен вновь смотрит на красно-золотой акварельный рисунок неба, со стороны дует ветер, слегка цепляет рубашку, просачивается внутрь. — Для меня это скрытая сила. Любой идиот будет в растерянности, если неприступная, твёрдая женщина проявит к ним немного нежности.              Астарион фыркает. Марлен этому не удивлена, но ждёт от него ответа, чтобы продолжить этот маленький, лишённый сейчас веса и ценности разговор. Наконец, со спокойно душой, она признаёт, — ей нравится говорить с ним. И он действительно ей отвечает.              — И хоть раз эта стратегия сработала?              — Да. На тебе.              Он в момент поворачивается к ней с оскорблённым видом.              — Хочешь сказать, что я идиот?              — Ну, ты же не понял, что речь шла про тебя. Поэтому, да. Ты идиот.              Астарион в миг меняется в лице, мышцы расслабляются, выглядит потерянным.              — Не все же считают женственность слабостью.              Хочет защитить себя. Но Марлен давно знает, что и он так думал. Или думает.              — Когда мы встретились впервые, ты смотрел на меня так, будто я твоя жертва или трофей, — наверняка она должна была звучать с укором, но получилось с шуткой. У неё хорошее настроение. Пусть. — Хотя я просто своровала у тебя брошку.              — Это было величайшим преступлением с твоей стороны, — он тоже слегка улыбается.              — Потому что забрала помимо брошки и твоё фанатское сердечко?              — Возможно. Хочешь проверить?              — Откажусь.              Марлен слышит, как посвистывает ветер, видит, как тот поднимает кудри Астариона. Шелестят листья деревьев, стоит отчётливый сладкий запах персиков. Они растут где-то неподалёку, нужно будет дойти туда. Марлен встаёт с места одновременно с Астарионом, смотрят друг на друга непрерывно. И каждый думает о своём. Марлен о персиках, — Астарион не о них. По крайней мере, она так считает.              Никто из них не подаёт голоса. Закат красиво подчёркивает его глаза, они, можно сказать, пылают в красном солнце. Марлен не знает как она выглядит. Возможно красиво. Возможно ужасно. Это имеет значение? Пару минут назад, — да, имело. Сейчас? Сейчас осознание, что ей совсем не двадцать восемь только огорчает.              — Я учуяла персики, — это первое, что приходит на ум, чтобы прекратить этот неуместный зрительный контакт. Марлен заламывает пальцы. Нервно. Ведёт себя как девчонка. — Хотела найти их.              Астарион кивает. И только. Не говорит ни слова, указывает рукой, намекает, что в данной ситуации он останется ведомым. Для чего он принял решение пойти за ней, Марлен всё ещё не известно. Да и какой смысл? Даже если она скажет «нет», он всё равно пойдёт за ней. В этом весь Астарион. И в каком-то смысле этот напор работает. Марлен не может сказать ему что-то против, раздражение улетучивается почти сразу, когда он… спасает её. Много раз. В разном смысле. Марлен пожимает губы, кивает. Эта прогулка будет не молчаливой, не в закромах собственных мыслей и воспоминаний. Это немного радует. Совсем немного.              Они двигаются рядом, не перегоняют друг друга. Один сказал бы, что они держат дистанцию, потому что не переносят друг на друга на дух, второй сказал бы, что они просто не хотят показывать истинных намерений, третий, что они влюблённые, скрывающие это от надоедливой публики. По-своему не прав был бы каждый из них.              Дерево действительно растёт неподалёку, во всю даёт плоды, что уже начинают опадать и гнить под стволом. От количества персиков ветви наклоняются, тяжело скрипят. Ветер качает их в сторону, листья шелестят. Под рубашкой тепло. Закат стал ещё более красным.              Марлен подходит к одной ветви, аккуратно срывает ароматный кругловатый персик. Хочет отдать его Астариону, только отводит руку в сторону, но вспоминает, что ему персик совершенно ни к чему, руку убирает. Нужно собрать их побольше, иначе все в лагере скоро начнут жевать кору вместо овсянки Гейла. Марлен их понимает.              — Какие на вкус персики? — такого вопроса Марлен точно не ожидала, поворачивает голову на Астариона. Брови изогнуты, губы чуть сжаты и опущены уголки. Расстроен. Он не помнит вкуса еды.              Марлен не знает, как ему ответить. Очевидно, как персики, это ему ничего не даст. Что скрыто под этим «вкусом персиков»? Персики сладкие, не как мёд, скорее как нечто более дикое. Мёд диких пчёл горький, но персики — не мёд. Это фрукт. У фруктов своё собственное понятие мёда, как у вампира другое понятие вкуса, чем у живого.              — Мне кажется, ты не поймёшь, пока сам не попробуешь, — и ответ самый разумный из возможных. Марлен протягивает ему персик.              — Напомню, лисичка, что я не чувствую вкуса еды, — он задирает подбородок, отводит голову в сторону, словно персик пахнет ему гнилью. Может быть это так.              — Ты пробовал что-то помимо овсянки Гейла?              — Не припомню.              — Ел яблоки из лагеря?              — Нет.              — Тогда самое время попробовать, — она снова тянет ему фрукт. Астарион сначала недовольно оглядывает его, но всё же берёт из рук персик. Держит его так, будто он сможет причинить ему вред. Каков ребёнок. Марлен слегка улыбается, качает головой. — Оно тебя не убьёт.              — А вдруг?              Марлен срывает персик, на этот раз себе, и показательно откусывает мягкий кусок.              — Подумаешь, промучаешься с диареей недельку-другую, — она двигается под ветви к самому чистому месту под стволом дерева. Садится, прижимается спиной к коре. — Как будто это может убить вампира.              Он наконец вздыхает, тоже идёт под крону, садится совсем рядом. Она смотрит на него, ждёт когда попробует. Не спешит. В сомнениях. Марлен толкает его локтем, указывает взглядом на персик.              — Перспектива засесть в ближайших кустах на неделю меня не радует.              — Обещаю, я буду как примерная мама сидеть рядом и поддерживать.              — Ха-ха… — его саркастичный, пародирующий звук смеха заставляет её улыбнуться. — Ну, хорошо, мама.              Он делает укус, недоверчиво хмурится, пробует на вкус так долго, что Марлен может с уверенностью сказать — он точно высосал весь сок из кусочка. Это действительно так волнительно? Волнительно, она же сама это знает.              Внезапно он выплёвывает кусок, откидывает персик куда-то в сторону и уходит подальше от дерева. Когда он хватается за ближайший камень, падает на колени и начинает блевать, Марлен подрывается с места. Это получилось случайно, из сочувствия, не более. Она хочет так. Она садится чуть позади, кладёт руку на спину, второй убирает ему волосы от лица. Она слышит, как почти беззвучно шепчет: «Прости-прости-прости». Астарион сплевывает слюну, откидывает её руку от лица, прислоняется спиной к камню.              — Больше не смей предлагать мне что-то. Я сбегу быстрее, чем ты успеешь произнести первую букву.              — Согласна.              Астарион возмущённо приподнимает бровь. Он ждал извинений. Марлен слегка похлопывает его по плечу, возвращается под дерево. Она не ждёт, что он останется, сядет снова рядом и будет ждать, пока не придёт время идти назад к лагерю. Она ждёт, что он злобно выплюнет какую-нибудь колкость и уйдёт один, продолжая что-то гневно бормотать.              Но нет. Она слышит, как шелестит крона одной из ветвей, как он снова садится рядом и просто произносит:              — Пойдём, ты просила сегодня подольше позаниматься эльфийским.              Марлен не хочет отсюда уходить. По крайней мере сейчас.              — Давай здесь. Нас не будут отвлекать.              Он что-то промычал. Непонятное наверняка даже ему самому.              — Как будет персик на эльфийском?              Астарион хлопает губами, задумчиво смотрит на то, как Марлен продолжает есть персики. Будто только что он ими не блевал.              — В эльфийском нет различий во фруктах, — он чешет затылок, подбирает к себе ногу, укладывает на колено руку. — Iaf. Слово в принципе переводится как фрукт или плод.              — Iaf… Хорошо, — у неё с каждым днём всё лучше и лучше произношение. Астарион хоть этого и не говорит, просто кивает. Она всегда замечает, как он гордо расправляет плечи, уголки асимметричных губ дёргаются в улыбке. — А как будет дерево? Или небо, или, может быть, ветер?              — Попридержи любопытство, лисичка, — он слегка посмеивается. — Я вместе с тобой, если можно так сказать, снова учусь.              Он садится поудобнее, запрокидывает голову. Марлен смотрит, как его глаза бегают по зелёным листьям, по неровным узорам коры.              — Дерево… Galadh. Небо, смотря в каком смысле. Если то, что находится за пределами… Ну, то есть, где звезды и всё остальное, то menel. Если то, что находится, можно сказать здесь… Облака и тот же самый ветер, то gwelwen.              — Зачем это разделение?              Астарион пожимает плечами.              — Хотели усложнить жизнь бедным эльфам. Повторяй, лиса.              — Menel… Gwelwen и…              — Galadh.              — Да, точно. Galadh. А ветер?              — Gwaew. Или sul, зависит от того, для чего используешь.              — Как с небом?              — Да. Догадаешься что для чего?              — Думаю, это понятно, — Марлен кусает щёку, выбрасывает очередную косточку от персика. — Gwaew и sul, правильно же?              Он кивает.              — Ealh maer.              Ветер стал прохладным. Марлен может чувствовать, как он насвистывает ей на ухо собственные, чужие мысли. Его мысли ветер не даёт услышать. Она на секунду задумывается, понимает, как сильно расслабилась, доверила ему всё самое сокровенное. Он знает о ней всё, но не в детальных подробностях. Хотя бы что-то у неё осталось, хотя бы что-то она может скрыть.              — I lassi ind gwaladh are hwiniala bend i sul. Énass are iaif bo sen gwaladh, hain are rind, moei i lind.              — Что? — она пропустила мимо ушей его слова, слишком задумалась о возможных рисках оставаться с ним наедине.              С каждым днём она всё больше путается в его паутине, прилипает к клейкой части, называемая его обаянием. С каждой минутой паутины всё больше. Паутина — его соблазны, пороки и цели, а сам он паук. Он отравляет её своим ядом, скрытый под сладкими речами, помощью и сочувствием. Он ждёт, когда яд её парализует, когда она не сможет сопротивляться его желаниям. На секунду становится страшно.              Астарион вздыхает, на секунду закрывает глаза. Он устал, это видно. Или просто сокрыт за своей маской «бедного и несчастного», пытается надавить на жалость.              — Ты снова отвлеклась? — она ему не отвечает, отворачивает голову, прижимает ноги к груди и обнимает их руками. Он снова вздыхает, Марлен чувствует его взгляд на своём виске, кончике уха, белых волосах.              Она успевает прервать его прежде, чем он снова говорит.              — Соберём персиков и пойдём назад, — она чувствует холод в своём голосе, чувствует, как Астарион всё ещё смотрит неотрывно на её спину. В какой-то момент Марлен слышит, как он поднимается с места, так резко хватает её за плечо, что она успевает только отдёрнуть его руку. Он не терпит, когда она пренебрегает эльфийским. Марлен это знает. Он не терпит, когда она не слушает. Он не терпит, когда она его раздражает. Марлен всё это знает.              И он не произносит ни слова. Закатывает глаза, вздыхает, фыркает — да. Но не говорит. Астарион очевидно решил, что лучше промолчать. И, наверняка, это было самым лучшим решением.              Марлен отходит назад на пару шагов. Когда он не следует за ней, она делает третий и разворачивается к нему спиной.       

***

             Он хотел сказать, что она его бесит, что он её ненавидит и всё остальное. Но промолчал, потому что перед глазами всё ещё мельком проскальзывает её гладкое тело, увешанное золотыми цепями и камнями. Нет, та Марлен из снов совсем другая. У неё не было шрама на лице, продольного от плеча к груди от паука, новой кожи от укуса варга, размытых точек от стрел. Возможно, он забыл такие детали. Скорее всего. Она полезла на дерево. Остаётся только стоять на земле, как цивилизованный, действительно адекватный гуманоид.              И первым делом лиса сняла рубашку, завязала её на животе в три узла. Первый от рукавов на шею, два остальных по бокам, чтобы никуда не делись эти чёртовы персики. Он видит бретельки её бралетта, как через чёрную ткань видно стоящие от ветра соски. Лиса даже не волнуется об этом, собирает персики, до которых рука не дотянется снизу, а сама же изредка поглядывает на него своими разноцветными как драгоценные камни глазками. Только вот вряд ли есть такой красивый камень, как её левый глаз. Он моргает, приходит в чувства. Обычные у неё глаза, никакие не драгоценные камни и не очень уж больно красивые. Интересные, да, но не красивые.              Когда он слышит её настойчивый кашель, видит этот хмурый взгляд, — только цокает языком, снимает дублет и делает с ним то же самое.              — Если он хоть как-то порвётся… — бубнит он без остановки, завязывает рукава и надевает на шею. — Вышивка сломается… Кружева… — он завязывает один бок. — Испортятся…              — То я зашью, сошью или куплю тебе новый, — она прерывает поток его недовольств так, что Астарион поднимает на неё голову, недовольно сверлит взглядом. Он надеется, что в его глазах можно прочитать презрение. Лиса пожимает плечами. Пожимает плечами. Самодовольная, страшная, унылая ду!.. — Не бубни как старый дед, прошу. И не смотри на меня так, будто я у тебя конфетку отобрала.              Да как она смеет! Астарион сжимает губы, хочет крикнуть ей в лицо, как сильно она его бесит, но он снова смалчивает. Он молчит, чтобы не спугнуть эту нахалку. И ведь это даёт прогресс. Маленький, но прогресс.              Астарион дёргает персики нервно, так она сказала. Будто он собирался хоть когда-то становится идиотским крестьянином, который только и живёт за счёт собственных горбатых годов, чтобы выросло это. От одной мысли, что он может быть этим грязным, вшивым бомжом, по спине бежит дрожь. Никогда. Убьёт Касадора, заберёт его золото и свалит подальше. Может быть в Кормир? Нет, слишком много солнца, не вариант. Невервинтер? Возможно, но тоже опасно. Лускан? Уже ближе, но слишком холодно.              В его макушку прилетело что-то твёрдое.              — Ауч! — Астарион хватается рукой за место удара, поднимает глаза на Марлен. Она усмехается, вытягивает бровь. Астарион находит под ногами косточку персика. — Ещё бы кинула в меня камень, идиотка!              — А что? Надо?              — Нет!              — Перестать витать в облаках, Астарион.              Имя через её губы проходит почти также, не жарко, не так, будто она в нём нуждается, но… это её голос. И он моментально пробивает по спине пляску дрожи.              — К… — он хватает ртом воздух, пытается собраться с мыслями в голове. — Как ты меня назвала?              — Астарион, — её искусанные губы расплываются в улыбке, наклоняется, прижимается животом к ветке, подпирает подбородок рукой. — О-о, прошлого господина магистрата возбуждает собственное имя?              Астарион хмурится. Она указывает ему взглядом, следует за ним, видит, как выпирает через брюки член. Он выгибает бровь, поднимает снова на неё взгляд.              — Серьёзно думала, что это меня смутит?              Она фыркает от смеха, собирает последние персики.              — Нет.              Лиса собрала даже его персики, пока Астарион «витал в облаках», было видно, что рубашка переполнена. Единственное, в чём сон совпадает — её волосы на свету действительно похожи на нимб. Даже сквозь листву, на местах соприкосновения солнца и её волос, пряди превращались в «солнечные полоски». И левый глаз кажется совершенно не чёрным. Под красным закатом он выглядит так, словно радужку до краёв заполнили дорогим вином.              Астарион слышит, как лиса тихо ругается, ищет путь обратно. Прыгнет — персики разлетятся, сбросит рубашку — снова разлетятся. Астарион смотрит на свой дублет, в котором лежит всего три фрукта, хмурится, бросает его на землю, подходит к ветке со стороны.              — Давай сюда свою отраву, — и тянет руку. Зачем он это делает? Чтобы ещё дольше не стоять и не думать. Оказывается, думать может быть вредно.              — Я сама.              — Самостоятельная, давай свои гребаные персики сюда, — он впервые строит из себя джентльмена, а она, видите ли, сама! Упрямая идиотка!              Лиса смотрит на него с чуть наклонённой головой, не отводит взгляда. Розоватые губы слегка искривляются в ухмылке. Она снимает рубашку с шеи и протягивает самодельную сумку ему. Астарион не упускает момента, берёт рубашку за рукава и также откладывает в сторону к дублету, снова тянет руки.              — Я могу спрыгнуть сама, в этом нет нужды.              Он хмурится, надеется, что выглядит это убедительно. Ему иногда так хочется придушить её, что трясутся пальцы и действительно хочется сдёрнуть её с дерева, сомкнуть пальцы на белой шее, чтобы увидеть красно-синеватые следы его рук. Но он только вздыхает.              — Не порть романтику.              — Романтику? Господин магистрат что-то знает о романтике?              — Заткнись и просто дай помочь.              Она посмеивается, перекидывает ногу через ветку. Астарион обхватывает её ноги руками, чувствует её горячие ладони на плечах и спине, сладковатый аромат крови, отбивающее в ушах сердце. Он даже слышит, как она затаила дыхание на секунду.              Астарион ставит её на землю и тут же тычет на неё пальцем.              — И больше не называй меня «господин магистрат», — он надеется, что его искривлённый писклявый голос достаточно унизительный.              — Хорошо, господин магистрат, — она снова смеётся, видит как он хмурится, заливается смехом ещё громче. — Нет, господин магистрат, не нужно отправлять меня на каторгу! О, прошу!              Астарион цокает языком. Новое прозвище от неё, новый раздражитель. Теперь она бесит его ещё больше. Лиса подхватывает рубашку с персиками. Отчётливо Астарион чувствует себя некомфортно, когда смотрит на обнажённую девичью спину. Царапины, зажившие в белые шрамы былые раны, острый край лопаток и чёткий рисунок позвоночника. Она слишком худая, это только идиоту не известно. Она ест много, больше, чем могла бы вместить в себя другая женщина, но веса в ней так и не появилось. Он чувствовал эту худобу, но тогда не придал этому никакого значения. Не заметил даже выпирающие рёбра. Раньше наверняка было хуже. Раньше от одного вдоха живот точно прилипал к позвоночнику, а весила она и того меньше.              Он видит небольшой кусочек шрама на бедре от укуса паука, продольный шрам от ключицы к груди, точки выстрелов в плечах и его укусы на шее. Астарион не заметил, что она повернулась к нему лицом. Глаза сами бегают по мягким щекам. На удивление, ко всей её худобе, щёки у неё кругленькие, слегка розоватые, насколько позволяет её альбинизм, и ярко выраженных скул он не видит. Рваный шрам на щеке от продольного лезвия без спины — кинжал, не иначе. Так делают только неумёхи, что отроду нож в руках не держали. Откуда-то он помнит, что называл таких «белоручками». Колотый шрам под лиловым глазом глубокий, он такой же выраженный, как и на левой щеке. Давили сильно, ещё бы немного — рука соскальзывает и лилового глаза больше нет. Это было бы сильным упущением. Глаз то интересный. И карга хотела его себе забрать, знала старуха толк в таких вещицах.              — Эй, — лиса махает перед его глазами. — Ты чего застыл?              — Тот, кто тебе лицо…              — Видир.              — Да. Как он выглядит?              Лиса опешила. Астарион и сам опешил от своего вопроса, теряется, хочет вернуть слова обратно, но так и не раскрывает рта.              — Он… Калимшанец, как сам рассказывал. Смуглый, черноволосый. И глаза были синими, почти чёрными.              — Шрамов нет никаких?              Она мотает головой. Астарион понимает на секунду, почему спросил. Пытается вспомнить, был ли он среди тех. Но он никого не может вспомнить. Только её не забыл. Как опухоль сидит. Это почти его злит.              — Надеюсь, ты оставишь ему парочку. На память.              — Я не стану оставлять ему что-то на память, — он слышит в её голосе неподдельный холод, но глаза горят. Он знает от чего. Месть. Любимая тема всех, кому не жалко своё будущее. — Я убью его. И остальных двоих.              — Просто убьёшь? Как-то скучно, лисичка, не находишь?              Он видит, как белёсые брови ползут к переносице, на бледной коже сразу появляются морщины.              — С чего ты решил? — она тоже отводит взгляд в сторону, на темнеющий в чёрно-синих красках горизонт. — Я ждала сто восемьдесят лет не ради быстрого убийства. Это слишком легко для них.              — Могу поинтересоваться планом твоих действий?              — Нет.              Он не ожидал другого ответа, напротив, хотел, чтобы она оставила его при себе. Взгляд неосознанно ползёт в ложбинку меж грудей, перед глазами отчетливый рисунок сна и то мягкое тело, в котором не было ни намёка на выпирающие рёбра. Солоноватый привкус пота вяжет на языке фантомным ощущением горячей кожи. Он видит, как лиса снова хочет идти. Так. Нет, Астарион, разумеется, для себя тот ещё развратник и не такое видел, не такое промышлял, но с ней это как-то… не вяжется. Будто бы чужое это всё, идти вот так напоказ с открытой частью тела, с кучей шрамов.              — Стой, — он говорит это случайно, хочет ударить себя по лицу. Это не его дело, совершенно не его. Лиса поворачивается, выгибает бровь. Он видит, как искажается шрам от клыков на шее. И ничего лучше не смог придумать, кроме как вытащить те несчастные три персика из своего дублета, стащить с её шеи рубашку. — Надевай.              И тянет свой дублет ей, сам же вешает на шею рубашку с персиками. Лиса лишь хлопает ресницами, уголь мелкими песчинками опадает с них. Но всё же она берёт из его рук дублет, развязывает и накидывает на плечи. Кое-где вышивка всё-таки лопнула. Прискорбно.              — Нормально надевай.              — В этом нет нужды.              — Обещаю, вышивку сам исправлю, надевай нормально. Нам ещё идти, а если тебя продует, то мы засядем здесь ещё на несколько дней и в конечном итоге потеряем кучу времени, а нам это совершенно не нужно. Не нужно же? Разумеется не нужно!              Астарион наблюдает, как она застёгивает дублет и протягивает в длинные рукава руки. Выглядывают только первые фаланги пальцев. Он цокает языком, подворачивает рукава для оптимальной ей длины. Так, чтобы закрывало запястья. Лиса слегка улыбается.              — Ты снова тараторил.              — Замолчи и пошли.