Лиловый глаз

      Ухо дёргается от огромного количества звуков где-то за пределами вакуума Марлен, точнее, её палатки. Она вновь испытывает усталость, садится на лежаке, ткань, пропитанная ранее водой, стала едва красноватой и сухой. Ткань упала около её руки. Шея сильно ноет, она забыла, какого это, — кормить вампира. Вампирское отродье.       За пологом утренний шум, она слышит, как поёт себе под нос Гейл, шелест страниц книг со стороны палатки Астариона. Иногда даже долетает бубнёж молитв Шэдоухарт. Но громче всех была Карлах, активно играющая с собакой и громко хвалящая его.       Марлен протирает глаза пальцами, тянет руки наверх. Ноющая, даже приятная боль прокатывает по мышцам спины. Когда она выходит из палатки, в нос ударяет резкий запах горящих дров и овощей.       — Доброе утро, соня, — ей улыбается Гейл, отвлёкшийся от приготовления завтрака.       — В смысле «соня»? — Марлен зевает, садится на бревно, смотрит на булькающую жидкость внутри котелка. Там кожицы томатов.       — Ты проспала восемь или девять часов. Ну, насколько я могу доверять своим знаниям определения времени по положению солнца.       Марлен трёт глаза от пылкого жара дымящегося костра. Удивительно, что она смогла… поспать? Скорее всего. Это точно был не транс, в трансе она могла слышать всё, что происходило вокруг. А тогда была долгожданная тишина.       — Это из-за него? — Гейл говорит негромко, поглядывает в сторону палатки Астариона.       — Чего?       — Укусы.       Марлен открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же его захлопывает.       — Я просто хотела ему помочь, — Марлен жмёт плечами, начинает ковырять заусенцы на пальцах.       Гейл кивает, понимает, что это не его дело и продолжает готовить. Перед завтраком у неё есть время для подготовки. Она слышит лай Шкряба, который приближается к ней с другого конца лагеря. Или же время на пса. Шкряб бежит так неуклюже, что сносит своим боком табуретку у палатки Астариона.       Он ещё раз громко лает, прежде чем добежать и почти запрыгнуть на неё.       — Привет, — его гладкий язык размашисто облизывает одну половину её лица. Марлен почти улыбается, прикрывает один глаз. Она не смыла уголь с глаз. — Хороший, хороший мальчик.       Она чешет его по шее, за ушами и по спине около пятнадцати минут, прежде чем Шкряб улёгся около её ног. Гейл снова начал что-то напевать под нос.       В голову неожиданно пришло воспоминание, как Астарион говорил по-эльфийски. Это было красиво, хоть и перевода той фразы она не знает. Марлен косится на его палатку. Он уже поставил табурет и сидит теперь на нём, с умным видом читающий небольшую книгу. Он даже делает в ней какие-то пометки. Его нет в отражении огромного зеркала, которое он всё таскает с собой. Он сильно погружён в книгу, что-то бормочет одними губами. Его спина ссутулена.       Марлен отворачивается, сильно щипает себя за запястье через ткань. Она расслабилась. Но детский интерес берёт верх. Она эльфийка и эльфийский язык такая же её частичка. Она должна его выучить. Самостоятельно или с чьей-то помощью, — значения не имеет.       Как там было?.. Quelin? Нет, что-то было впереди этого слова. I'quelin? Да, вроде так. Знать бы ещё, что это значит. Но звучит красиво. Наверняка какое-то ругательство. Марлен чувствует себя стыдливым ребёнком. Остальное было слишком сложным для слуха. Многое было не разобрать, будто там всего два слова. Она снова трёт глаза. Общий давался ей легко, на нём все в семье говорили, мама грамоте учила каждый четвёртый день недели. У неё хотя бы была учительница, которая могла ей что-то подсказать. А сейчас, даже не имея никакого нормального фундамента для изучения языка, Марлен приходится вспоминать те немногие слова из уст музыкантов, которые она слышала. Она закрывает лицо руками, бегает между своими мыслями в поисках хотя бы проблеска тех слов. Ничего. Она не помнит.       Это было почти сто восемьдесят лет назад. Они пытались заговорить с ней на эльфийском при их первой встрече. Они знали, что могут говорить при ней абсолютно всё что угодно. Она не поймёт. Наверняка прямо рядом с ней они обсуждали, как продадут её Брану.       Она чувствует жжение на запястьях. Марлен смотрит на них, пальцы сами подсознательно трут шрамы. Оттягивает рукав совсем немного, просто посмотреть на них снова. Они красные, она не знает, сколько времени провела в раздумьях, раз боль стала совершенно не фантомной. Перед глазами подвал. Тёмный, почти непроглядный. Марлен моргает, трёт глаза пальцами. Подушечки холодные, веки горячие.

***

      Новым исчислением времени стали «ритуалы перевоспитания». Она один раз услышала, как служанки переговаривались между собой. В восемь утра у ублюдка завтрак, в девять её моют, ровно в десять утра её отводят к нему. Она находится у него час или два, в зависимости от настроения. Она отсчитывает по секундам. Это то, чем она занимает свои мысли во время «перевоспитания». Она не хочет называть изнасилование подобным образом, но иначе уже не может. Если она напоминает себе, то не выдерживает и сбивается со счёта. Она у него уже десять лет. Десять лет. Иногда она прибывает в ужасе от подобной цифры. В остальное время она прекрасно понимает, — это только начало. Он будет делать с ней вещи и хуже, этому просто нужно время. Она даже ждёт этого момента. Может, точка кипения дойдёт до того момента, когда он убьёт её. Задушит, разобьёт голову, перережет глотку. Что угодно. Она согласна на любую смерть, даже самую отвратительную и унизительную.       Она боится темноты. Точнее, темноты этого подвала. Она увидела каждый камень этого подвала, каждую трещину и зазор. Ей так хочется наружу. Вдохнуть что-то помимо талой воды, этих отвратительных лилий и выпечки. Она хочет домой. Так сильно хочет домой.       Она уже на протяжении пяти лет задаётся вопросом, — ищет ли её семья? Она не знает и вряд ли когда-нибудь узнает. Милла наверняка повзрослела, стала красивой, умной. Ей сложно представить сестру взрослой. Она застыла у неё в воспоминаниях девятилетней девочкой, плачущей ей на ухо в который раз. Милла каждый раз плакала, когда она уезжала или приезжала.       Грудь сдавливает, она плачет. Плачет одними глазами, она чувствует горячие слёзы на щеках, как они падают, обжигают живот и ноги. В слезах нет никакого проку, она давно это поняла, но всё равно не перестаёт плакать.       Мама наверняка себе места не находит.       Она шмыгает носом, звук бьётся о стены. Она начинает снова считать камни. Один, два, три, четыре. Десять, двадцать, тридцать, пятьдесят. На шестидесяти восьми она сбилась со счёта, когда наверху что-то громко упало. Она вздрогнула, начала бегать глазами от верёвок на запястьях до очертаний каменных ступеней, откуда обычно идёт свет. Там дверь, она деревянная с большим железным кольцом. Тяжёлая дверь, некоторые собачки Брана прилагают огромные усилия, чтобы её открыть.       Оттуда ей приносит испорченный хлеб прачка. Она ничего не ест, кроме плесневелого хлеба. Живот сильно сжимается, урчит. Голод жрёт её изнутри, иногда больно дышать.       Она удивляется, как её иммунитет выдерживает подобную каждодневную пытку. Она должна была умереть ещё в первый месяц, но её держат здесь. Боги, Бран или кто-то другой, — все как на подбор ублюдки. Она проклинает их всех. Мама постоянно молилась Сэлунэ. Её она тоже посылает.       Внутри горит огнём ненависть. Она ненавидит их всех. Она ненавидит каждого, кто сделал ей больно. И она будет ненавидеть каждого, кто сделает ей больно. Она сломает им кости, сотрёт их в муку и этой костной мукой припорошит то, что от них останется. А после она их сожжёт. И через огромный дымящийся костёр она будет прыгать, веселиться и петь, потому что она выиграла. А они нет.       Но она всё ещё в подвале, привязанная к колонне, а все эти ублюдки на свободе. Теперь вместо ненависти горит месть. Она выберется отсюда, как и задумывала изначально. Она будет рвать зубами и ногтями, но сбежит. Она выроет свою собственную могилу, если её похоронят живьём. Она вернёт позвонки шеи на место, если свернут шею. Залижет всё, что они сломали и сломают, сделает абсолютно всё, чтобы стать вновь свободной от этих верёвок. Она сбежит. Рано или поздно сбежит. Этому нужно время. Наверняка ублюдок поверит в свою власть над ней и совершит ошибку, что станет её спасением. Она сбежит от них так далеко, как только сможет.       И когда она вернётся, Марлен Эвенвуд будет для них самым страшным кошмаром, от которого они не смогут сбежать.       Время подходит к девяти. Она слышит шаги, скрип деревянной двери и звон железного кольца. Она видит очертания мужчины, слишком большого для Брана и его ублюдка. А после слышит мелкие, быстрые шаги. Идёт прачка, едва переставляет ноги. Руки за десяток лет стали ещё более жилистыми, в них появилась сильная дрожь.       Она сжимает руки в кулаки, готовится, что её развяжут. Ей просто нужно оттолкнуть прачку и сбежать по лестнице. А дальше? Она не знает. Силуэт мужчины приближается, развязывает ей верёвки и не говорит ни слова.       Она толкает его в сторону, толкает прачку в сторону и бежит. Она бежит так быстро, как только может. Расстояние совершенно небольшое, но ей кажется, что она вечность бежит до ступеней. Грудь начинает сдавливать от нового потока слёз. Сквозь мыльную пелену она видит ступени. Она начинает прилагать больше усилий, чтобы бежать, сердце стучит так быстро, что, кажется, отдаётся эхом в подвале. Ещё немного. Совсем немного.       Она чувствует хватку на лодыжке, как её резко дёргают. Она падает, бьётся лбом и носом о первую каменную ступень. Горячо. Она чувствует солёный вкус железа, смешанный с морской горькой солью, — слезами.       Она начинает дёргать ногой, рыдать, кричать и умолять.       — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не надо! Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! — перед глазами всё красное, она не видит ничего, но чувствует, как грязные руки хватают её за запястья, грудь, бёдра. — НЕТ, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО! Я НЕ ХОЧУ, ПОЖАЛУЙСТА! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! УМОЛЯЮ, ПРОШУ, ТОЛЬКО НЕ К НЕМУ! ПОЖАЛУЙСТА, УБЕЙ МЕНЯ, Я УМОЛЯЮ ТЕБЯ, УБЕЙ! Я ГОТОВА НА ВСЁ ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО НЕ К НЕМУ!       Её бьют по лицу так сильно, что перед глазами темнеет и гуляют звёзды. Её бьют затылком о каменный пол, она продолжает плакать и умолять, но уже так тихо, будто делает это вовсе не она, а её душа, что на последнем издыхании произносит слова как мантру. Если она умрёт так, унизительно, в подвале, кишащим крысами и мышами, полностью голая, в крови и грязи от неизвестных ей рук, то она готова. Она желает этого больше всего на свете.       Её обливают холодной водой, чистят щёткой для лошадей прямо на полу. Она смотрит на каменные ступени. Оттуда тянет тошнотворными лилиями. Она видит по блеску воды, как та окрашивается в красный и чёрный. Она чувствует, как её поднимают, закидывают на плечо как мешок, несут наверх. Шаги глухие, бьют по ушам. Топ. Топ. Топ. Она не сопротивляется, перед глазами плывёт. Топ. Топ. Иногда она может видеть, как кровь капает с её волос прямо на дорогие ковры. Топ. Топ. Топ. Она надеется, что её несут на виселицу. Топ. Она слышит скрип двери и половиц. Её бросают на что-то мягкое, пружинистое. Кровать. Она не двигается, пытается впитать это ощущение.       — Что с моим ангелом случилось?       — Буянит, как обычно.       Тишина. Она всё ещё не двигается, но чувствует, как по её ноге идут его отвратительные пальцы. Она хочет дёрнуться, отодвинуться, сломать его руки и ноги, но вместо этого неподвижно лежит и пытается посмотреть в потолок.       — Переверни её. Не хочу смотреть на отвратительное месиво вместо лица. И скажи Цэрэ, чтобы на завтра она была нормальной.       — Как скажете.       Она чувствует, как её переворачивают на живот, нос впивается в простыни. От них воняет им. Ей хочется блевать. Она хочет задохнуться.       Она чувствует, как он придавливает своей тушей к постели. Она зажмуривается, абстрагируется от его слов и считает секунды, насколько ей позволяет голова. Он сжимает её за затылок, натягивает волосы назад, душит. Даже так умереть она готова. Бран дышит прямо ей в ухо, становится отвратительно внутри. Он кряхтит, едва снимает с себя брюки и исподнее, — чего уж она будет говорить про удержание себя на весу. Этот ублюдок слишком постарел за десять лет. Уже прошло пятнадцать минут, а он всё никак не может начать.       Когда наконец он начинает, прибивает её голову к матрасу, насилует. Неуклюже впивается своими тощими пальцами в её шею, спину, бёдра, ягодицы. Тридцать минут. Он устал, его отдышка бьёт горячим воздухом в ухо. От ощущения противно. Не думать. Не думать.       Нужно вспомнить что-то. Как точить ножи, например. Или как делать стрелы. Для заточки ножей нужен либо плоский камень и вода, либо ремень. Чаще всего она точила на камне. У них их было больше пяти. У неё был свой любимый. Немного воды, чтобы шло гладко и не было неровностей на лезвии. С кинжалами та же история, только там нужно точить две стороны и кончик. Стрелы делать сложнее, из подручных средств получатся не очень крепкие. Нужны хорошие кремни, их нужно обточить так, чтобы были прорези для древка, а так же острый кончик. Достаточно острый, чтобы он смог пробить кожный покров. Нужно ещё крепкое древко, хорошо держащее форму и не гнущееся. С каждого конца сделать прорези: одно для наконечника, второе для оперения. Оперение можно сделать из гусиных перьев. Куриные слишком маленькие и пушистые для этого, не будет баланса. С конца для оперения нужно отступить, чтобы оставить место для хвостовика. Его кончик нужно зашкурить, чтобы не было заноз. Можно, конечно оставить как есть, но пальцы будут болеть.       Она приходит в реальность, когда Бран бьёт её по затылку. В этот раз три часа. Она ничего не чувствует и ничего не хочет чувствовать, но всё болит и пульсирует. Она чувствует себя грязной. Она противна самой себе.

***

      Марлен выныривает из своих мыслей, когда её случайно пихает в бок Шэдоухарт. Когда же она смотрит на жрицу, по её нахальной полуулыбке можно было понять, что сделала она это совсем нарочно. Гейл передаёт Шэдоухарт миски с завтраком. Марлен виновато опускает уши.       «Идиотка», — думает она у себя в голове, подсознательно протягивая руки за мисками, чтобы помочь. Нашла время и место для воспоминаний прошлого.       Сегодня, на удивление, мясное рагу с овощами. Она видит дольки томатов. Вокруг тлеющего костра гремят столовые приборы о посуду. Марлен с неохотой идёт по их примеру. Она захватывает ложкой небольшой кусок мяса и отправляет его в рот. Овощи должны были придать хоть какой-то вкус, но вместо этого Марлен чувствует одну только гниль. Она через силу проглатывает кусок. Послевкусие ещё более ужасное. Сладковатое, с примесью земли. Её тошнит, но она продолжает есть. На язык попадается томат, почти такой же безвкусный. Она доедает быстрее всех, почти вскакивает из круга, идёт к воде, чтобы помыть посуду. Она обходит стороной Иссохшего, не обращает внимание на его очередной бубнёж, опускается перед водой и закатывает рукава. Мама всегда говорила, что с мокрыми рукавами получишь минимум простуду, максимум — сляжешь с лихорадкой. Возможно, она её просто пугала этим. Даже если так, это сработало.       Марлен берёт небольшую горсточку песка, покрывает внутреннюю сторону миски и добавляет немного воды. Достаточно хорошая альтернатива щёткам, если тех нет под рукой. Она трёт рукой миску до боли на коже, обмывает её водой по нескольку раз, пока не останется песка. То же самое она делает и с ложкой, после чего возвращается к костру, оставляет посуду и идёт в палатку.       Марлен хватает рюкзак, отделяет ненужный хлам от нужного. Куча украшений, камней… Раньше она могла заработать на этом почти две сотни золотых. Как быстро для неё потенциальные деньги стали просто хламом. Она усмехается.       Десять отмычек, небольшой мешок золота. В основном всю еду таскает либо Уилл, либо Лаэзель. Травы у Шэдоухарт, как и вся медицина. Она видела у неё небольшую деревянную коробочку, где жрица хранит все нитки и иголки. Марлен трёт подушечки пальцев друг об друга, появилось острое желание вновь взять иголку. Просто подержать или сшить что-то, особого смысла это не имело. Иголка ненадолго вернёт её на крыльцо родного дома, где видно уходящее солнце и алый закат. Просто по ощущениям.       Одиннадцать склянок с обычным ядом, две с ядом дроу и пять с токсином. Марлен носит с собой только яды и противоядия к ним. У Астариона бóльшую часть рюкзака занимают книги, у Гейла — свитки и различные зелья.       Марлен достаёт кусок ткани из рюкзака и выкладывает на него все драгоценности, что можно продать.       Снимутся они наверняка быстрее обычного из-за её медлительности. Марлен хватает уложенные в стопку вещи в углу палатки и стягивает с себя лагерные штаны. Взгляд останавливается на правом бедре. Шрам некрасивый остался, бугристый. Но паук ей ничего не откусил. Походные брюки хоть и продырявленные, но целые. Точнее, были. Кто-то зашил их. Как и все дырки на её одежде. Теперь эта скудная ткань выглядит более презентабельно, чем раньше. Марлен мягко обводит подушечками пальцев шрам. У неё появилась куча новых шрамов. Её тело — это холст для других, чтобы рисовать на нём свои отвратительные линии. Она натягивает штаны, снимает через голову рубаху, хватает бралетт, завязывает за верёвочки спереди. Она сама его себе сшила, потому что всё было неудобным. Просто кусок чёрной ткани, с продетой по низу верёвкой, чтобы держалось. Марлен берёт следом рубашку, застёгивает пуговицы, что доходят только до груди.       Полог палатки шуршит, Марлен ведёт ухом, оборачивается, там стоит Шэдоухарт. Она сегодня в более приподнятом настроении.       — Вижу, в мою палатку ты теперь заходишь без спроса, — бубнит Марлен, отворачивается обратно к рюкзаку, складывает брюки и рубашку в стопку, укладывает в самый низ рюкзака.       — Не ворчи, — Шэдоухарт садится рядом, укладывается на колени Марлен. — Я, между прочим, имею на это полное право. Тебя выхаживала сутками именно я, — Шэдоухарт щипает её за бок, Марлен усмехается, незаметно разглядывает лежащую на коленях девушку. Она всё ещё не одета, ходит в топе и брюках. От неё пахнет цитрусами. — Тем более, — Шэдоухарт довольно расплывается в улыбке, щурится, осматривает подбородок Марлен слишком пристально. — Ты даже не поздоровалась со мной, поганка.       Марлен на секунду столбенеет, моргает, продолжает собирать рюкзак.       — Привет, — она опускает взгляд на жрицу, приподнимает уголки губ в улыбке.       — Привет.       Шэдоухарт улыбается в ответ. Марлен аккуратно складывает склянки с ядами поверх одежды, следом идут артефакты. Кольца, медальоны, разного вида украшения на голову, одежда, несколько кинжалов и другого оружия, что может поместиться в рюкзаке. Всё оружие она убирает в ткань, чтобы случайно не порезаться или не прорезать дыру в рюкзаке. Почему-то хранение артефактов доверили на неё. Марлен всё ещё не до конца понимает почему, но лишних вопросов не задаёт. И бюджет также доверили ей. Ей. Воровке в прошлом, что вытаскивала из карманов последние деньги простых зевак, самозабвенно смотрящих на её полуголое тело.       — У меня возник вопрос, — слова Шэдоухарт сотрясают тишину в палатке. Марлен вновь опускает на неё взгляд.       — Какой?       — Почему ты почти не называешь меня по имени?       Марлен откладывает рюкзак в сторону, упирается руками себе за спину.       — Не знаю, — это правда. Она действительно не знает почему. Обычно имена для неё имеют намного более важную роль, чем просто оклик. Она привязывается к кому-то, кого начинает звать по имени, поэтому старается почти не произносить их. — Я могу называть тебя Шэдоу? Или Харт? И всё равно будет не то, — Марлен неосознанно касается пальцами её чёлки, убирает в стороны, так лицо жрицы становится более открытым. — Будто… Имя не твоё, — она видит, как Шэдоухарт хмурится. — Не пойми меня неправильно, оно красивое, просто… Мне тяжело тебя так называть.       — А как тебе легче меня называть?       — Не знаю, — Марлен приподнимает уголки губ. — Может быть… цветочек?       — Ты прикалываешься? — лицо Шэдоухарт выглядит оскорблённым. Марлен тихо, гортанно посмеивается.       — Ладно, не цветочек, — Марлен на секунду отводит взгляд. — Принцесса?       — Я похожа на принцессу?       — Твоё украшение похоже на диадему, — Марлен улыбается шире, но всё же вздыхает, укладывает руку на плечо жрицы, проводит короткими ноготками по мягкой коже. — Как ты хочешь, чтобы я тебя звала?       — По имени, — Шэдоухарт закатывает глаза. — Можешь даже Шэдоу, ладно, я не против.       — Звучит так, будто против.       Жрица не больно бьёт её в бок, от чего Марлен содрогается в тихом смехе.       — Шэдоу… — Марлен почти катает на языке её сокращённое имя. Её шёпот становится похожим на мурчание. — Мило.       — Ладно, из твоих уст это звучит намного лучше, чем в голове.       Марлен мягко улыбается, смотрит, как искажается шрам жрицы под глазом. Она отводит взгляд на колчан. Нужно пересчитать стрелы и посмотреть на их состояние.       Марлен берёт колчан, кладёт рядом с бедром и вытягивает по одной стреле, осматривает со всех сторон и проверяет на прочность. Пара стрел от малейшего давления треснули, их придётся выкинуть. Шэдоухарт наблюдает за этим ещё несколько минут, прежде чем шепчет себе под нос молитву и выпускает клубок света над головой Марлен. Та смотрит сначала на огонёк, а после на жрицу. Она улыбается, встаёт со своего места.       — Пойду тоже собираться, иначе жаба будет всю дорогу возмущаться, чтобы мы слишком медленные.       Марлен ухмыляется, а после нескольких секунд приходит в исступление.       — Жаба?       — Лаэзель.       — Ты зовёшь Лаэзель жабой? — Шэдоухарт закатывает глаза, на её губах полуулыбка. — Шэдоу!       Она уходит, оставляя Марлен без ответа. Цокает, продолжает дальше считать стрелы. На это уходит достаточное количество времени, прежде чем Марлен надевает на себя болеро и ремни. Наплечник стал негоден из-за лап паука-переростка, поэтому больше она его не видела. Скорее всего Астарион выбросил. Она протягивает один ремень в шлёвки, на него цепляет ножны. Ниже располагается ремень для колчана, третий перекинула через плечо. Следующими идут в ход сапоги. Она втискивает в них пятки, стягивает накладки ремнями и всовывает по два ножа с каждой стороны — внешней и внутренней. Они мелкие, трудно заметить, но менее острыми от этого они не стали. Марлен надевает перчатки, завязывает узелки туго, сверху накладки с ножами и крепко стягивает ремнями. Следом она слезла с лежанки, свернула и зафиксировала ремнями на рюкзаке.       Было некомфортно. Она не понимает почему, но волнение скручивает живот узлом. Возможно, из-за скорой смены обстановки. У неё никогда раньше не вызывало это волнение. Или из-за боязни неизвестного. То, что их ждёт внизу, не знает никто, кроме Хальсина. Марлен выдыхает, сжимает дрожащие руки в кулаки и выходит из палатки.       Небо стало заметно пасмурным. Дождь совершенно не входил в их планы. Марлен сжимает губы, хмурится. Чем быстрее они спустятся в Подземье, тем меньше вероятность попасть под него. Мокнуть перед походом в место, где явно не бывает тепло — самое отвратительное, что можно было придумать. Волнение сжимает внутренности сильнее.       Марлен чувствует на себе взгляд, прослеживает траекторию и замечает Астариона, осматривающего её с ног до головы. Он отвлёкся от книги, но всё ещё был в своих мыслях. Его взгляд был отрешённым, застрявшим на её ремнях. Она не говорит ему ни слова, поворачивается к палатке и начинает её собирать.       Все становятся готовы только через полчаса. Всё это время Марлен не отрывала взгляда от неба. Тучи сгустились достаточно сильно, чтобы без намёка понять — скоро будет дождь. По гремящему вдалеке грому, Марлен расстраивается, будет не просто дождь, а ливень.       Ступая по сухой земле, Марлен смотрит только под ноги, все мысли заняты навязчивыми шепотками: «нас убьют», «мы умрём», «превратимся». Она впервые за всё время так переживает. Нужно отвлечься, занять себя разговором. Чуть позади неё идёт Астарион и Карлах, у которых явно более увлекательный диалог, чем она может придумать у себя в голове. Рядом идёт Хальсин, остальных она не видит, но слышит их шаги и лязг железной брони.       — Ты хорошо знаешь Подземье? — эти слова сами вырываются у неё изо рта, слышит волнение в своём голосе, даже совсем незаметную дрожь, звенящую где-то в горле.       — Да, я немного знаком с природой этого места, не беспокойся, — он ободряюще улыбается, массивная рука хлопает её по плечу. — Я обещал вам помочь всем, чем смогу.       Марлен кивает, слышит сбоку шорох и треск сухих веток, дёргает ухом. Она видит мужчину, поднимающегося по каменистому пригорку, ведущему вниз к болотам. Шкряб громко подал голос на незваного гостя и тот обратил свой взор на группу. Человек. Он улыбается им.       — Путники, — ему словно стало легче. Он поравнялся с ними, Марлен чувствует спиной, что Астарион стал ближе. Она косо смотрит на него, понимает, что тело его напряжено. — Не думал, что встречу кого-то в этих краях.       — Ты же охотник на монстров? — подал голос Астарион, она слышит сквозь притворный интерес напряжение и угрозу. — Я то думал, гуры только и умеют, что грабить, убивать и насиловать.       Марлен поворачивает голову на Астариона, смотрит на хищный изгиб его губы. Она молчит, вспоминает их давний разговор. Гуры отняли его жизнь. Они оставили его умирать, а зная, насколько жестокими могут быть гуманоиды, прекрасно понимала — это только малая часть, что они могли сделать и что сделали.       Она слышит весёлый голос гура, но не сводит глаз с профиля Астариона. Внутри всё стягивается узлом боли.       — Да, разрушать поселения, соблазнять ваших дочерей умеем. Но я не обладаю даже малой долей того, что приписывают моему народу.       — На какое чудовище охотишься? — Марлен смотрит на гура. В груди всё сильно сжимается. Она чувствует, что его появление в этом месте явно не случайно. От волнения начинают дрожать пальцы.       — Наверняка какая-нибудь тварь, — Астарион приближается к нему чуть ближе, но всё ещё находится рядом. — Дракон? Циклоп? Кобольд?       — Ничего такого серьёзного, — гур отмахивается, в привычной лёгкости продолжая беседу. — Я охочусь на вампирское отродье. Его зовут Астарион, думал, что местная карга поможет мне найти его.       Дыхание на секунду перехватывает. Марлен не подаёт виду, смотрит на гура всё также спокойно, но внутри всё горит от волнения. Астарион, она чувствовала, напрягся ещё сильнее.       — У вас… интересная внешность для эльфов, — вдруг произносит гур. Марлен видит краем глаза, как Астарион тянется к рукояти ножа.       Она преодолевает расстояние быстро, скрывая бедром его действие.       — Мой брат очень раним этой темой, — она слышит, как удивлённо шепчет Астарион «что?», наступает пяткой ему на сапог. — Понимаете ли, наш отец дроу, — она прикладывает руку к груди. Давно она не играла. Она напрягает руку, чтобы не было видно дрожи. — Он… Боги, он отвратителен, — она чувствует подступающие к горлу слёзы, даёт им выйти и собраться в уголках глаз. Она машет рукой, будто бы пытается их убрать. — Он воспользовался нашей мамой и ушёл. Мне повезло намного больше, чем моему братцу. В детстве его часто дразнили из-за цвета глаз.       — Прошу прощения, я не думал, что это такая трогательная тема. Но, позвольте спросить, почему вы не похожи друг на друга?       — Моя сестрица забрала больше от матушки, чем от нашего отца, — Марлен чувствует руки Астариона на своих плечах. Он явно понял, что к чему. — Поэтому ей пришлось легче. Но это не значит, что её не дразнили.       Гур явно опешил от подобного расклада. Марлен не видит союзников, но наверняка они также были в ступоре.       — Прошу прощения…       — О, не стоит извинений! — Астарион улыбается, не показывает зубы, отмахивается. — Мы же уже не дети, чтобы обижаться на подобную чушь. Правда ведь, Тави?       Марлен ведёт ухом, смотрит на Астариона. Его взгляд сначала направлен на неё, косо указывает на гура и снова на неё. Он что-то замышляет, а зная его, наверняка убийство гура.       — Правда, — она слегка улыбается, поворачивает голову к мужчине. — Удачных поисков.       Она слышит настойчивый кашель Астариона, чувствует, как первая капля дождя упала ей на грудь. Вновь смотрит на него, его взгляд ещё несколько раз указал на гура. Марлен закатывает глаза, убирает его руки со своих плеч, уходит дальше к разрушенной деревне и не оборачиваясь произносит:       — Убей его, если так приспичило.       Она слышит хищное «отлично», не оборачивается, но слышит отвратительный хлюпающий звук крови и хруста. Хальсин, всё это время идущий рядом, говорить ничего не стал, но в его глазах она увидела неодобрение. Ей плевать. Она просто хочет поскорее избавиться от идиотской личинки, вернуться во Врата и убить Брана. Если получится, найти музыкантов и сделать с ними то же самое.       Она не считает себя хорошей. Никогда не считала. Она натворила слишком много и натворит ещё столько же. Её множество раз осуждали и порицали, в частности и собравшаяся группа. Поэтому пытаться стать хорошей уже не входит в её планы.       От собирающихся туч душно, в воздухе витает влажность. Пахнет сыростью. Каменные дорожки в этой маленькой деревне пыльные, покрыты зеленью и и диким плющом. Капель стало больше. Вдалеке слышен громкий раскат грома. Им нужно быстрее дойти до храма. На небе сверкает молния. Марлен смотрит на небо, тучи стали чернее, через них ничего не было видно. Ещё один раскат. Она останавливается, пытается понять, через сколько примерно пойдёт более сильный дождь.       — Почему остановились? — голос подаёт Гейл, подходит ближе. Марлен выставляет руку, всё ещё разглядывает тучи. Ещё один раскат и молния. Капли стали падать чаще, прибивать пыль на дороге.       — Предлагаю переждать дождь, — говорит Марлен, не переводит взгляда. Пара капель упала ей на лицо.       — Обычный дождь ничего нам не сделает, исстик. Мы только тратим время, — Лаэзель грубыми шагами сокращает расстояние между ней и Марлен.       — Мы потеряем ещё больше времени, если пойдём мокрыми в Подземье.       Гром грохочет ближе, дождь стал усиливаться.       — Значит мы идём на Горный перевал, — раздражённо цедит Лаэзель.       Марлен переводит взгляд на неё, хмурится, сама сокращает расстояние.       — Мы переждём дождь, — шепчет Марлен по слогам так низко, насколько может. Она надеется, что цедит это, но выходит паршиво. — Если тебе так хочется побыстрее свалить, — сваливай.       Повисла напряжённая тишина, разрушаемая только раскатами грома и начинающим лить сильнее дождём. Когда в глазах Лаэзель промелькнуло признание поражения, она опустила плечи и расслабленно опускает руки. Наверняка понимает, что этот ливень будет и на перевале.       — Тцк.       Духота стала почти невыносимой, когда дождь полил с ещё большей силой и пришлось скрыться в единственном доме с не прохудившейся крышей. Пахло влажностью и плесенью. Марлен чувствует себя вяло, даже с плотным завтраком. Возможно, так сказывается погода. Мимо неё проходит вся группа и расходится по разным местам дома, — кто обыскивать на наличие полезных вещей, кто просто отдыхать. Марлен лениво обходит взглядом покрытые мхом и плесенью деревянные стены, старый кирпичный камин, который явно уже больше столетий никто не разжигал. Некоторые доски на полу треснули, некоторые провалились под землю, оставляя после себя дыры. Шэдоухарт случайно проваливается одной ногой, наступив на треснутую доску, но тут же резко вытаскивает и тихо ругается под нос. Над камином стоит миска, в ней давно сгоревшие благовония, пара сухих пучков трав. Марлен смотрит в сторону, в другой конец дома, к старой, едва стоящей на своих ножках детской люльке.       Дыхание перехватывает, Марлен отшатывается в сторону, приоткрывает рот и тут же его захлопывает, вместо того, чтобы сказать короткое тревожное «нет!». Она чувствует дрожь в руках, сцепляет пальцы между собой.       Марлен быстро выходит из дома, усаживаясь на ступенях заднего двора. Там была небольшая крыша, достаточно крепкая, чтобы не пропустить тарабанящий по черепице дождь.       Волнение ныло где-то в груди, перерастало в панику и страх. Она ужасно надеялась, что никто не заметит её отсутствия. Хотелось побыть одной, вновь принять этот факт, терзающий её уже давно. Она только забыла маленькую Рози, только отпустила её. Люлька стояла в доме безмолвным напоминанием, какой отвратительной она на самом деле была. Марлен трёт запястья, чувствует ком в горле. Он больно давит, выпускает наружу несколько слезинок. Она быстро смахивает их пальцами, протирает подушечками пальцев веки. Ком давит ещё сильнее, слёзы идут ещё быстрее. Марлен закрывает лицо руками, пытается плакать тихо, закрывая рот рукой. Внутри паника. Она снова слышит оглушительный плач младенца, снова грудь сжирает чувство вины. Марлен смотрит вперёд, надеется отвлечься на что-то вдалеке, помимо усиливающегося ливня, бьющего по крыше. Ничего. Она сжимает рот двумя руками. Слёзы душат, затягивают петлю на шее. Она не должна вспоминать её, но перед глазами плывут картины маленькой девочки.       Она задыхается, прячет пальцы в волосах, старается забыть. Забыть. Забыть. Забыть. Она слышит в голове, как детский крик угасает, словно под водой. Она хочет кричать, потому что Рози плачет не под водой. Марлен бьёт себя по затылку внутренней стороной ладони, перед глазами плывут обрезки воспоминаний. Они отвратительно яркие, режут глаза и душу так сильно, что хочется не только кричать и плакать, — хочется разрывать грудь, себя на части, чтобы просто не чувствовать отвратительную скребущую вину внутри.       Она должна уже давно смириться, но вина жрёт изнутри похуже любой заразы. Марлен всхлипывает слишком громко, закрывает рот рукой, утыкается лбом в собственные колени. Это скоро должно пройти. Это всегда проходит. После её побега от Брана эти внезапные истерики, внезапная паника накрывают её в совершенно неподходящие моменты. Она должна оставаться в состоянии идти дальше. Её негласно выбрали лидером, и хоть Марлен не имеет ни малейшего желания участвовать в конфликтах между союзниками, она осознаёт, насколько тяжёлое бремя на неё возложили. И она должна не ударить лицом в грязь. Как пытаться сделать всё хорошо, если у самой Марлен всё просто отвратительно? Она не осознаёт, как начинает качаться взад-вперёд, пытаясь успокоить свою голову и растущую внутри панику.       Марлен шмыгает носом, укладывает руки на лицо и вытирает слёзы. Возможно во время дождя она сможет дать себе небольшую передышку, но после его окончания придётся очень быстро приходить в себя. Она слышит позади тактичный кашель, ещё быстрее утирает слёзы и поворачивается. Гейл слегка улыбнулся одними уголками губ, прежде чем шагнуть вперёд.       — Я присяду, ты не против?       Марлен качает головой, отодвигается чуть в сторону, чтобы ему было больше места. Гейл садится рядом, сначала не обращает всё своё внимание на то, как Марлен быстро приводит себя в чувства, его глаза устремлены вперёд.       Марлен делает глубокий вдох, гадкое ощущение после хоть и небольшой, но истерики течёт вниз по горлу. Липкие скованные следы слёз создают ощущение стянутости на коже. Марлен утирает нос рукой, шмыгает.       — Всё хорошо? — вдруг произносит Гейл. Марлен быстро кивает ему. — Не хочешь об этом поговорить? — Марлен качает головой. Если она сейчас откроет рот, на неё снова накатит истерика. Она чувствует, как дрожат пальцы. — Решила выплакать все накопленные эмоции? — снова кивок. — Хорошо. Может тебе принести воды? — она снова качает головой, скрывает лицо в коленях, пытается глубоко и медленно дышать. Гейл, казалось, и не собирался уходить, наоборот, придвинулся чуть ближе, разглядывая пасмурную погоду за пределами крыши. — Тара всегда говорила мне, что долго сдерживать свои эмоции плохо для душевного состояния.       — Тара? — подаёт голос Марлен сквозь колени, не поднимает головы. Она знает, что он пытается её отвлечь, заговорить и вывести её из этой пучины. В любой другой момент Марлен сочла бы это оскорбление.       — Мой трессум, безумно умное и красивое создание, — Гейл облегчённо выдыхает, она слышит в его голосе улыбку или хотя бы намёк на неё. — Ты бы ей понравилась.       Марлен шмыгает носом, поднимает заплаканные глаза на бушующую снаружи картину дождя.       — Я не знаю, кто такие трессумы, — Марлен признаётся стыдливо, опускает глаза на собственные руки. Она чувствует себя глупой деревенской девкой, которая не знает ничего. Марлен ловит себя на мысли, что именно такой она и является. Глупой, ни на что не годящейся деревенской девочкой.       — О, ничего страшного, — Гейл пытается её ободрить, придвигается ещё ближе. — Не все хорошо сведущи в магии, это нормально. Трессумы, если говорить совершенно простым языком, это кошки с крыльями.       Марлен поворачивает голову к нему.       — Ты завёл себе кошку с крыльями? — она утирает нос рукой. — Чем тебе обычные кошки не угодили?       Гейл тихо посмеивается, посильнее закутывается в мантию. Холодный влажный ветер подул с запада, всколыхнул влажные волнистые от погоды волосы Марлен, пролез через тонкую ткань рубахи. Марлен ёжится.       — Трессумы — магические существа, — заумный вид Гейла немного смешит, Марлен кусает себя за щеку. — Каждый уважаемый волшебник должен иметь у себя магического фамильяра.       — И ты, разумеется, не стал исключением.       — Конечно, нет!       Марлен усмехается.       — А какая она, эта твоя Тара?       — Она почти как ты, — Гейл улыбается, слегка пихает Марлен в плечо. — Такая же упрямая, — её губы слегка дрогнули в полуулыбке. — Она была моим единственным другом, говорила, что мне нужно «расправить крылья». Что ж, я пытаюсь это сделать.       — Звучит грустно… и одиноко.       — Когда ты самый уважаемый волшебник в Глубоководье, одиночество становится твоим главным спутником, — он вновь улыбается, но в этот раз улыбка не затрагивает губы. Редкая седина сильно выделяется на фоне шоколадных волос.       — Слишком идиотская плата за уважение.       Он кивает.       — В какой-то степени я наверняка с тобой соглашусь.       Марлен кусает губы, отводит взгляд в сторону. Фантомно болят запястья. Она чувствует, как Гейл смотрит на неё, как его горячая рука ложится на её плечо и слегка сжимает.       — Ты точно не хочешь поговорить? Возможно, с моей стороны это покажется нетактичным, но я давно наблюдаю за тобой… — Марлен напрягает мышцы, сжимает, сцепляет пальцы между собой. — Каждый раз, когда ты с кем-то сближаешься, тут же его отталкиваешь. Я не виню тебя, не пойми меня неправильно, просто… Вижу — что-то тебя сильно тревожит. Очень сильно. Я просто хочу тебе помочь.       — Зачем? — резко вырывается у неё из груди с выдохом, в одном слове сочится яд и злоба. Впервые в её эмоциональный диапазон кто-то врывается настолько нагло и… давит на больные раны. А она как дикарка сразу показывает зубы.       — Ну, если не по доброте душевной, то хотя бы за то, что ты помогла мне в храме.       Она совершенно забыла про это. Как и про то, что Гейл сожрал их единственный на тот момент артефакт. Марлен сжимается. Нет. Она не доверяет ему. Он похож на Дарвина. Все они отвратительны. Марлен чувствует подступающую к горлу панику. Она сковывает грудь и внутренности. Трудно дышать, моргать, двигаться. Дрожь проходит волной по телу. Горячие руки обхватывают её за плечи, перед глазами вспыхивает танец мелких огоньков, похожих на светлячков.       — Всё хорошо, сколько огоньков ты видишь? — голос Гейла близко, он трёт её по плечу, согревает наверняка холодное тело.       Их пять. Они кружатся в подобии аквариума, отбрасывают свет на его стенки, лучики искажаются, холодный перламутровый свет становится более тусклым. Он переливается от розового до голубого. Огоньки танцуют, прыгают. Внутри всё ещё ноет живот.       — Пять… — она чувствует себя вяло, отвечает через силу, но паника не даёт потерять сознание.       — Отлично, сколько из них в паре?       Четыре. Пятый танцует в самом верху, кружится вокруг.       — Четыре…       — Да, а сколько из огоньков голубого цвета?       — Три…       — А розового?       — Два…       Паника отступает медленно и больно. Она отрывает свои лапы от её тела, ведёт острыми неровными когтями по животу. Боль резко проходит, наружу выходят слёзы. Они катятся сами, Марлен не успевает их сдерживать, только сжаться ещё сильнее, уткнуться в собственные колени лицом и позволить Гейлу обнять её двумя руками.