Тупая псина

***

      Огни на главной улице слепят глаза. Их всегда слишком много — неоновый угар клубных вывесок, эфемерное тепло подсветок кофеен, призывные перемигивания рекламных баннеров. Цвета сливаются в яркое месиво, топят своей насыщенностью радужку. Посылают тревожные импульсы-сигналы в головной мозг. Расшифровка почти мгновенная, временной лаг не больше сотой секунды. Хёнджин моргает — сегодня Рождество. К привычным аляпистым пятнам на периферии добавились ебучие мигающие гирлянды над головой и в витринах магазинов.       Слишком много зрительных раздражителей — глаза сохнут и чешутся. Их уже буквально печёт, между ресниц свербит. Хочется вытащить глазные яблоки и промыть проточной водой. Кожа век горит, огонь языками расходится вниз по лицу. Ласкает холёную кожу румянцем. Щиплет щёки.       Или это мороз?       На улице решительно похолодало — чуть ниже нуля. В подтверждение утреннему прогнозу на втором с неба опускаются снежинки. Крохотные и грязно-серые, как мука грубого помола. Одна падает аккурат на кончик носа, обжигает контрастно холодом. Хёнджин вздрагивает, пялится на своё отражение в одной из тёмных витрин — булочная закрывается в восемь: красные склеры, припухшие веки и крылья носа, разодранные в кровь уголки губ и пряди волос, облепившие осунувшееся лицо. Хван плюёт в стекло и разворачивается на пятках.       Нужно сбежать отсюда!       Поскорее! Пока он ещё может противиться так несвоевременно настигающей его природе.       Вокруг, как назло, слишком много всего. Звуки — шумные зазывалы у кабаков, беспонтовая музыка, доносящаяся из открытых дверей, стрёкот малолетних пиздюх, торопящихся на вечеринку. Даже сраный колокольчик над входом в сувенирную лавку, и тот — бесит! Хёнджин слышит всё и не слышит ничего. Разношёрстные крики, гам и долбёжка мешаются, миксуются неумелой рукой начинающего диджея и вбиваются сотнями крохотных иголок в барабанные перепонки. Он прикрывает уши ладонями, натягивает повыше ворот осенней куртки и топает прочь от толпы.       Не смотреть, не слушать, не дышать!       Ноздри щекочет запах дешёвого монгольского табака и потных подмышек, когда он проходит мимо очередного блядюжника. Короткостриженый байкер с бычьей шеей смачно затягивается и харкается остатками гари и смол прямо в лицо. Злобно скалится, почуяв приближение «чужака». Его густые феромоны вместе с дымом оседают плотной плёнкой на лёгких. И для альфы в предгоне это как красная тряпка для быка. Хвана корёжит, буквально пополам переламывает — он делает над собой усилие: клыки уже впиваются в тонкую слизистую, во рту вкус железа и желания попиздиться.       Сидеть, блять!       Командует он внутренней псине, мысленно прикладывается тапком по морде. Внутренний зверь скулит и скалит пасть. Как же, сука, невовремя. Ему нужно время, ещё совсем немного времени: скоро он будет дома, а потенциальные жертвы его несдержанности — в безопасности. Закинется горстью подавителей, включит бейсбол по второму, врубит кондиционер на комфортные плюс шестнадцать и уснёт. Надо только потерпеть.       Хван сворачивает на безлюдную узкую улочку, петляет между жмущимися друг к дружке домами. Ещё пара поворотов, и он оказывается в тёмном проулке шириной не больше полутора метров. Над головой нависают старые офисные здания, в их грязных окнах кромешная темень. Единственный фонарь моргает бледно-жёлтым глазом, щурится и гаснет. Хёнджин приваливается спиной к шершавой стене и вытягивает перед собой длинные ноги. Они горят.       Всё его тело словно пропустили через мясорубку и теперь вываривают на медленном огне. Томят и тушат в собственном соку. Под кожей плещется магма вместо крови, плавит суставы до желеобразного нечто — сил двигаться нет. Хочется вырубиться прямо тут, в этом загаженном переулке, где воняет ссаниной, помоями и отравой для крыс. Хван вдавливает ледяными пальцами глаза до чёрных прыгающих пятен и молится всем неизвестным ему богам, чтобы природа сжалилась над ним и дала возможность добраться до дома, пока он не раздробил себе черепушку о кирпичный угол.       Ёбаный гон!       Как же он его ненавидит…       Угораздило же родиться альфой. Омегой с течной жопой Хвану хотелось быть ещё меньше. Из всех он выбрал бы роль беты. Безобидное существо, незадействованное во всей этой феромоновой гонке. Живущее спокойной человеческой жизнью, лишённое всех «прелестей» ебейшей жажды во время гона или желания быть выебанным во время течки. Не жизнь, а мечта!       Вместо этого Хёнджин корёжится от накрывающей его огненно-алой волной агонии. Его уже открыто лихорадит: тело потряхивает, во рту сплошная кровавая каша — острые клыки вспарывают нежную мякоть губ, зудят и мешаются. В мышцах концентрируется чистая первобытная страсть — жажда погони, охоты, боя. Жажда соития. Собственные феромоны, густые и тяжёлые, душат запахом гудрона и блядских лилий. До спазма в горле. До желания выблевать себе под ноги эту природную сущность.       Единственное, что радует — в этой жопе географии он один. В радиусе двухсот метров ни единой живой души, никаких раздражителей в виде звуков, запахов или чужих феромонов, щекочущих обострившееся обоняние. Он почти в безопасности. Хван расслабляет плечи, притираясь спиной к вышарканной кирпичной стене. Откидывает голову назад, ударяется макушкой. Отпускает контроль и чувствует, как вся концентрирующаяся в нём энергия приливает в пах.       Сущее блядство!       Жёсткая джинса неприятно — почти до боли — давит на стояк. Взмокшие ладони сжимают края куртки, тянут вверх. Тремор в пальцах не даёт поддеть пуговицу. Человеческая сущность на задворках угашенного гормонами сознания вопит. Не хватало ещё передёргивать в зассаном проулке, рядом с мусорными баками и чьей-то засохшей блевотой.       Хёнджин шуршит молнией.       Он не успевает расстегнуть джинсы, замирает — до воспалённого мозга доходит сигнал: где-то слева слышен шорох чужих подошв по асфальту. Кеды, навроде конверсов, ступают мягко, почти бесшумно. Но инстинкты и все органы чувств альфы обострены во время гона. Шаги приближаются, становятся чуть более различимы в полнейшей тишине, нарушаемой только гулом старой проводки. К ним добавляются лёгкие биты музыки в наушниках — какая-то всратая попса. Хван кривит лицо и выпускает волну предупреждающих феромонов. Кем бы ни был этот смертник, после такого он сюда точно не сунется.       Чужая лёгкая поступь слышится всё отчётливее. Хёнджин застёгивает пуговицу и ощеривается, готовый сорваться в любой момент. Волнение в груди нарастает вместе с количеством чужих размеренных вздохов. Пацан — Хван уверен в том, что это сопливый подросток, забредший не туда, куда следовало — уже очень близко. Вышагивает неспеша и глубоко дышит, перерабатывая морозный воздух в углекислый газ своими молодыми непрокуренными лёгкими.       Хван замирает, когда из-за угла здания напротив показывается точёный профиль с аккуратным носом и капризно вздёрнутой верхней губой. Мальчишке на вид не больше восемнадцати, долговязый, подтянутый. В лёгком кашемировом пальто и огромном вязаном шарфе. Он делает ещё один шаг и останавливается. Смотрит озадаченно, с прищуром. Его раскосые лисьи глаза, темнее ночного неба над Сеулом, режут пространство озорным блеском. С интересом глядят на Хёнджина из-под длинной чернильной чёлки.       Не подходи!       Волна феромонов, призванная сбить с ног и вышибить из этого доходяги всяческое желание идти на контакт, не срабатывает. Парень снова шагает вперёд и склоняется над вжимающимся в стену Хваном. Трясёт отросшими волосами, вытаскивает блядский наушник из уха. Лукавые глаза вспыхивают в полумраке, когда он присаживается на корточки рядом — в недопустимой близости — и взволнованно спрашивает:       — Вам плохо? Нужна помощь?       Хёнджина размазывает грязно-бурой лужей по замшелому кирпичу стены. Пацан — бета. От него несёт стиральным порошком и ментоловым хэдэндшолдерсом по акции. Хван опускает веки, шумно тянет носом воздух между ними двумя, обкусывает кожицу на нижней и тревожно сглатывает. Горло жжёт осознанием надвигающегося пиздеца. Он сжимает в кулаки руки, впиваясь ногтями до белеющих на ладонях полулун. Тщетно.       — Уходи.       Сипит сквозь плотно стиснутые зубы. Зажимает рукой рот и нос — до рецепторов доходит лёгкий аромат карамельного латте, который этот придурок пил после ужина, и солоноватый запах вспотевшей под свитером кожи. Стоящий перед ним мальчик слишком молодой и красивый, а Хёнджин слишком слаб, чтобы сдерживать свою сущность.       Его нужно прогнать.       — Пошёл прочь!       Хван одним резким движением подрывается на ноги, едва ли не валит парня спиной в стоящие позади него мусорные баки. В чужих глазах — раздражение. Хёнджин бесится и обнажает предупредительно клыки. Ему что, блять, табличку надо было повестить: Внимание, опасная зона! Альфа в гоне! Пацан и без того должен бояться, ссаться от страха и уёбывать отсюда на максимально доступных ему скоростях. Вместо этого он неспешно отряхивает борта пальто и презрительно фыркает.       — Я просто предложил помощь…       Самолюбие альфы щерится и встаёт на дыбы. Что этот недомерок себе позволяет? Бета? Помочь альфе? Хван пытается унять разбушевавшегося зверя, рвущегося из нутра дабы проучить зазнавшегося молокососа.       Проигрывает.       Рука впивается в воротник пальто, когда пацан уже разворачивается, чтобы уйти. Мягкий кашемир под подушечками не успокаивает — в противовес своей податливости распаляет только сильнее. Хёнджин встряхивает мальчишку, как нассавшего на палас котёнка — грубо, прямо за шкирку. Костяшки холодит сквозняком, он отшвыривает не успевшего охнуть мальца к стене. Глухой стук раскатисто заполняет собой пространство переулка. В лисьих глазах недоумение и снова — снова, блять, — ни капли страха. Хван нависает, давит корпусом и собственной аурой, сравнимой с электромагнитным полем у высоковольтной вышки.       Прижатое к стенке тело оседает под чужим напором. Парень глядит, не моргая, как завороженный. Хёнджину льстит, но лучше бы он боялся, чем столь откровенно провоцировал дерзким взглядом. Хван плотоядно облизывается, глядя, как мальчик медленно ведёт языком по пересохшим губам, и сильнее сдавливает гортань ладонью. Впечатывает чернь волос в пыльный кирпич, смыкает пальцы под челюстью. Собственные глаза застилает кроваво-алой пеленой, дикая псина в грудине утробно рычит, готовая к броску.       Цепляться за человечность бессмысленно, когда так мелодично позвякивают звенья разрываемых оков. Хёнджин впивается в чужие губы клыками, дерёт до крови. Чувствует, как в корпус давят крупные ладони — бесполезно. Ни одной бете не справиться с альфой в гоне. Пацан болезненно стонет, сглатывает собственную кровь, смешанную со слюной. Брыкается, бьёт носками кед по голени — Хван придавливает всем телом плотнее к стене и терзает раскрытый рот. Огненно-красное возбуждение несётся волной электротока по коже.       Заканчивающийся кислород в лёгких жжёт трахею, заставляет отодвинуться, чтобы отдышаться. По кукольному лицу парнишки скатывается пара первых слезинок. Его рот, блядски-алый и мокрый, так и манит. Зверь в утробе ликует и довольно метёт хвостом, предвкушая. Хёнджину мало — в джинсах тесно, влажно и до мерзкого жарко. От парня напротив исходят волны тепла, полнятся ароматом злости — не феромоны, но запах его пота горчит, выдавая бешенство и проступающий наружу страх.       — Отпусти меня…       Низкий шёпот и цепляющиеся за запястья ногти. Он сипит неразборчиво что-то ещё, это видно по его открывающимся губам, глотает воздух. Хван не слушает — в ушах гул висящих над ними электропроводов, звуки пожарных сирен с окраины и собственный рваный пульс. В груди отбивает набатом сердце, гонит по артериям вулканическую лаву, плавит мышцы под кожей. Они наливаются, каменеют — рука на шее окольцовывает сильнее. Под ладонью дёргается чужой кадык. Хёнджин щёлкает пастью у уха, лижет мочку. Выдыхает безоговорочное Нет.       И теряет остатки человечности.       Огромный, наспех повязанный поверх пальто, шарф отлетает в сторону. Пуговицы не поддаются, Хван вырывает их в приступе горячки, распахивает борта. Мощная ладонь ныряет под мягкий свитер, движется вверх по впалой грудине — кожа под ней, что раскочегаренные угли. А ещё он весь мокрый от пота, с уже зарёванным лицом и распухшим носом. Хёнджин упивается этим видом, ловко расстёгивает чужие брюки. Пацан скулит и молит, задыхаясь от рыданий и контролируемого чужой рукой нажима на горле.       Вязкие чёрные радужки мажут по лицу, блуждают по нему бездумно. Хван лихорадочно шепчет какую-то несвязную поебень в ухо, кусается и лижется, как дворовой пёс, дорвавшийся до шмата мяса. Этого пацана — добычу — хочется сожрать, обглодать его кости и ничего после себя не оставить. Монстр оголодало сглатывает слюну — Хёнджин запускает ладонь под резинку боксеров, тянет вниз. Мальчишка зажимается, всё ещё пытаясь оторвать впившуюся в горло руку, и кривится от холода, страха и уязвлённого чувства собственного достоинства — его голая задница трётся о шершавый кирпич.       Он пытается кричать, звать на помощь. Хван отнимает ладонь от шеи и резко разворачивает, впечатывая пацана смазливой мордашкой в стену. Срывает с него остоебеневшее пальто, отшвыривает. Рычит в макушку Не рыпайся!, окутывает новой дозой феромонов — бездейственных, для убедительности обнажает клыки и вспарывает тонкую кожу за ухом. Мальчишка под ним ужом извивается, хнычет и жмётся руками в стену, пытается вырваться.       Глупенький.       Волна какого-то извращённого наслаждения прокатывается от загривка по позвоночнику. И ниже, прошивает до самых пяток. Хёнджин, возбуждённый до предела, взвинченный и мокрый, потирается пахом о бледную задницу. Джинса скребёт мягкую кожу, пацан взвизгивает, как приведённый на забой поросёнок. Хван задирает свитер, придавливая между лопаток рукой. Второй отводит в сторону щуплую ягодицу и смачно сплёвывает. Лицо пацана перекашивает от отвращения, он стучит зубами и впивается ногтями в стык между кирпичей.       Хёнджин не церемонится и вводит сразу два пальца. Внутри слишком сухо и тесно, мышцы плотно смыкаются у костяшек второй фаланги, не позволяют двинуться. Хван бесится, толкается резче и глубже, чувствует, как под кольцами течёт что-то горячее. Не привычная смазка, густая, скользкая и ароматная. Кровь? Мальчишка всхлипывает и сжимается сильнее. Его горячие слёзы мочат широкий ворот свитера, щенячий скулёж оседает тёмной влагой на неровной кирпичной кладке.       Худые длинные ноги бьются острыми коленями о стену, подкашиваются. Всхлипы становятся тише, но протяжнее, перемежаются сбивчивым горячим бормотанием. Хёнджин вбивается пальцами по самые костяшки, разводит их в стороны, растягивая тугие стенки. Вынимает, снова мочит слюной, пока мальчик царапает о кирпич заплаканную щёку. Хван бестолково палит загнанным дыханием в ухо Расслабься! и продолжает растягивать. Внутри становится горячо и мягко, но всё ещё до противного сухо.       Пальцы утыкаются в плотный бугорок, Хёнджин подгибает их, оглаживает подушечками комок нервов. Мальчишка сипло выдыхает и прогибается в спине. Это окончательно срывает резьбу — Хван проводит ещё пару раз с нажимом, впитывает тихие рваные выдохи. Они блядским соусом карри, пикантным, будоражащим аппетит, застилают поплывшее сознание. Пёс ведёт носом, учуяв кусок посочнее.       Хёнджин второпях стаскивает с себя джинсы вместе с бельём, харкает на ладонь, размазывает по члену — всё топорно, рвано, поспешно. Возбуждение болезненным узлом скручивает внутренности, налившийся кровью член требует скорейшей разрядки. Мозг плывёт фруктово-ягодным киселём, стекает по хребтине и оседает ошмётками здравого смысла в паху. Пацан грызёт смачно губы и дрожит угольно-чёрными ресницами. Юное тело под его рукой напрягается, когда Хван подставляет головку, погружается резко — одним рывком почти наполовину.       Бета — сухой, горячий и хуёво растянутый — крупно вздрагивает. Трепещет всем телом, ногтями царапает стену. Ему больно. Шальная мысль цепко прикусывает Хвана за загривок. Он гонит её ссаной тряпкой, уступая бразды правления действующей на поводу инстинктов псине — вбивается по самое основание, до мерзкого звучного шлепка и сдавленного высокого визга мальчишки. Тот инстинктивно отталкивается, мажет локтем в предплечье. Альфа взрыкивает и перехватывает запястье, выворачивая руку под неестественным углом. Укладывает тыльной стороной ладони пацану на поясницу и продолжает трахать его короткими хаотичными толчками.       Мальчишка никак себе не помогает — не расслабляется, сжимая нутром член так, что Хёнджин и сам готов паскудно заскулить. Жар давит на плечи, Хван вжимается в тело под собой, трётся носом о мокрую шею. Лижет широко языком, вколачивается в него, задевая головкой простату. Напряжение, скопившееся во всём теле, бурлит, доводя постепенно до пика. Мелкими волнами приливает к паху, пульсирует и бьётся о днище брюшины.       Хёнджин дрожит, голодно вылизывает чужую солёную от пота кожу. Выходит и снова погружается, резко, до собственной боли, до чужих дрожащих коленок и плаксивых вздохов. Рваными поступательными подводит себя к черте. Перед глазами полыхающий багряным бескрайний простор, сквозь заложенные от перегруза уши доносятся тихие всхлипы, сладкие настолько, что у Хвана предвкушающе поджимаются яйца. Ещё пару толчков. Ещё…       Глубже…       Настолько глубоко, чтобы засадить в эту девственную задницу завязавшийся узел.       Собственное дыхание — сбитое и тяжёлое. Оно бездушными стонами срывается с потрескавшихся губ, рикошетит о стену. Оседает на чернявой макушке. Хёнджин входит максимально глубоко, замирает. Челюсть смыкается на зашейке, клыки вскрывают влажную от испарины кожу — рот полнится чужой солоноватой кровью. Хван кончает, зверея и терзая шею беты. Свежая метка расцветает, подобно бутону, неровными оборванными краями раны на смуглой коже. Пацан под ним мелко дрожит, обмякает и кренится вбок, едва ли не заваливаясь.       Хёнджин изливается полностью, второпях выходит — сцепка с малолетним бетой в загаженном переулке не входила в его планы на сегодняшний вечер. Он мнёт набухший узел. Член снова пульсирует. В паху полыхает огнище. Зверьё жаждет получить своё. Сполна. Хван подтягивает одной рукой бельё, а второй поддерживает мальчишку за талию.       Он позволяет бете осесть на асфальт, не утруждая себя тем, чтобы натянуть на его голую задницу брюки. Придерживает за голову, легонько бьёт по щеке, приводя в сознание. Алая дымка перед глазами рассеивается, позволяя проступить силуэту щуплого пацана с разодранной шеей и порванным очком. Тварь в грудине сыто облизывается, Хван — остолбенело пялится на следы своего неконтролируемого животного порыва.       Осознание приходит внезапно. Пробегает холодком по хребтине. Первые звоночки паники глушатся воем полицейской сирены, доносящимся откуда-то издалека, но неминуемо приближающимся. Мальчик устало моргает слипшимися от слёз ресницами, ёжится и косится снизу вверх боязливо. С презрением выплёвывает:       — Ну ты и псина.       Хван одёргивает куртку и, стыдливо поджав хвост, даёт по съёбам.       За поворотом уже виден отсвет красно-синих мигалок.

***

      Чонин лениво потирает слипающиеся веки. Переводит взгляд на часы — без пятнадцати полночь. Снова пялится бездумно в монитор: Хёнджин был в сети полчаса назад. Сегодня четверг. Он наверняка пришёл домой уставший после тренировки, сожрал свой привычный залитый кипятком рамён из пластикового стакана, проверил соцсети и вырубился. Ян хмыкает неопределённо, представляя, как вытягиваются на широкой кровати длинные конечности.       За дверью слышится копошение. Лёгкий стук костяшек о деревяшку. Чонин быстро сворачивает все окна, оставляя на экране одного из мониторов какое-то незатейливое аниме, и чеканит Заходи. Мать тихонько приоткрывает дверь, просовывает самый кончик носа в узкую щелку.       — Иенни, я спать, завтра в утреннюю на работу. Ты тоже давай не засиживайся.       Угу кивает безучастно и возвращается к «просмотру» неизвестно какой серии неизвестного ему аниме. Стоит двери щёлкнуть язычком замка, Чонин разворачивает окно с мессенджером. Входит под уже заученным наизусть логином и паролем, бегло листает свежие переписки. Какая-то Шейна из параллели пишет, что соскучилась — иди на хуй, тупая шлюха! Его дружок, Чанбин, зовёт послезавтра в клуб. Хёнджин ожидаемо отказывается — правильно, у него урок живописи. Ян морщит нос; этот Чанбин ему не нравится, вечно затягивает Хвана в какие-то мутные тусовки.       В целом, ничего информативного или сколько-нибудь интересного. Обычный трёп одногруппников в чатах и неумелые подкаты омежек, коих за последний год было уже чуть больше сотни, наверное. Дальше по списку инстаграм. Новые сторис из танцкласса с неимоверной кучей лайков, постов нет. В личку Минхо прислал рилс с котом. Хуйня.       Очередной день из жизни Хван Хёнджина прошёл спокойно и даже скучно.       Ян зевает, выходит из всех веб-приложений. Запускает сканирование удалённого устройства. В почте — сплошной спам и оповещения. Облачное хранилище пополнилось новыми видео с танцевальных тренировок и какими-то пенсионерскими фотографиями кустов с цветами — наверняка референсы для будущих картин. Тоска. Он крутит в руках кусок пластика, греет между пальцами. Залипает. Смотрит на выпуклость латиницы под рядом из давно зазубренных цифр.       ХВАН ХЁНДЖИН       Тупая псина! — бормочет злобно себе под нос Чонин. Чужая заблокированная банковская карта противно скрипит в мощной ладони, режет краями кожу. Ян мысленно возвращается в тот день. От накрывшего с головой наваждения хочется взвыть — он откидывает дурацкий пластик на стол и инстинктивно тянется пальцами к шее. Под подушечками бугрятся криво зарубцевавшиеся белёсые шрамы. Они больше не саднят и не чешутся, но каждодневным напоминанием мозолят глаза.       Водолазки с высоким горлом, шарфы и вязкий стыд стали его перманентными спутниками по жизни, которая буквально разделилась на и без того нерадужное «до» и пугающее своей засасывающей чернью «после». Всё, что заставляет открывать глаза по утрам, свелось к одному единственному желанию — месть. Все причинно-следственные связи запутались в бесконечных размышлениях и попытках найти ответ на банальнейший вопрос За что? и оборвались тонкими нитями паутинки. Чонину плевать, за что. Срать с высокой колокольни и на ёбаное Почему именно я? За почти год, проведённый в еженощных кошмарах и ежедневной слежке, в сухом остатке он имеет только неуёмную жажду быть отмщённым.       Он вырубает комп и достаёт из кармана домашних шортов мобильный. Инстаграм открывается как-то бездумно, по наитию. Нужный аккаунт будто сам собой оказывается первым в ленте. С этим ебучим танцевальным видео. На нём Хёнджин змеёй извивается, двигается тягуче плавно и слишком развратно. Смотрит в камеру прямым нечитаемым взглядом. Ян подвисает — чернильные зрачки вылизывают изгибы тела, мажут по мокрой вспотевшей коже, цепляются за выступающий на шее кадык. Хочется придушить мудака голыми руками.       Как же, сука, он его ненавидит!

***

      Чонин никогда не был жестоким. Даже несмотря на то, что рос в неполной семье, без отца. Мать, омега, выебанная каким-то проходимцем-альфой во время гона. Помеченная. Она выносила и родила Яна — хвала небесам, бету, как позже выяснилось.       До своих четырнадцати Ян не понимал, что это за вселенский движ такой, зацикленный на каких-то брачных игрищах уподобившихся животным людей. В его шаткой системе ценностей на вершине пирамиды всегда стояла учёба — мать с детства вдалбливала в его хорошенькую чернявую головку, что кем бы он ни был, он в первую очередь должен состояться как личность. Быть прилежным учеником, старательным и умным, добиться чего-то в жизни своими мозгами, а не вторичным полом.       Если уж быть откровенным, то в тот момент, когда Чонин узнал свой пол, он облегчённо выдохнул. Да, работать теперь придётся в разы усерднее: он — не альфа, которому всё достанется легко, благодаря своей природной харизме и способности пробиваться. Но, слава всем богам, он и не омега, чьей основной функцией было бы воспроизведение на свет здорового потомства.       Чонин — бета. Обычный, ничем не выдающийся, можно сказать, заурядный. С хорошими физическими данными и ладно работающей башкой, но без возможности оплодотворить или — тут уж он только неприкрыто радовался — «ощениться». Быть простым человеком, без вкуса и запаха, без способностей эти самые вкусы и запахи распознавать — не наказание. Скорее, избавление от необходимости участвовать во всех этих «феромоновых состязаниях».       В старших классах школы альфы и омеги, мальчики и девочки — все без разбора — бесконечно распушали свои хвосты, крутили друг перед другом задницами, наизнанку выворачивались лишь бы изъебнуться и найти себе пару подостойнее. Чонин — ходил на допы по математике и физике, дважды в неделю посещал секцию лёгкой атлетики и изредка по воскресеньям пел в церковном хоре. Вся его активность сводилась к тому, чтобы набрать максимальный балл на тестах, с отличием окончить школу и поступить в престижный вуз.       Ян любил свою мать, но считал её неприлично слабой, как и всех омег. Альф он избегал, старался лишний раз не связываться с неуравновешенными набычившимися приматами. Ровно такими были все его одноклассники-альфы. И наверняка таким же был его биологический папаша. Чонин не знал достоверно, но уже заранее, с самого детства, на дух не переносил всех альф, в тайне надеясь, что никогда в своей жизни ему не придётся столкнуться с одним из них слишком близко.       В институте многое поменялось — не его отношение к выстроенной на течно-гонных периодах системе, нет. Но в выбранной им специализации, информационная безопасность, главным оружием был мозг, а не объём бицухи или сила выпускаемых феромонов. Мозги Яна работали исправно, позволили ему стать лучшим студентом потока, дважды выиграть грант на оплату обучения и стажировку в именитой компании.       За пару лет учёбы, вращаясь в кругах таких же ботаников и гиков, как он сам, Чонин успел расслабиться и забыть о своей неприязни к прогнившему обществу и его морально-нравственному устрою.       Ровно до той рождественской ночи.       Наверное, Ян должен был пойти в полицию. Написать заявление, предъявить доказательства и найденную на асфальте в том треклятом переулке банковскую карту уёбка. Но… мерзко! Мерзко было от одного только представления, как его будут осматривать врачи, фиксировать все повреждения. Как какой-нибудь старикан в очках полезет своими инструментами в его разорванное очко, а молоденькая медсестра с безучастной физиономией будет чеканить своими наманикюренными пальчиками по клавиатуре и записывать в личную карту не только «Многочисленные ушибы мягких тканей, ссадины», но и «Генитальные травмы области промежности, ануса».       Чонин не пошёл в полицию. Вместо этого он вспомнил всё то, что успел изучить в университете. Точнее ровно то, с чем он, ввиду своей специальности, призван был бы бороться.       Найти по имени все социальные сети, контакты — адрес, телефон, почту, домашний адрес родителей, номер медстраховки — было легче, чем замазывать каждый день многочисленные разрывы и наблюдать, как коряво срастается выдранная в изгибе шеи кожа. Ещё сложнее было не поддаться желанию и не заявиться на порог к этому выблядку с кухонным ножом или удавкой. Руки так и чесались раскроить тупую башку альфы о дверной косяк. Чонин эти порывы успешно сдержал.       Он обязательно отомстит. Узнает всю подноготную, рассчитает нужный момент и, как и полагается, подаст главное блюдо холодным. Так, чтобы ублюдочный Хван Хёнджин пожалел не только о том, что сделал с ним, но и том, что вообще появился на свет.       Хван Хёнджин…       Он старше Яна всего на пару лет. Учится на последнем курсе в академии искусств. Неплохо рисует и танцует как Бог. Ведёт довольно замкнутый образ жизни, что никак не вяжется с его яркой внешностью и природной альфачьей харизмой. Из друзей — какой-то качок-недомерок Чанбин и танцор из его команды Минхо. Тоже альфы. Омег в близком окружении нет. С родителями, состоятельными бизнесменами, владельцами сети отелей и ресторанов по всей стране, никаких связей не поддерживает. Но на его карту регулярно поступают дотации от обеспеченных предков. На то и живёт. Снимает какую-то халупу в здании под снос одного из центральных районов Сеула. Ходит на учёбу, тренировки, в художественную студию и изредка выбирается с друзьями выпить пива. Пару раз в месяц посещает выставки в галерее. Один.       Социопат и шизик — заключает Чонин после пары месяцев слежки. Но отчего-то продолжает ежедневно проверять все соцсети Хвана. Пересматривает его фотографии на облаке, разбирает почту — счета за мобильный и интернет, подписки на новостные издания, рекламные письма от различных магазинов. Хёнджин редко покупает новые шмотки, но с завидным постоянством закупает в промышленных масштабах краски, бумагу для рисования и прочую около художественную поебистику.       Странный — думает Ян спустя почти полгода наблюдений. Хван не похож на остальных альф. Он не тусуется со своими приятелями, избегает шумных компаний и любого скопления людей. Кроме выступлений собственной танцевальной команды на подобных сборищах не появляется. В случающийся с ним гон запирается на несколько дней дома, отключает телефон и даже доставку еды заказывает бесконтактную. Тупо дрочит и пялится в телек.       Не то чтобы Чонин знает наверняка, но… Да, он следил за ним, стоял под окнами квартиры Хёнджина и наблюдал, как сменяются сине-белые картинки, отливая своим светом на тонкие занавески. Пару раз Ян чуть не попался, когда Хван вставал задёрнуть шторы и долго пялился в ночную чернь, будто выискивая кого-то. В такие моменты Чонин ссыкливо прятался за мусорными баками на другой стороне улицы и поджидал, когда уже можно будет свалить.       Красивый — приходит к выводу Ян, когда возвращается к себе в комнату после очередной такой прогулки до дома Хвана. Хёнджин вместо того, чтобы задёрнуть шторы, задержался у окна, раскрыл створки и вывалился полуголый, сгибаясь почти пополам и вдыхая тяжёлый летний воздух полной грудью. Литые мышцы лениво перекатывались под лоснящейся влажной кожей. Хван дышал глубоко, размеренно, шумно тянул носом, принюхиваясь, и выдыхал через приоткрытые пухлые губы. Чонину пришлось врасти в вонючий бак и зажать себе рот рукой, чтобы не всхлипнуть. Не спалиться.       Бесит!       Хван Хёнджин бесит своей идеальностью. Он танцует, занимается живописью, играет на фортепьяно и гитаре — Чонин хочет сломать ему пальцы на обеих руках. Ян не знает, как избавиться от этого наваждения.       Он ходит в качалку четыре раза в неделю, три — занимается плаванием. И каждый день в семь часов утра выходит на пробежку. И бежит. Бежит до тех пор, пока картинка перед глазами не начинает плыть, оставляя только высеченную на изнанке век физиономию этого ублюдка, а лёгкие на полыхают так, что их хочется выплюнуть на асфальт. Легче после этого не становится.       Не становится легче и после того, как вернувшись домой, Чонин запирается в ванной. Дрочит под прохладными струями воды, жмурится, силясь выжечь из сознания образ — ёбаный Хван Хёнджин улыбается своими незаконно пухлыми губами. Ян кончает, когда чужой голос в ушах низким рокотом заглушает шум воды. Каждый, сука, раз он шепчет Чонину прямо в мозг Расслабься!       Ян расслабляется и ждёт. Ждёт, когда его отпустит. Ждёт, когда он сможет изуродовать это красивое лицо, сломать жизнь подонку. Ждёт, когда наконец вздохнёт свободно.       Чонин ждёт идеального момента. И он наступает.

***

      Подошвы кедов липнут к залитой дешёвым пойлом поверхности пола. Смачно отрываются, наверняка с характерным шлёпающим звуком — за низкими битами не слышно. Они долбят из сабвуферов и резонируют в грудине. Яркие вспышки стробоскопов слепят глаза, заставляют промаргиваться. Мельтешат, игривыми солнечными зайчиками отскакивают от зеркальных стен, гаснут в неоново-розовой подсветке за баром.       Дрожащая мокрая ладонь сжимает ключи от арендованной тачки в левом кармане. Правая держит наготове крохотный шприц. Чонин вертит башкой на все триста шестьдесят. Пытается в разношёрстной толпе отыскать нужную макушку — с чернявыми вихрами. Не находит.       Неужели, опоздал?       Выступление Хёнджина уже закончилось. Ян подобрал нужный момент, припарковался у заднего выхода, где нет ни единой камеры наблюдения. Выжидал положенный час, бесконечно проверяя чужой мессенджер. Не мог же Хван так быстро свинтить.       У бара играет своими оголёнными бицепсами перед каким-то молоденьким омегой приятель Хёнджина, Чанбин, организовавший его команде сегодняшнее появление на рождественской вечеринке в клубе. Не лакшери, но и не последний притон. Да и, судя по их переписке, денег всем танцорам должны были заплатить прилично.       Чонин натягивает капюшон толстовки и мажет взглядом вдоль барной стойки. Утыкается в широкую спину — майка Хвана мокрая и липнет к телу. Он поправляет её, одёргивает широкий ворот, пробираясь через толпу в сторону выхода из основного зала. Ян расталкивает компанию танцующих девчонок и торопливо перебирает ногами. Замедляется у входа в уборную, позволяя Хёнджину пройти вперёд. Выжидает с полминуты и заходит следом.       В небольшой комнатке ряд писсуаров и всего две закрывающиеся кабинки, одна из которых точно заперта. Чонин тянет ручку соседней двери, облегчённо выдыхает — не занято, защёлкивает замок почти бесшумно и прислушивается. За тонкой перегородкой очевидное журчание сменяется вжикающей молнией, глушится шумом слива унитазного бочка.       Сейчас.       Нужно выйти. Просто открыть эту чёртову дверь. Преодолеть в один широкий шаг расстояние до умывальников. Прижать мудака мордой к зеркалу над раковиной. Вогнать шприц в массивную шею. Настигнуть, застать врасплох… Неожиданно, внезапно. Увидеть страх или хотя бы удивление в гудроновой черни расширившихся зрачков.       Нужно просто, блять, выйти!       Страх сковывает движения. Заставляет сердце подскакивать в груди, ударяться о горло и шумно падать на дно желудка. Ладони крупно трусит, пальцы не слушаются, когда он клацает по замку. В груди уже настоящая техно-пати, пульс в ушах долбит похлеще тех самых сабвуферов на танцполе. Ян резко открывает дверь и одним рывком оказывается за спиной у своей жертвы. Наваливается корпусом, прижимая к раковине — проточная вода мочит подол длинной майки.       Хёнджин упирается мокрыми ладошками в золочёную раму зеркала, запоздало вздрагивает и по-идиотски ойкает, когда тонкая игла шприца пронзает кожу у сонной артерии. Чонин в считанные секунды вводит препарат — как символично, транквилизатор для буйного рогатого скота — и перехватывает под диафрагмой. Хван обмякает, неясно ведёт замутнённым взглядом по чужому отражению, тупо шепчет на выдохе Ты… и закрывает глаза, проваливаясь в наркотическую кому.       Ян стаскивает с себя толстовку, накидывает на осевшего Хёнджина, придерживая голову. Закрывает лицо капюшоном. Забрасывает его длинную руку себе на плечо и выводит из сортира, как перебуханного давнего товарища — почти что бережно удерживая за талию, взвалив всю тяжесть этой махины на себя и позволяя ногам волочиться по липкому полу.       Уже в машине Чонин укладывает Хвана на заднее сидение, фиксирует щиколотки и запястья — за спиной — стяжками для проводов. Заклеивает рот заранее подготовленным скотчем. Пристёгивает ремни безопасности и укрывает плотным пледом. С головой. Оставляет небольшую щёлку, чтоб этот выродок не задохнулся и не отъехал раньше времени. Сам усаживается на водительское, вставляет ключ. Один поворот, и Ян резко даёт по газам, выкручивая руль.       Их ждёт долгий путь.

***

      До заброшенной станции Бюкже около часа на машине. Чонин ведёт плавно, не нарушая правил — не хватало ещё схлопотать штраф на арендную тачку. Хёнджин не подаёт признаков жизни, но это ненадолго. Действие транквилизатора скоро закончится — тем более в организме молодого альфы, и Яну лучше поторопиться, если он не хочет отбиваться от невовремя очнувшегося Хвана.       Он паркуется неподалёку, глушит мотор, хватает рюкзак с пассажирского и выходит. В темноте зимней ночи видны лёгкие облачка пара — Чонин дышит так, будто пробежал марафон и вот-вот рухнет. Все внутренности болтает и скручивает, словно разбросанное по стенкам центрифуги бельё. Дорога не успокоила его, лишь отсрочила приближение новой волны тремора, накатившей аккурат, когда он открыл заднюю дверь и принялся вытаскивать распластанное по сидению тело Хвана. Ян перекидывает через плечо обмякшего Хёнджина, по пути отмечает полезность сраной качалки и плавания, и тащит его к зданию железнодорожной станции.       Внутри небольшой одноэтажной, наполовину разрушенной постройки темно. Снаружи ни единого фонаря. Только свет луны и звёзд едва просачивается через грязные перебитые окна. Чонин распихивает валяющийся на бетонном полу мусор — обломки мебели, упаковки от какой-то еды с иссохшимися остатками, пустые банки, битое стекло — и укладывает Хвана. Не жалеет собственной толстовки. Всё равно после сегодняшней ночи вся одежда пропитается его ёбаными феромонами. Ян не чувствует их, но остальные… в прошлый раз ему пришлось сжечь пальто.       Скотч кое-как поддаётся, с третьей попытки отрывается от пухлых губ, оставляя розоватые следы раздражения вокруг. Веки Хёнджина плотно сомкнуты, длинные смоляные ресницы мелко дрожат. Лицо в тусклом свете бледное и почти серое, с впалыми щеками, крупным носом с горбинкой и высоким лбом — расслабленное. Беззаботное. Чонин завороженно наблюдает, касается подушечкой большого скулы. Прохладная кожа до тошнотворного мягкая и приятная на ощупь. Ян одёргивает руку. Поднимается и отходит на шаг.       Лежащий на любезно подстеленной под боком толстовке Хван размеренно дышит и похож на спящего. Его грудь неторопливо вздымается, майка уже высохла и больше не склеивается с кожей, свободно болтается, обнажая острые стрелы ключиц. У Чонина пакостно тяжелеет в паху. Он жмурит глаза, но тут же их открывает — внизу живота так сладко тянет, что хочется смотреть ещё и ещё.       Хёнджин — красивый.       Со спадающими на лицо отросшими прядями чёрных как смоль волос. С бледной, от холода подёрнутой мурашками кожей. Тонкий, изящный и — на фоне творящегося вокруг пиздеца из осевшей на следы разрухи пыли и остатков ушедшей эпохи — хрупкий. Такого Хёнджина, со скованными конечностями, вмазанного конской дозой эторфина, даже немного жалко. Ровно настолько, чтобы Ян не мог отвести приклеившегося к идеальному профилю взгляда.       Хван делает глубокий вздох, с трудом разлепляет тяжёлые веки. Промаргивается и неспешно ведёт языком по пересохшим губам. Жадно причмокивает, прочищает горло. Вздрагивает, поднимая подёрнутые мутной плёнкой глаза. Смотрит долго, не моргая, и начинает лыбиться. Сипит:       — А ты подкачался с нашей последней встречи.       Его тявкающий колючий смех режет ночную тишину. Чонин ведёт плечами, подтягивая рукава свитшота, от холода и цепкого взгляда ёжится, будто он снова в том зассаном переулке, прижат щекой к стене. Будто это не Хёнджин валяется связанный на бетонном полу, а он сам.       Кажется, что Хвана вся сложившаяся ситуация ничуть не пугает, а только веселит. Он заинтересованно оглядывается, насколько позволяет положение — вертит башкой из стороны в сторону, силясь извернуться и оттолкнуться на скованных стяжкой руках. Тут же ощеривается — тонкие края пластика наверняка болюче впиваются в кожу запястий. Ян молчит и наблюдает за чужими бестолковыми потугами.       Расслабляется.       Подходит чуть ближе, наклоняется над своим пленником. Закусывает губу и плотоядно вылизывает зрачками дёргающийся под бледной кожей кадык. Хёнджин от такого взгляда брезгливо морщится, пятится задницей назад. Он похож на огромного червяка или слизня. Чонин фыркает и подошвой правой упирается в бедро. Давит, не давая двигаться. Хван извивается, пытается скинуть с себя ногу. Всё тщетно.       — Какого хера тебе от меня надо?       Шипит злобно, скалит клыки. И снова ёрзает. Это было бы даже смешно, если бы не было так противно. Внутри Яна начинает вскипать раздражение. Сейчас, когда этот выблядок так близко, такой беззащитный и жалкий, строящий из себя невесть что, Чонину хочется ему врезать. Пройтись мысом обувки по этому холёному личику. Выбить пару передних зубов, чтобы навсегда стереть с него этот блядский звериный оскал.       Чтобы ублюдочный Хван Хёнджин заткнулся и никогда больше в своей жизни не лыбился вот так, будто это он тут хозяин положения. Жалкий слизняк!       — Хочу вернуть тебе должок.       Выплёвывает Ян в чужое лицо. Физиономия напротив кривится от осознания. Ненадолго. По ободку мазутных радужек рассыпаются искры веселья, дикого и неуёмного. Он заходится хриплым смехом, содрогаясь всем корпусом. Зыбкая волна дрожи передаётся и Яну: придавливающая бёдра нога идёт ходуном, он теряет равновесие и, чтобы не завалиться рядом, отступает. Хёнджин ржёт уже в голосину.       — Решил трахнуть альфу, чтобы почувствовать себя взрослым?       Добивает с нескрываемым презрением Щенок!       Чонин вспыхивает мгновенно. Носок впечатывается под рёбра, а Хван закашливается. Харкает звучно — буро-красная вязкая жижа растекается тёмным пятном на сером пыльном бетоне. Хёнджин выворачивает голову, утирает уголок губ о плечо, оставляя багряный развод на бледной коже. Снова напяливает на себя ухмылку.       — Ты следил за мной.       Не вопрос — утверждение. Ян вскидывается подбородком, мол И чё? Сжимает в кулаки руки, хрустит костяшками — как же чешется. Так и свербит прямо в мышцах. Отмудохать уёбка до состояния фарша, переломать кости, свернуть шею и оставить здесь гнить. Конечности наливаются приятным теплом, тяжелеют. Между ног знакомо потягивает приливающее возбуждение. Глаза Чонина сужаются до еле заметных щёлочек, глядят свирепо, с вызовом.       Хёнджину всё ни по чём.       — Признайся, сколько раз ты дрочил на мои фотки?       Он откровенно потешается, кивает на топорщащиеся джинсы. Под ширинкой ожидаемо дёргается член, упирается в грубую ткань головкой. Ян валится на колени, впивается ладонями в горло и всматривается в красивое лицо. Хван расслаблен, дёргает уголками губ, стреляет своими блядскими блестящими глазами снизу вверх.       — Заткнись! Слышишь? Заткнись…       Шипит Чонин и плотнее сдавливает пальцами шею. На горизонте маячат явные проблемы с башкой и потенциальный срок за убийство. Когда глаза Хёнджина начинают закатываться, а с губ стекает слюна, подкрашенная бордовым — остатками крови, — Ян ослабляет хватку. Правая перемещается на плечо, вжимая Хвана спиной в пол, заставляя изгибать поясницу. Под ней хрустят кости связанных рук.       — А я уж думал, ты меня поцеловать собрался.       Хёнджин игриво ведёт бровями и облизывает верхнюю губу. Чонина мутит, он переводит взгляд на влажные пухлые губы. Инстинктивно тянется, касается пальцами мелкой сетки белёсых шрамов под собственным ртом. Хван лыбится, выпуская клыки, и предупреждающе клацает пастью.       Чонин отступает, долго роется в валяющемся неподалёку рюкзаке. Рулон скотча отсвечивает серебристым в тусклых лучах луны. Ян отрывает небольшой кусок зубами и возвращается к Хёнджину. Тот будто бы незаинтересованно глядит на чужие пальцы. Его зрачки расширяются, когда Чонин подносит к его лицу полоску скотча, плотно обхватывает пальцами челюсть. Хван брыкается и уворачивается — Ян прикладывает его затылком о бетонный пол. Глухой звук рикошетит от стен.       — Хватит разговоров. Лежи смирно и не рыпайся.       В угольно-чёрных глазах полыхает нарастающая тревога. Хёнджин мычит что-то нечленораздельное, когда Чонин переворачивает его на живот, одной рукой приподнимает бёдра. Колени Хвана упираются в пыльный пол, лицо — в капюшон толстовки. И, как думает Ян, это более человечно, чем стесать себе щёку о кирпичную стену.       Альфа взрыкивает, но сквозь «запаянные» скотчем губы этот звук доносится лишь жалким рваным мычанием. По откляченной заднице ползут джинсы, остаются болтаться над коленками. Чонин прикладывается крупной ладонью, шлёпает наотмашь, оставляя на белой коже ярко-алый след. Хёнджин взвизгивает и силится увернуться от очередного удара, звонким эхом рассекающего тишину ночи.       Говорят, что самые лучшие преступники — беты. Они расчётливы, не идут на поводу у своих инстинктов, не подвержены гормональным всплескам. Не оставляют после себя улик. А ещё их невозможно выследить по запаху.       Всё это чушь!       Чонина колотит от выбрасываемого в кровь адреналина. Раскатанный по бетону альфа, с голой, выставленной напоказ жопой, уязвлённый и слабый — вот то, что его заводит. Заставляет кровь в жилах бурлить водой в реакторе. Плотнее стискивать зубы, чтобы не зарычать от накатывающего восторга. Под кожей искрит оголёнными проводами бешеное желание. Ян припадает и вгрызается зубами в подтянутую ягодицу.       Задушенный полоской скотча визг Хёнджина ласкает слух, плавит уши и мозг. Чонин любуется оставленным чётким следом на благородной белизне. И снова бьёт. От силы удара Хван заваливается на бок, но крепкая рука Яна удерживает его оттопыренный зад. Вдавленные в пол плечи напрягаются, когда Чонин разводит булки, резко и слишком неаккуратно, будто ёбаный апельсин рвёт на две равные половинки.       Ян залипает — крохотная дырка под его масляным взглядом сжимается, Хёнджин начинает крупно дрожать. До него, очевидно, доходит, что это не какой-то очередной прикол или розыгрыш. Что час расплаты уже близится, поглаживает его девственное очко тонкими чониновыми пальцами. Толкается указательным на сухую, царапая ногтем чувствительную кожицу у входа.       — Знаешь, — как-то благоговейно воркует Ян, приближая лицо к чужой промежности, — Я ведь взял с собой смазку. Но, думаю, что так будет веселее.       Он вытаскивает палец, снова задевая тугие края. Придерживает руками ягодицы и звучно сплёвывает между. Горячая слюна стекает по промежности. Её так много, что она пачкает мошонку. Хван паскудно скулит и ведёт бёдрами. Получает очередной хлёсткий удар, разносящийся звонким эхом по тёмному помещению.       Чонин растирает пальцами слюну и толкается грубо двумя. Не особо устрашающее рычание альфы тихим рокотом стелется по полу. Хёнджин пытается приподнять голову, насколько может оборачивается через плечо. Его зрачки топят своей чернью ободок радужки. В уголках раскосых глаз поблескивают бусины слёз. Ян лыбится, впитывая эту картинку, словно губка, и загоняет глубже пальцы. Лицо Хвана искажает гримаса боли; брови сходятся на переносице, глаза зажмуриваются, а слёзы скатываются к правому уху.       Сидящий на голенях Хёнджина бета только усмехается, вводит средний и указательный глубже. Подгибает. Подушечками проезжается по простате и альфачьему самолюбию Хёнджина. Тот отчаянно всхлипывает, гнёт спину. Чонин цепко фиксирует бёдра одной рукой — где-то на уровне своей грудины. И продолжает работать рукой подобно поршню. Резкими поступательными выбивая из Хвана остатки гордости.       Интуиция подсказывает Яну, что в формуле сегодняшней ночи закралась ошибка. И она определённо не в том, что тугие стенки поддаются его разведённым пальцам, а после нескольких минут входить в альфу становится проще даже без смазки.       Нет, она гораздо глубже.       Примерно там, где кончики упираются в твёрдый бугорок, а Хёнджин вместо того, чтобы корёжится от боли, как-то странно всхлипывает и утробно рычит. Но подаётся задницей навстречу движениям кисти. Чонин добавляет третий.       Фантазии из снов мешаются с серой реальностью. Внутри Хвана становится горячо и мягко, но сухо как в пустыне. Ян снова плюёт на ладошку, мажет по ней пальцами и загоняет глубже все три. Хёнджин вскидывается, тут же оседает, елозит мордой по полу и по-блядски скулит. Развратно настолько, что у Чонина поджимаются сдавленные джинсами яйца.       Бледные щёки Хвана заметно рдеют, это видно даже в скудном освещении. Его волосы растрёпаны и лижут острыми язычками тонких прядей лицо. Он сопит шумно носом и откровенно хнычет, когда Ян вынимает пальцы. Хёнджин пытается опуститься, улечься на пол, но Чонин плотно удерживает за бёдра, пока расстёгивает джинсы одной рукой, высвобождает налитый кровью член и достаёт гандон из кармана.       Фольга отблёскивает, шуршит, разрываемая зубами беты. Ян раскатывает презерватив по члену и упирается коленями в пол, по обе стороны от хвановых. Возможно, ему стоит взять смазку: не ради Хёнджина — ради собственного комфорта. Но Чонин готов перетерпеть, лишь бы сделать этому ублюдку побольнее. Потому он лишь снова смачивает латекс слюной и подставляет головку, как есть, ко входу.       Первый толчок, короткий и болезненный — до сдавленных плотно век и впившихся в чужую задницу стриженных ногтей. Хван под ним визжит и извивается. Это лишь подстёгивает толкнуться ещё. И ещё. Пока Ян не входит полностью, растягивая под себя тугое, непредназначенное для ебли, нутро.       В Хёнджине сухо и больно. Горячо, как в одном из котлов в Аду. Его очко и есть девятый круг ада — оно сжимается так плотно, что Чонину не двинуться. Он переводит взгляд ниже, скользит нефтяными радужками по выгнутой спине, лижет взглядом сведённые лопатки, утыкается в заплаканное сморщенное от боли лицо.       Даже так — красивый.       Чонина прошибает холодным потом по хребтине. Он шире разводит дрожащие ягодицы, мнёт по-хозяйски пальцами, оставляя следы, которые уже завтра зацветут грязно-багровыми синяками. Вбивается хлёстко, несдержанно. Давит ладонью на поясницу, заставляя прогнуться ещё сильнее. Трахает Хвана жёстко и резко, выходя почти полностью и толкаясь вперёд до звонкого шлепка бёдер о нежную кожу.       В черепушке завывает степной ветер, под ним — с мольбой скулит Хёнджин. Эти липкие стоны оседают сладкой плёнкой в ушных каналах, затапливают сахарным сиропом мозги. Ян соврал бы, если бы сказал, что не хочет услышать всю полноту их звучания. А лучше сцеловывать эти стоны с пухлых искусанных губ. В башке что-то с надрывом перещёлкивается. Под рёбрами предательски ёкает. Он впивается пятернёй в смоль волос на затылке, тянет, вынуждая Хвана оторвать зарёванную морду от пола, выпрямиться.       Мощная рука перехватывает талию, ныряет под влажную майку. Пальцы бегло поднимаются вверх, теребят соски, оглаживают бока, проминают. Левая укладывается на тазобедренную, вдавливая в собственный пах. Правая цепляет кончик скотча, не отрывает полностью, оставляя болтаться приклеенным к щеке.       — Давай же, постони для меня. Тебе же это нравится…       Чонин прикусывает за холку — альфа под ним протестующе вскидывается, шипит, — и входит резко. Связанные руки Хёнджина упираются в напряжённые мышцы пресса. Хван пытается оттолкнуть, но ладонь Яна с силой надавливает на грудину. Под ней рокочет, словно заведённый мотор старого шевроле — раскатисто и гулко. С обкусанных губ срываются вязкие протяжные стоны.       Альфе — хорошо.       Это осознание окончательно топит собой все прежние гениальные расчёты и хитровыебанные планы. Чонин срывается, придушивает под кадыком и вколачивается в растраханную дырку. Тело знобит и потряхивает — от холода или от приближающегося оргазма. Ян замедляется, насаживает Хёнджина на себя, кусает больно за загривок. Это сводит с ума, заставляет мозги расплавиться и растечься по дну черепа бесформенной желеобразной лужей.       Хван сжимает его горячим тесным нутром. Чонин делает несколько коротких толчков внутри. Тело в его руках начинает мелко дрожать. Ян уменьшает амплитуду, но ускоряется — бьёт точно и в цель. Волна мурашек спускается от затылка к пояснице, яйца уже почти что звенят. Хёнджин всхлипывает как девка, вздрагивает всем телом и замирает, сжимаясь внутри до предела.       Чонин ещё пару раз толкается и кончает в презерватив. В теле миллиарды микроскопических искр, будто одномоментно взрывается каждая клеточка. Ян резко зажмуривается, бодая лбом чужой позвоночник. Шарит рукой наощупь и залепливает блядски-прекрасный рот Хвана скотчем. Выходит, аккуратно опуская дрожащего Хёнджина на пол, позволяя пачкать штаны в пятнах растекшейся по толстовке спермы.       В звенящей тишине слышно тяжёлое дыхание барахтающегося на полу Хвана и шуршание чониновых джинсов. Он поправляет свитшот, поднимается на ноги. Завязывает использованный гандон и пихает в боковой карман рюкзака — от улик он избавится позже. Делает пару шагов по направлению к выходу и бросает через плечо последний взгляд на Хёнджина. Усмехается с каким-то презрением:       — Поздравляю, ты кончил от члена беты в своей жопе. Можешь рассказать об этом дружкам позже. Если выберешься отсюда.       Через несколько показавшихся вечностью минут Хван слышит тихий звук заводящегося двигателя и шорох колёс по гравийке.

***

      Основной монитор дважды мигает и гаснет. Чонин втыкает в черноту экрана, смотрит будто бы сквозь. В голове гудит бесперебойно работающая микросхема, не получающие внешних сигналов алгоритмы готовятся перейти в спящий режим. Из коматозного состояния выдёргивает тихий стук в дверь.       — Иенни, я сегодня в ночную. Поешь, пожалуйста, перед сном. А то ты совсем на тень похож стал.       Мозг обрабатывает полученную информацию, достаёт заранее заготовленный шаблон ответа. Пинг максимально высокий — мама стоит в дверях ещё с пол минуты, пока не получает заторможенное Ага и кивок на автомате. За захлопнувшейся дверью какое-то копошение в прихожей, брошенное наспех Я побежала и щелчок входного замка.       Чонин переводит взгляд на висящий над столом календарь. К своему завершению подошёл двадцать четвёртый день, когда Хван Хёнджин не появлялся в сети.       Его мессенджеры разрываются от непрочитанных сообщений. Почта копит в себе сраный спам и парочку счетов за интернет и электричество. Инстаграм не пестрит привычными каждодневными обновлениями сторис. А среди смс-сообщений болтается неотвеченное с неизвестного номера «Сын, ты жив?»       Накапливаемая тревога заполняет собой нутро. В брюшине ворочаются сотни слизней. Яну сложно дышать, гортань перехватывает спазмом, а грудную клетку будто цепкой когтистой лапой прижали — лёгкие не хотят функционировать. Желудок сжимается до размеров теннисного мяча, грозиться вывалить на стол остатки скудного завтрака и затопить клавиатуру токсично разъедающей желчью. Тупое осознание наваливается на плечи.       Хван Хёнджин, вероятнее всего, мёртв.       Чонин следит за ним четвёртую неделю. Также, чисто по наитию, продолжает проверять мессенджеры дважды в день. Это что-то вроде привычки — врёт он самому себе. Один раз даже смотался до его квартиры — тёмные окна откликнулись стрёмной резью под диафрагмой, — но не потому, что переживает, вовсе нет… Это страх за собственную шкуру — рыщет в поисках логического обоснования.       Он даже думал снова арендовать машину и сгонять до той заброшки, но это уже совсем не по-пацански. Это как… вернуться на место преступления. Да, это именно то, чего боится Ян — стать преступником, убийцей. Только это его страшит, а совсем не то, другое, что застряло занозой где-то между рёбер слева и мешает спокойно спать.       В пизду все эти переживания. Ему нужно возвращаться к своей привычной жизни. Хотя бы вспомнить, какой она была до появления в ней этого мудака из породы альфачьих. Чонин вырубает комп и послушно топает на кухню. Как и просила мама — ужинать.       Лёгкий тремор в руках сменяется крупной дрожью, не позволяет запихнуть тарелку в микроволновку. Палочки валятся на пол. От неожиданного звука дверного звонка Чонин подпрыгивает и переворачивает стоящую на плите кастрюлю с подливой. Коричневая густая лужица растекается по линолеуму. Ян переступает, оттряхивая по пути ошмётки овощей с домашних шортов, и идёт в коридор.       — Ты ключи забыла что ли?       Входная дверь распахивается не глядя. Чонин тупит, считывает картинку перед собой — не мама. С порога его башку просверливают раскосые чёрные глаза. Влажный блеск по кайме радужек и хищная — звериная — ухмылка. Хёнджин тянет уголки губ, с силой надавливает в солнечное сплетение, заставляя шагнуть назад, и захлопывает за собой дверь.       В его растрёпанных смоляных волосах поблёскивают снежинки. На щеках — обманчиво трогательный румянец. Глаза предвкушающе искрятся, когда он облизывает свои полные губы, скалит клыкастую пасть и шепчет горячо над ухом:       — Тебе следовало меня убить!       Сердце в груди Чонина отбивает рваные ритмы дабстепа. На шее крохотными пятнами-островками проступают палевные мурашки. Ян шумно тянет носом воздух — от альфы странно пахнет гудроном и блядскими сладкими лилиями. Всё тело становится горячим от одного его дыхания в макушку. Вязкая слюна наждачкой дерёт сдавленное горло.       Хёнджин наклоняется и жадно впивается в губы. Во рту привкус железа и собственного облегчения. В ушах звенит. Микросхемы в мозгу сбоят и искрятся, окончательно выходя из строя. Хван Хёнджин настолько отвратителен и сексуален, что рука сама собой дёргает за молнию его куртки, тянет вниз. Чонин болезненно щурит лисьи глаза и шипит в кусачие поцелуи:       — Тупая псина!