Тупая псина

***

      Солнце сегодня светит ярче обычного. И это само по себе не обычно — как для зимы. Лучи теряются в куцых ветвях деревьев, расслаиваются. Рассыпаются на тысячи солнечных зайчиков. Неряшливо отскакивают от лобовых припаркованных тачек. Опадают россыпью алмазов в непросохшие лужи. Слепят излишне восприимчивые глаза. Хёнджин поправляет съехавшие с переносицы солнцезащитные очки, почти отчаянно цепляется за рукав чужого пальто.       Кашемирового.       Такого же, как то, кофейно-коричневого, но идеальнее сидящего на раздавшейся в плечах фигуре. Немного приталенного — под чёткими линиями кроя лишь едва угадываются очертания всё ещё по-мальчишески угловатых бёдер.       Мягкость дорогого материала приятно лижет подушечки. Успокаивает. Недостаточно. Чонин, будто чувствует — изворачивается, переплетает пальцы и оглаживает большим тыльную сторону ладони. Сжимает костяшками пару раз, совсем не больно, но ощутимо — этого вполне хватает. В точках-тире таких коротких телеграмм Хван улавливает очевидный посыл, скрытый, лишь для них двоих предназначенный смысл — Я рядом, не ссы. Хёнджин ожидаемо расслабляется, замедляет шаг.       Ян Чонин — каталог персональных фетишей Хвана.       От него веет спокойствием и мнимым ощущением безопасности. Его запах — очень тонкий и почти неуловимый, Хёнджину приходится долго принюхиваться. Не чета густым омежьим феромонам, забивающим ноздри и закупоривающим трахею. Запах Иенни лишь слегка щекочет рецепторы и тут же бесследно исчезает где-то за высоким воротом пальто. Теряется в пушистом облаке из вязаного шарфа. Оставляет после себя желание ткнуться носом, зарыться и шумно тянуть, упиваясь отголосками, лёгким шлейфом. Как дорогой парфюм, только тоньше. Нежнее.       Хёнджин клонит голову ниже.       Губы Чонина сегодня пахнут шоколадным пудингом из университетской столовой — он ест его почти каждый день после обеда. Хван облизывается и бережно прихватывает нижнюю, целует аккуратно, боясь сделать больно. Он умышленно сдерживается каждый раз. Пиздит, конечно… пару — ладно не пару, много — раз он бесконтрольно срывался, за что после ненавидел себя.       Шея Чонина украшена блеклыми следами его зубов словно драгоценным ожерельем. Ян уже почти год как не носит водолазки, с гордостью демонстрирует свою принадлежность ему, альфе. Хёнджин знает наверняка — это наёбка для праздных зевак. Если кто здесь кому и принадлежит, то это он, Хван Хёнджин. И Чонину даже не нужен поводок, Хван и без того послушной псиной мчится к ноге, стоит тому поманить. От этого осознания тварь в грудине каждый раз взрыкивает, норовит встать на дыбы. Но стоит Иенни — его Иенни — улыбнуться, озорно мелькнув своими ямочками на щеках, Хёнджин забывает обо всем.       Иногда, как сейчас, даже дышать.       — Зайдём внутрь?       Чонин отстраняется первым. Он всегда так делает. Это почти всегда бесит. Хван интуитивно клацает зубами, но тут же замирает — на румяных щеках двумя путеводными звёздами перед его поплывшим взглядом маячат те самые ямочки. Чонин в противовес по-детски открытой улыбке звонко цокает и закатывает глаза. И тянет за руку в сторону малолюдной кофейни.       Он снова поддаётся. Точнее та его часть, что ещё способна чувствовать и хоть что-то ощущать. Ян хочет мороженое, псина внутри Хёнджина — перегрызть ему глотку. Чем ближе гон, тем агрессивнее становится зверь. Все желания сводятся до тупого — рвать на куски и ебаться. При чём именно в такой последовательности. Единственное, что удерживает от потенциальной отсидки — две крохотные ямочки на румяных щеках. Хван делает шаг вперёд, по-джентельменски открывает дверь и нервно морщится от звякающего над ухом колокольчика.       В тесном помещении на пять столов тепло. От прогретого кондиционерами воздуха под футболкой неприятно стягивает проступившая испарина. По лбу от кромки волос стекают мелкие капельки, очерчивают скулы и оставляют мокрые разводы на щеках. Хёнджин утирается манжетой толстовки, прячет кончик носа в рукав. Сладкий запах выпечки и сиропов для кофе плотной плёнкой облепливает гортань, заставляя кадык встрепенуться, проталкивая по пищеводу вязкий комок слюны.       Желудок издаёт жалобный бульк, когда молоденькая официантка, проводив их к столику в углу и предусмотрительно забрав верхнюю одежду, выкладывает перед ними меню, разворачивает на странице с какими-то незамысловатыми десертами. От неё несёт перегретым в сотейнике молоком и жжёным кофе. Нутро завязывается тугим узлом, выпитый не так давно энергетик встаёт комом посреди горла. Хван из последних сил сдерживается, дожидаясь, пока она свалит, и зарывается носом в чернявые вихры на чужом загривке.       От Чонина пахнет… Чонином, то есть почти ничем. Все его шампуни, гели и с недавних пор даже стиральный порошок — без отдушки, гипоаллергенны и не проходили тестирования на животных. Стерильны и чисты. Хёнджин усмехается, щекочет сбивчивым дыханием — мелкий пушок на чужой тонкой шее под его губами дыбится. Ян, нарочито отмахиваясь, ведёт плечом, но жмётся ближе. Подставляется.       Глупенький.       Хван дышит полной грудью, гасит все прочие запахи этим ничто с чернильно-чёрных волос. Под рёбрами гулко барахлит мотор собственного сердца — замедляется. Дышать становится легче, как в свежий морозный день где-то за городом на опушке. Чонин бегло водит длинными пальцами по строчкам в меню, игнорирует красочные картинки — ориентируется не на вызывающие аппетит образы, а на собственное желание. Хёнджин ему по-хорошему завидует.       — Ты голоден?       По рдеющим щекам ползут багряно-красные лучи клонящегося к горизонту солнца, что пробиваются через панорамное окно. Между переплётом густых ресниц — непроглядная чернь, на дне которой притаилось бесчисленное полчище чертей. Губы растянуты в полуулыбку, и без карамельного сиропа сахарную и сладкую до углеводной комы. Хван стреляет крохотным поцелуем в висок. Сипит на выдохе:       — Да… — уточняет тут же: — Но есть не буду.       Ян как-то слишком понимающе кивает и подзывает жестом официантку. Суёт в руки Хёнджину свой скомканный шарф. Пальцы цепляются за воздушную вязь, как сморщенные руки утопающего за соломинку. Чонин отодвигается в сторону и диктует заказ. А Хван прячет лицо в мягкости шарфа и паскудно скулит.       Пожалуйста, дай мне ещё немного себя. Пожалуйста…       Барабанные перепонки царапает скрежет длинных ногтей по столешнице, когда эта девица забирает меню. Стаккато каблуков по мраморной плитке вбивается гвоздями в подплавленный мозг. На периферии бариста резво вжикает капучинатором, взбивая блядское молоко для чьего-то «кофе на вынос». Двери подсобки скрипят несмазанными петлями. Звуки смешиваются в нескладный фон, как помехи при радиовещании.       Прохладная ладонь касается его щеки. Заземляет. В лисьих глазах знакомый отблеск беспокойства. Чонин подаётся вперёд, гнёт шею в попытках поймать зрительный контакт. Собственные зрачки, до предела расширенные, с нездоровым блеском, увиливают. Крупные ладошки фиксируют его лицо плотными тисками. Псина силится вырваться, Хван — хочет остаться жить в этих спасительных холодных прикосновениях.       — У тебя начинается гон, — пришпоривает Ян, убирает руки и пытается подняться. — Нам лучше уйти отсюда.       Шейные позвонки глухо щёлкают. Хёнджин вскидывает голову, тянет за рукав и рывком возвращает на место. Грубо. Шипит через стиснутые до боли зубы:       — Всё под контролем.       Пиздит, как дышит. Но палиться перед Чонином равносильно признать себя слабаком. Поджавшим хвост трусом. Хван из последних сил храбрится, задерживая дыхание, пока взмыленная за смену девчонка, омега, ставит перед Яном его дурацкий чай — ёбаная успокаивающая мята — и креманку с мороженым. Чонин бездумно ковыряется ложкой, разминая правильной формы шарики до состояния пожёванной кашицы.       Хёнджин непроизвольно залипает — такие механические действия завораживают и отвлекают своей простотой. В голове понемногу пустеет. Волна раздражения на всё вокруг откатывает, уступая место привычному разочарованию в себе и неспособности управиться с собственными гормонами. Иенни, будто кожей чувствует, как разряжается воздух между ними двумя, расслабляет плечи и лениво мажет взглядом по столешнице.       Мазутные зрачки цепляются за сбитые костяшки Хвана, а губы складываются трубочкой, втягивая горячий ароматный чай из фарфоровой чашки. Чонин осторожно глотает и так же осторожно прощупывает почву:       — Ты сегодня хочешь побыть один?       Обижать не хочется. Делать больно — хочется ещё меньше. Из двух зол Хёнджин не выбрал бы ни одно, но он почему-то сидит здесь и смотрит, как его парень облизывает серебряную ложку с приторно-сладкой фисташковой хуетой. Тварь за рёбрами шумно ведёт носом. Хван поджимает губы и тупо кивает. Глаза намертво приклеиваются к металлической салфетнице на столе, разбирают на мелкие линии чужие отпечатки на гладкой поверхности. Чонин спокойно выдыхает. Говорит тихо и ласково:       — Долго будешь от меня прятаться? Я уже видел тебя в таком состоянии.       Затёкший позвоночник простреливает резью; воспоминания сыплются рваными картинками из вскрывшихся ящиков картотеки, опадают пестрящими криминальными сводками — вновь неслучившимися — к его ногам. Хёнджин прячет взгляд между разведённых коленей, буравит серые разводы от мокрой обуви на вычищенной до блеска плитке пола. Зажатый в угол клетки зверь рвётся взбрыкнуть, прикусить протянутую ему доверительно раскрытую ладонь.       — Во время гона я теряю контроль над собой. Не хочу сделать тебе больно.       Рука Яна автоматически тянется к шрамам на шее. Он шепчет с улыбкой глупое Больнее уже не сделаешь. Хван ухмыляется краешком губ. Резцы начинает саднить, под дёснами знакомо чешется желание вонзиться в бархатистую кожу. Тело вновь окатывает кипяточной волной, что проходится от затылка и оседает мелкой дрожью в негнущихся пальцах. Хёнджин до крови прикусывает изнутри щёку, возвращая себе ускользающий контроль над ситуацией.       — Тогда… я мог тебя убить.       Чонин заинтересованно прищуривается. Кажется, Хван слышит, как гудит под угольно-чёрной копной заводящийся процессор. Ян будто прикидывает что-то, запускает алгоритмы обработки всей накопившейся на жёстком диске информации. Добавляет к ней вновь полученные данные, меняет метод расчёта. Кривит капризную верхнюю — выбрасывает из полученных результатов те, что сам счёл неподходящими. Недолго раздумывает над чем-то — возможно, сталкивается с нравственной дилеммой, но, зная Чонина, это не про него. Выдаёт единственно, по его мнению, приемлемый вариант:       — Такое уже случалось, да?       Бинго!       Его смышлёный пацан, как и прежде, бьёт чётко в яблочко. Без промахов.       Хёнджин не отвечает. Чонин пожимает плечами и хмыкает безучастно, мол Ну не хочешь — не говори. Это безразличие во всём его виде — напускное. Его палят едва заметно расширившиеся зрачки и учащенное сердцебиение. Такое, будто он поднялся на третий без лифта или слегка взволнован. Он не боится — ему любопытно. Хван безрадостно усмехается.       Его маленький храбрый мальчик…       — В свой первый гон я убил человека. Перегрыз омеге сонную артерию.       Ян слизывает остатки мороженого из уголков губ, ведёт языком по нижней. Хёнджину хочется стать вязкой липкой жижей на его по-детски пухлых губах. Дыхание Чонина ровное, сердце в груди замедляется, выравнивает свой ход, бьётся размеренно, гулким филином ухает вух-вух… он глубоко вздыхает и говорит своим привычным голосом, будто они обсуждают прогноз погоды на выходные или результаты неинтересного Яну бейсбольного матча:       — Надеюсь, ты избавился от тела? Лучше было бы засыпать содой или щёлочью и закопать. Можно сжечь, но огонь не факт, что уничтожит зубы и кости. — он лениво подносит ко рту ложку с десертом и что-то клацает в телефоне, тянет буднично: — Интересно, какой исковой срок давности у дел об убийстве? Хм, и о пропаже…       У Хвана шевелятся волосы на загривке, а по хребтине ползут пакостные мурашки. Он считал себя убийцей, опаснейшим хищником. Но, как и всегда, самый страшный зверь тот, кто не выделяется из толпы. Человек. И этот человек — бета — сидит сейчас прямо перед ним, наяривает фисташковое мороженое из пузатой креманки на высокой резной ножке и с пресным лицом шарит по интернету. Вычисляет, не посадят ли его парня за некогда совершённое во время неконтролируемого гона убийство.       Хёнджина мутит.       Память ненавязчиво подбрасывает обрывки воспоминаний — тонкая игла шприца с транквилизатором для крупного скота, заброшенная железнодорожная станция. После были долгие разговоры, предъявление всех «материалов слежки», много дикого бездумного секса и философские беседы обо всём и ни о чём на кухне за кружкой какао — одной на двоих, но… Хван разминает шею пальцами, косится на увязшего в статьях о судебной практике Чонина.       Кто, блять, этот человек?       Ян отлипает от смартфона, удручённо глядит на опустевшую креманку, сыто облизывается и шустро хлебает остывший чай из кружки. Переводит блестящий взгляд на притихшего Хёнджина. Улыбается ему, широко и открыто — форменный психопат — и радостно выпаливает:       — Пойдём, провожу тебя до дома. — уже чуть тише, заговорщически добавляет: — Чтоб никого не сожрал по пути.       Чонин весело подмигивает, а Хвана выворачивает наизнанку. Фигурально. Псина в груди скулит и добровольно вжимается хребтом в угол клетки.

***

      Иенни множество раз бывал в квартире Хёнджина. Да чего уж, у него здесь своя зубная щётка, кружка с каким-то идиотским рисунком из аниме, сменное бельё и неношеная пижама на отдельной — специально для него выделенной — полочке. И это единственная полка, на которой царит идеальный порядок, в отличии от всего остального пространства шкафа, заваленного наспех скомканным шмотьём, вперемешку с полотенцами и разнобоем из спальных комплектов. Время от времени Чонин здесь практически живёт. И это тоже для них двоих стало нормой.       Но сегодня…       Сегодня он ощущается здесь чужеродным объектом, как собранный из говна и палок монстр на колёсиках с детского конкурса робототехники на выставке картин эпохи ренессанса. Он мрачной тенью скользит по квартире. Почти бесшумно моет руки в ванной, также бесшумно перемещается между кухней и спальней, приносит большую бутыль воды, ставит на пол у кровати. Собирает с пола разбросанную одежду — Хван в одном белье трясётся под одеялом, подставляя раскрасневшееся лицо под ледяной поток, направленный на него прямо от кондиционера.       Хёнджину импонирует такая молчаливая забота. Беснующийся внутри зверь — рвёт и мечет, жаждет прогнать чужака, возомнившего себя здесь хозяином. Стоит больших усилий его усмирить. Хван до скрипа впивается зубами в угол подушки и натягивает до носа одеяло. Он чувствует, как начинают воспламеняться мышцы под кожей, а под ногтями свербит желание — схватить за шкирку и выставить вон. Пока это самое желание не успело трансформироваться в другое, знакомое Яну до разорванного очка.       Матрас рядом с ним проминается под чужим весом. Хёнджин со злостью отшвыривает в сторону одеяло, шипит, обкладывая отборным матом, тянется и бездумно шарит рукой по тумбочке в поиске блистера подавителей. Не находит. Его запястье мягко перехватывают холодные длинные пальцы. Притягивают к себе. Чонин ласково касается губами горящей кожи — подливает масла в огонь — едва ли не мурлычет сквозь короткие, как щелчки затворов фотокамеры, поцелуи:       — Хочу, чтобы сегодня ты был настоящим.       У Хвана из груди вышибают весь воздух. Он разлепляет губы, делает огромные глотки, но кислород будто не хочет проходить в склеившиеся от возмущения лёгкие. Идиот, смертник! вопит он мысленно. Вслух — молчит и силится вырвать руку. Ян держит хоть и бережно, но цепко. Заводит кисть за голову, не размыкая плотного кольца ледяных пальцев, смотрит раскаявшимся взглядом, на дне которого разгорается зарождающееся пламя, в его полыхающие негодованием глаза. Где-то над макушкой раздаётся звонкий щелчок стали.       Запястье холодит металл наручника, приковавшего его левую руку к резным прутьям в изголовье кровати. Хван вскидывается на постели, подаётся корпусом вперёд — Чонин оказывается быстрее: седлает его талию, придавливая всем весом к матрасу и впивается в правую, готовую вот-вот вонзиться в его горло. Хёнджин скалится от тупой боли, когда его руку выворачивают и фиксируют увесистыми «браслетами» аккурат за головой.       Распятый на собственной постели Хван бьёт ногами, взбивая почти до пены валяющееся в изножье одеяло и простыни. Ян неспешно поднимается; дышать становится легче. Хёнджин испытывает наручники на прочность — края металла врезаются в кожу, больно стукаются о костяшки. С губ срывается почти змеиное шипение, когда Чонин обходит кровать и подхватывает за лодыжки. Вокруг щиколоток ползёт тугая верёвка, завязываемая узлом. Ян копошится, видимо, пытаясь привязать его ноги к стойкам каркаса.       Кожу саднит. Рёбра вылизывают языки полыхающего в груди огня. Мозг, не в силах обработать и переварить только что произошедшее, так и норовит отключиться. Псина притаилась и выжидающе шпарит диким взглядом по широкой спине, стянутой дурацким джемпером. Чонин спокойно рассматривает привалившиеся бочинами рам к стене холсты картин, будто он и впрямь на выставке в галерее, а за его спиной не ломает от подступающего гона одного обездвиженного альфу.       — Знаешь, почему твои картины не хотят выставлять?       Ян тянет лениво слова и рукава собственного свитера. Хван завороженно наблюдает, как ползёт по накачанным рукам шерстяное недоразумение. Как Чонин аккуратно складывает вещь, разглаживает по швам и убирает на свою полку в шкафу. Внутри закипает неуёмная жажда раздробить ему черепушку шифоньерной дверцей — вот же бестолочь. Хёнджин даже не пытается сдерживать обуявшую его агрессию.       — Они идеальны, Джинни, — Ян оборачивается, в темноте сумерек почти до слепоты семафорит ямочками на щеках. Тут же с пресным лицом припечатывает: — Но они скучные. В них нет страсти.       Псина оскаливается, хочет рявкнуть что-то едкое, колкое. Нашёлся, блять, ценитель искусства. Хван наступает себе на язык. Вместо этого снова шипит, но продолжает вылизывать взглядом подтянутые ягодицы, по которым незаконно медленно сползают ведомые мощными руками джинсы. Чонин не умеет в стриптиз, но его блядские жилистые ноги заставляют рот Хёнджина заткнуться и наполниться слюной, а его самого — непроизвольно вздрогнуть, когда Ян убирает на полку бережно сложенные штаны и цепляет кончиками пальцев тонкую трикотажную футболку.       — Ты танцуешь как Бог, — бормочет Чонин в растянутую у лица горловину. — А мог бы… как дьявол. Понимаешь, о чём я?       Хван уже вообще нихрена не понимает. Посаженный на короткую цепь зверь скребёт когтистыми лапами по стенкам брюшины. Весь жар из его тела приливает к паху. Каждое услышанное предложение разваливается в пустой башке на отдельные слова, булькает слогами и буквами, но никак не собирается в цельную картинку. Единственное, что выхватывает из темноты обострившееся зрение — перекатывающиеся мышцы груди, обтянутые золотистым бархатом кожи. Напрягшиеся кубики пресса и будто из титана отлитые плечи.       Чонин подходит ближе, щёлкает кнопкой ночника на тумбе, присаживается на край кровати. Хёнджин ощеривается, дёргает торсом навстречу, шумно звенит наручниками о металлические прутья каркаса. Ян наклоняется совсем близко — ноздри щекочет запах его пота, с едва улавливаемой сладостью и какой-то почти незаметной кислинкой. Как лимонный пирог, что в детстве пекла мать. Хван облизывает выпирающие клыки. Желание вонзить их в чужую шею накрывает тёплой волной, словно пуховым одеялом. В этом желании хочется раствориться. Поддаться ему.       — Освободи себя, Джинни, — шепчет ему в рот Чонин. — Подружись со своим зверем. Прими себя полностью…       И целует его. Медленно. Мокро и вязко. Пиздец, как хорошо.       Кончик языка толкается в горячий рот беты. Резцы с нажимом давят на упругую плоть. Рецепторы ласкает терпким солоноватым вкусом. Лёгкое послевкусие железа оседает бензиновой плёнкой на корне языка. Хёнджина в моменте вмазывает, как торчка в завязке от долгожданной дозы. Иенни тихонько всхлипывает в поцелуй и слизывает собственную кровь с хвановых губ. Остатки человечности вопят, что это неправильно. Мерзко!       Хван жмурится, мотает головой. Давит затылком в подушку. Шепчет как в бреду Заклей мне рот блядским скотчем! Практически молит. Глядит на Чонина. В мягком жёлтом свете ночника его лицо будто кривой ухмылкой Джокера разделено надвое окровавленными губами. Он блаженно лыбится, щурит лисьи глаза до двух непроглядных щёлочек. Смеётся, демонстрируя вымазанные алым зубы.       — Если я заклею тебе рот, то ты вспорешь себе щёки и захлебнёшься собственной кровью, балбес. А соду я с собой не брал.       Этот хитрый лис всё продумал заранее. А глупый-преглупый Хван Хёнджин со своим фруктовым желе вместо мозга — всё чёртов гон и беснующиеся в крови гормоны — снова повёлся и угодил в столь искусно расставленные мелким дьяволом сети.       Ян поддевает пальцами сбившиеся у висков волосы, заправляет за уши. Цепляет кольцами серьги. Треплет, как послушного Бобика. И снова улыбается, мягко и по-доброму. Хёнджин не знает, как действуют успокаивающие феромоны омег, но от этой улыбки беты — его беты — зверьё внутри поджимает уши и радостно виляет хвостом. Подставляется под щедрую хозяйскую ласку. Размеренно фырчит и больше не рвётся содрать с него шкуру.       Хван сдаётся и расслабляет затёкшую шею, откидываясь головой на подушки.       Чонин целует легонько в щёку, мажет губами, оставляя багровые следы. Лижет чувствительную ямочку за ухом, посасывает мочку. Хёнджина раскатывает кипяточной волной по матрасу, когда мокрые горячие поцелуи обводят ключицы и спускаются по его груди. Язык осторожно перекатывает бусину соска. Его плавные движения впиваются сотнями острых игл в искрящуюся возбуждением кожу. Хван шипит сквозь стиснутые клыки — хочется больше.       Хочется повалить его, придавить собой к матрасу так, чтобы не дёрнулся. Слизывать кровоподтёки у рта, снова кусать эти податливые, по-мальчишески припухлые губы. Клеймить и метить каждый миллиметр идеального глянца загорелой кожи. Хочется вылизать его всего, покрыть густой завесой собственных феромонов. Пометить, чтобы каждая тварь в подворотнях Сеула знала, что эта расчётливая сука — бета — принадлежит ему одному. Сделать своим. Навсегда!       Склизкие собственнические мысли заполняют черепную коробку, бьются о борта, рискуя вывалиться переваренной невнятной жижей наружу. Металлические браслеты гулко бьются о прутья, подобно им собственное сердце колошматит о рёбра. Руки ноют от усталости, член в трусах — от несвободы. Материал пропитывается естественной смазкой, навязчивая вонь феромонов забивается в дыхательные пути. Ян замедляется в районе пупка, выводит языком хитровыебанные узоры по поджатому животу. Широко мажет по косым, толкается кончиком в ямку. Улыбается.       Вот же сволочь!       Бёдра непроизвольно вскидываются. Хёнджин вперивается тупым взглядом в замершую над членом макушку. Чонин шумно тянет носом у скрытой за блядским хлопком головки, причмокивает. Трётся румяной щекой и тут же накрывает ртом, как есть — через ткань. Хвана просто — накрывает. Под диафрагмой обжигает холодом. Воздух стопорится на вдохе. С открытой пасти по подбородку предвкушающе текут слюни.       — Ну же, Иенни…       Хёнджин почти скулит, когда по ляжкам ползёт остоебеневшая тряпка, а горячий рот беты так правильно обхватывает сочащуюся смазкой головку. Тонкие пальцы смыкаются кольцом у основания, направляя член глубже, размазывают стекающую слюну по длине. По днищу живота искрами рассыпается электричество, когда Ян втягивает щёки и поднимает на него свой затуманенный взгляд.       Ему тоже — хочется больше.       Он так восхитительно по-блядски чмокает и хлюпает носом, упираясь кончиком в самый лобок, что у Хвана от восторга закладывает уши. Окаменевшие мышцы топит до состояния разваренного на медленном огне мяса. Суставы выламывает и скручивает. Всё тело растекается бесформенной лужей по простыням, оставляя центром сосредоточения жизни спрятанный за чужой щекой член. Это настолько приятно, что даже больно.       Но притаившемуся за пазухой демону мало.       Пульс ебашит по взмокшим вискам. Тварь требует вырваться, жаждет свободы. Малыш хотел поиграть со своим пёсиком. Давай покажем ему, на что мы способны. Хёнджин вбивается в узкое горло. Чонин глотает смешанные со смазкой слюни и собственные всхлипы. Головка давит в заднюю стенку до еле сдерживаемых рвотных позывов, сжимающих и без того тесную глотку.       Ян отстраняется, смахивает хрусталики слёз из уголков глаз. Чёрные зрачки переливаются потусторонним демоническим светом. Свежие укусы вокруг распухшего рта кровоточат. Чонин утирает подбородок тыльной стороной ладони, приподнимается, перебираясь повыше. Снимает трусы и вальяжно усаживается на узкую талию, задевая голой задницей пульсирующий член. И тянется к тумбочке.       Весь мир Хвана схлопывается до размеров небольшого тюбика смазки — силиконовой, без вкуса и запаха — в чужой руке. Он неотрывно следит за тем, как Иенни льёт прозрачную вязкую субстанцию на ладонь. Как растирает между пальцев — преступно медленно! Как заводит правую за спину. Проходится костяшками вдоль головки — целенаправленно — и плавно раскрывает булки.       Хёнджин сглатывает. Елозит бёдрами по липким простыням. Отсыревший хлопок противно натирает поясницу, но это пустяк, это терпимо. Нестерпимо — наблюдать, как закатываются чёрные глаза, как распахиваются в немом звуке окровавленные губы. Как юркий язык, минутами ранее ласкавший его член, облизывает верхнюю, когда Ян загоняет пальцы глубже. Его жилистые ляжки трутся о бока. Он в размеренном темпе приподнимается, упираясь коленками в матрас, и опускается на средний и указательный, растягивая себя. Подготавливая.       У Хвана мелко, в такт чужим движениям, подрагивает нижняя челюсть. Зубы противно клацают друг об друга. Запястья уже разодраны в кровь, но Хёнджин готов отгрызть себе руку, лишь бы сейчас самолично вбиваться по самые костяшки в это тугое нутро. Иенни блаженно всхлипывает, давит левой в солнечное сплетение. Его рваные вздохи пулемётной очередью разрывают грудину. Хлюпающие звуки, ощущение его веса на себе, трущаяся о член задница — всё это сводит с ума. Заставляет тело покрываться колючими мурашками, а псину внутри паскудно завывать от бездействия. От невозможности прикоснуться к желанному.       Ян будто бы издевается, лопочет своими дивными губами треклятое Джинни, ох, как же хорошо, Джинни и уже откровенно ебёт себя пальцами. Его член истекает на хванов живот, мажет по мокрому поджавшемуся в напряжении прессу смазкой. Хёнджин впервые так отчётливо ощущает её запах — терпкий мускус щекочет ноздри. И как он раньше не различал… Чонин весь соткан из запахов и ебучего неконтролируемого желания.       Рот раскрывается прежде, чем буквы складываются в слова в его опустевшей башке. Эти слова прокатываются по языку, подвисают у кромки зубов, но беспрепятственно срываются горячечным бредом, едва ли не мольбой:       — Я готов на всё, Иенни… развяжи, умоляю!       Чонин мгновенно распахивает глаза. Ласково, почти любовно улыбается и с чавкающим звуком вынимает пальцы. Изгибается, тянет за щекочущий лодыжки конец верёвки — путы на щиколотках ослабевают. Пока Хван разминает одеревеневшие ноги, над его головой шустро щёлкает замок наручников. За ним следом — второй. Иенни одаривает его самой ошалелой своей улыбкой, клонится к лицу и, словно кипятком окатывает, громко шепчет в ухо командное:       — Фас!       Фантастический психопат!       Хёнджин одним рывком переворачивает его на лопатки, подминает под себя, вжимает спиной в скомканные мокрые простыни. В глазах Чонина резвятся дети Сатаны, губы расползаются в блаженной улыбке, размазывают сукровицу по зубам. Весь его вид — жаждущий, дикий, довольный. Он ждал. Что ж, в этом они похожи — его малыш Иенни и та тварь, что с оглушительным треском выламывает хвановы рёбра.       Собственный пульс отбивает звоном церковных колоколов в ушах. По сетчатке сотнями опарышей ползут рябые помехи. Хван рычит, вгрызаясь в губы напротив — хочется сожрать эту улыбку, присвоить себе. Упивается ощущением тонких пальцев, что впиваются в его шею, метят короткострижеными ногтями позвонки, оставляют белеющие следы на раскалённом багровом металле кожи.       Ян захлёбывается дрожащими всхлипами, стонет сладко в ухо, трётся коленками о рёбра и приглашающе вскидывается бёдрами. И притягивает к себе, надавливая на лопатки. Сам лезет целоваться, кусает и оттягивает губы, вылизывает острые клыки. Выпрашивает самым доступным из всех языком — буквально всем своим телом молит. Хёнджин бегло мажет расфокусировавшимся взглядом по мокрому от пота лицу — по кайме чернильных радужек едва ли не бегущей строкой скачет Возьми меня.       Локоть соскальзывает с края подушки, Хван упирается на левую, правой придерживает пульсирующий член. Направляет. Ноги Чонина разведены широко в стороны, член позорно течёт на собственный живот. Зрачки Хёнджина вылизывают блестящие от смазки покрасневшие края тугой дырки. Она припухла и мелко трепещет под его горячим взглядом. Хван толкается головкой, наблюдает, как плавно растягиваются — расправляются — крохотные складочки, принимая в себя его плоть.       Иенни нахрапом дышит, сбивчиво бормочет сквозь искусанные губы, но не останавливает. В нём так потрясающе тесно и жарко, что Хёнджин непроизвольно вздрагивает от накрывающих ощущений. Подаётся вперёд тазом, погружается небольшими рывками, пока не оказывается полностью внутри. Бархатистые стенки плотно сжимают, вибрируют от напряжения и укутывают своим жаром. Он разливается в паху, куцым дребезжанием волн накрывает всё тело.       Конечности плавятся, немеют. Хван замирает, отдаваясь в волю сжигающего изнутри костра. Чонин под ним недовольно кряхтит и ёрзает — господь, какой же нетерпеливый! Хёнджин взрыкивает, обнажая ряд верхних зубов с заострёнными клыками. По губам широким мазком проходится мокрый язык, слизывая звериный оскал, а Ян уже приподнимает задницу в ожидании и вспарывает рёбра своей невинной улыбкой. Такой, будто ему безнадёжно плевать.       По пустой черепушке эхом прокатывается гудок парохода, Хван вскипает — начинает размашисто вбиваться в размазанное по простыням тело. Чонин подмахивает бёдрами навстречу поступательным, дерёт ногтями плечи, изгибается. Хаотично тычется губами, выпрашивая не то поцелуев, не то порцию очередных будущих шрамов у рта.       С каждым толчком Хёнджин дичает — чувствует, как набухает узел в основании. Впивается пальцами в корни волос у висков, фиксирует голову и голодно вылизывает истерзанные губы. Кусает до боли. До крови и смачного глубокого всхлипа. Упивается привкусом железа и чужой долгожданной — обманчивой — покорности. Он ебёт Чонина нещадно — болты в основании кровати мерзко скрипят, заглушаемые хлюпающими звуками. Соседи долбят в стену. Иенни истошно стонет и хнычет, подстёгивая Ещё, ещё глубже.       Несколько максимально глубоких толчков. Чонин замирает, сжимается и заходится крупной дрожью. Хван чувствует, как живот обдаёт кипятком чужая сперма. Иенни, размазанный под ним до кондиции солёной лужи, с мутными от слёз глазами и раскрытым в немом стоне ртом — невероятен. За рёбрами нефтяным пятном разливается паскудное — собственническое — желание. Хёнджин пронзает клыками так демонстративно подставленную ему шею и кончает.       Ян скрещивает ноги на его пояснице, придавливая вплотную к себе. От его ласковой разрешающей улыбки по позвоночнику прокатывается тепло. Хвана мелко трусит. Он вжимается бёдрами и обессиленно валится сверху. Всё ещё налитый член распирает растраханные податливые стенки изнутри — этого по-прежнему мало. Хёнджин ощущает, как пульсирует набухший у основания узел — подступает очередная волна.       Возбуждённый член изливается тугой горячей струёй спермы — Чонин бережно гладит по волосам, что-то мурлычет на ухо — во второй раз.       Третий…       Четвёртый…       Хван бездумно накачивает Иенни своим семенем до краёв. В голове — горячая пустошь вьетнамских дюн. В ушах противно хлюпает. Веки становятся тяжёлыми, глазницы под ними горят. Хочется закрыть глаза и раствориться в этом безумстве без остатка. Только ощущать, как чужие тёплые пальцы перебирают пряди волос у загривка, а еле разлепляемые опухшие губы шепчут столь желанное:       — Молодец, Джинни. Хороший мальчик…

***

      Первые лучи солнца противно мажут тонкой полоской под плотными шторами, высвечивают осевшие на полу соринки и мелкий мусор. Чонин щурит глаза, зарывается носом в подушку и лениво потягивается. Поясница отзывается резкой болью. Между булок натёрто, а ляжки стягивает засохшая сперма. Сомнительная радость пробуждения дополняется пустой остывшей половиной кровати. Ян шарит наощупь, но вместо горячего тела пальцы ухватывают только неприятную влагу простыней.       В голове всплывают картинки прошлой ночи, отдаются сладкой истомой в яйцах. Чонин мечтательно прикрывает глаза и разваливается звездой на беспорядке постели. Он справился — первый за год отношений совместно проведённый гон обошёлся без вскрытого горла и его разорванной задницы. Из кухни доносится аромат свежесваренного кофе и едва различимое мурлыкание — Хёнджин снова воткнул свои дурацкие наушники и подпевает на всю квартиру.       Затёкшие колени никак не хотят полностью разгибаться. Голые ступни липнут к прохладному полу. Ян тихохонько крадётся, выглядывает из дверного проёма — Хван в одних трусах взбалтывает какую-то непонятную молочно-жёлтую жижу в большой стеклянной миске. Как у него сил хватает так реактивно орудовать венчиком? По предплечьям вьются тонкими змейками вздувшиеся вены. Чонин невольно заглядывается, залипает дольше положенного, позабыв про свой бесхитростный план — подкрасться со спины и напугать.       Хёнджин, не поворачивая головы и не вынимая наушников, насмешливо кривит рот:       — Нравится?       — Ты красивый.       Тут же отзывается Иенни, силясь перекричать давно уже выключенную музыку. Проходит вглубь кухни, усаживается за стол — на своё привычное место, приваливаясь голым плечом к стене. Хван наливает кофе из турки в обыкновенную белую чашку и ставит перед ним. Пододвигает поближе сахарницу. Чонин перехватывает длинные пальцы, сжимает некрепко и заискивающе заглядывает в глаза цвета тёмного шоколада:       — Всё хорошо?       — Да. Теперь да.       С зажатого в руке венчика стекают капельки жидкого теста, звонко шлёпаются о линолеум. В сковороде на плите начинает дымить подгорающее масло. Хёнджин верной псиной глядит в раскосые лисьи глаза и оглаживает большим пальцем припухлые искусанные губы. Целует нерасторопно, будто бы лениво и шепчет на выдохе С Рождеством, Иенни.       В груди нестерпимо теплеет.