Ежели Бездна — имя твоё...

У меня ахуительно гигантское эго, и все оно заполнено самобичеванием и ненавистью к себе.

— Данила Поперечный, «Нелицеприятный».

      Лив раздражённо перелистывает страницу Устава, читает абзац и возвращается на предыдущую. От количества слов и юридических терминов уже кружится голова, и хоть Гёрлейст, получившая соответствующее образование, привычна к подобному, а копание в бумажках всегда доставляло ей определённого рода маниакальное удовольствие, организм не был согласен на пять часов беспрерывного чтения и обдумывания, сопровождаемого лишь чашкой крепкого кофе. — Как же хочется есть, — раздражённо захлопнув Устав, Лив возводит глаза к потолку и причмокивает.       Этот голод почему-то не похож на то, что Лив испытывала раньше. Она косится в сторону кресла у окна, на котором лежит её сумка. Там, во внутреннем кармашке, маленькая коробочка с подавителями. Тут же хлопает себя по щекам и тянется к стакану, в котором в разбавленном яблочным соком кофе плавают кубики льда. Они поселились, крайне удачно, в последние два номера таверны «Кошкин хвост», и местная барменша, явно принадлежащая к роду кецлайнов, так ненавидела алкоголь, что любую просьбу Лив смешать кофе со льдом и чем-нибудь ещё воспринимала сугубо положительно, выполняя её заказы без очереди. После пятого стакана Лив щедро отсыпала чаевых: деньги для неё не были проблемой, а такую старательность хотелось оценить по заслугам.       Глоток кисловатой жидкости оставляет приятное горькое послевкусие. Лив поправляет тонкие прямоугольные очки, ещё минуту сверлит взглядом потолок и возвращается к работе. На лежащем рядом листе хаотично сделаны пометки с номерами статей и цитатами из них. Заходящее солнце уже не позволяет разглядеть текст Устава, и потому Лив, создав несколько искр пальцами, подпаливает фитили на подсвечнике. После напряжённо смотрит в заметки:

Запрет на использование оружия офицерами без письменного распоряжения или соглашения двух сторон вне ситуаций, предусмотренных в пунктах 15, 17 и 23…

…В случае необходимости экстренного реагирования на ухудшающуюся обстановку офицеры Дисциплинарной ком. обязаны согласовать свои действия с одним из представителей местного управления и властей страны…

…использование сил Бездны воспрещается и карается, в зависимости от нанесенного ущерба, от 15ис до 2лтз…

      Лив делает очередной глоток и всматривается в заметки. Даже не обращая внимания на местное законодательство, без паспорта дипломата и кипы других бумажек Лив может разве что подтереться своим удостоверением и накатать жалобу. А после уехать в места не столь отдалённые, потому как все пункты Устава, касающиеся норм поведения Фатуи за пределами Снежной, уже были нарушены ей по десять раз в Инадзуме. Пожалуй, Лив не получит статьи только за дискредитацию армии — так как она предусмотрительно избавилась от своей формы, как только они с Велем достигли берега острова Рито, а значит, опознать её как офицера никто не мог.       Лив снова упирается взглядом в текст Устава. Новую версию она получила три месяца назад через контрабандистов и, к своему большому неудовольствию, заметила несколько новых статей, явно связанных с начавшейся в Инадзуме гражданской войной. С внутренней стороны обложки мелким угловатым почерком написано: «Выучи, пожалуйста, стр. 105-112. ЛГ». Такая забота от девчонки, которую Лив сама когда-то чуть не отправила на плаху, греет сердце. На этих же страницах расположена лазейка, но Лив никак не может придумать, как её получить. — Так, протокол экстренного реагирования на угрозу суверенитету Снежной предполагает, что я имею доказательство того, что кто-то пытается ввести Снежную в состояние войны с Мондштадтом любыми действиями. Его выдают, когда очень нужно, но не получается найти достаточно доказательств для сотрудничества с правительством региона. Как же мне подтянуть контрабанду оружия так, чтобы Синьора мне поверила… — бормоча, Лив снова принимается исступлённо листать страницы, не вчитываясь в текст. Ощущение бессилия накрывает с головой: кажется, пора заканчивать с попыткой разобраться в муторном законодательстве, но поистине баранье упорство и маниакальная любовь к работе заставляют Лив биться головой в эту стену снова и снова.       Когда стрелка часов пересекает отметку в десять часов, а в городе гаснет свет, Лив наконец возвращает Устав в сумку и, допив уже шестой стакан холодного кофе, выходит в узкий коридор постоялого двора. В соседнем номере расположился раненый пограничник. Вель забегал около часа назад, чтобы взять лекарства, и ушёл к нему. Лив, правда, состояние брата беспокоит больше, чем лейтенанта с границы, но она заставляет себя глубоким вдохом унять беспокойство: Вель не маленький, и в шестнадцать лет ответственность за свою жизнь должен нести сам, особенно в их обстоятельствах. — Я вхожу, — громко оглашает она и толкает дверь. Быстро оглядывается и замечает Веля, мешающего в переносной ступке травы, чтобы потом сделать из них кроветворный отвар. Григорий чистый и в новой, неприметной одежде сидит за столиком и смотрит на небольшую фотографию в своей руке. — Нашла что-то полезное? — не здороваясь, переходит к делу Вель, и засыпает толчёные травы в воду. — Гриша в принципе почти в норме, пересечь расстояние до порта сможет спокойно. — Нет, не нашла. Это отлично, — коротко ответив, Лив подходит ближе.       Пограничник поднимает на неё взгляд, коротко кивает и возвращает тоскливый взгляд к фотографии. На ней изображена красивая девушка, примерно возраста Лив, со светлой косой и румяными щеками. Рядом с ней стоит Гриша в форме — видимо, фото было сделано перед тем, как он уехал на службу. — Кто это? — Лив почти хрипит, подсаживаясь ближе. Григорий гладит картинку и поднимает на неё тоскливый взгляд. — Арина, моя невеста. Я ей обещался в конце апреля закрыть долг перед Домом Очага и вернуться в город, чтобы жениться. Как подумаю, что я мог бы… не… — запнувшись, он замолкает и опускает голову.       Лив от этого тошнит. Она не из тех пацифистов, что бегает от армии или считает, что все вопросы можно решить без насилия, нет. Но глядя на разлучённых с семьёй, не знающих, когда они вернутся, бойцов, она не может не испытывать лёгкой ненависти ко всей этой системе. Пьеро платит огромную цену за свою победу, и цена этого — счастье и жизнь его бойцов, детство их детей. Детство Лив — не то чтобы у неё когда-то была возможность избежать военной подготовки, но она и предполагать не могла, что станет упырём. — Давай, вытирай сопли и слёзы, — протянув ему выхваченную у Веля салфетку, она даёт её Грише, и тот шумно сморкается. — Завтра уже уедешь из Монда, а через неделю будешь в Морепеске. Где там твоя Арина живёт? — В пригороде, у Морепеска как раз. — Значит, напишешь вместе с заявлением сразу увольнительное и поедешь к ней семью строить. Сможешь рассказать мне, что произошло утром?       Гриша резким движением стирает слёзы, выпивает стакан воды, поданный Велем, и, прокашлявшись, начинает рассказывать. Лив вслушивается в каждое его слово, стараясь не упустить деталей, и не замечает закрытым глазом, как на окно номера с внешней стороны присел ястреб. — На границе с Мондом часто проезжают купцы, они любят нанимать ребят из гарнизона, чтобы те их проводили до Монда и обратно с товаром. Отваливают на лапу всем неплохие суммы, поэтому начальство на подобное закрывает глаза. Не знаю, почему они так делают, если есть наёмники, но многие купцы говорят, что ни один искатель приключений не сравнится с тем, как сражаются Фатуи, получившие взятку, — от подобных заявлений Лив приподнимает брови, но быстро гасит возникшее недовольство. В принципе, Алиса должна была быть в курсе того, что происходит на её территориях, и если бы она была недовольна подобным раскладом дел, давно бы прервала подобные практики. Да и в Инадзуме многие Фатуусы работали с контрабандистами, чтобы получить лишние средства для отправки родным в Снежную. — Ты, видимо, до этого в подобных мероприятиях не участвовал? — Нет, Ариша боялась, что меня убьют заграницей. Видимо, не зря, — словно пытаясь сглотнуть истерику, Григорий снова пьёт воду. — Но меня оштрафовали недавно, кто-то в мою смену груз не проверил тщательно, а я старший был. А тут эти торговцы предложили втрое больше, чем сумма штрафа. Мы с Костяном, другом моим, прикинули, что обещанных мне денег хватит на то, чтобы с Аришей свадьбу хорошую сыграть. Она хотела себе платье, фату, вот это всё, — руки Фатууса взлетают, и он вырисовывает ими в воздухе картину идеального торжества. — Ну я и согласился. Взял выходную неделю, выездные документы, половину суммы тут же Аришке отправил — догадался выпросить. Первое время шли спокойно, потом пару раз столкнулись с хиличурлами. На третий раз, как раз прошлым вечером, я потратил все патроны, чтобы отбиться. Увидел, что они берут боеприпасы из одного из ящиков, и спросил, могу ли я взять несколько. Тут они меня огрели и связали.       Вель шумно пересаживается поближе, и когда Лив кидает на него заинтересованный взгляд, отрицательно качает головой. Следов связывания или сотрясения не было, значит, либо он врёт, либо это не конец несчастий Гриши. — Как тогда ты отказался под разъёбанной телегой?       Гриша чешет затылок, призадумавшись. В его взгляде виднеется незнание, но он, собравшись, отчитывается: — Я очнулся, когда на них напал орден Бездны уже в ущелье. Из пяти торговцев и трёх наемников, которые шли с ними с самого начала, остался только один торговец и два наёмника. Как я понял, орден разнёс им телегу, часть товара пострадала, поэтому они хотели её бросить. Я проснулся, выпутался — они меня плохо связали, — но старший наёмник это заметил и начал стрелять. Грудь мне бронежилет спас, я его после первого нападения не снимал. А когда в руку попал, я под телегу уполз. Они погрузили во вторую повозку всё, что могли, и уехали.       «Не густо», — проносится в голове у Лив, и она, жестом уточнив у парней разрешения, закуривает. Вель поспешно открывает окно, но замечает за стеклом только коричневые перья. — Есть какие-то явные приметы у одного из твоих работодателей? — вопрос звучит немного грубовато, но скрюченный в своём несчастье и ощущении опасности Гриша только продолжает тоскливо смотреть на фотографию невесты. — Не знаю, шрамы там, волосы яркие… — Было, — пограничник наконец отрывается от созерцания лица возлюбленной. — Главный наёмник был крайне молод, как мне показалось, для такой роли. У него были такие кудряшки цвета меди, а на правой стороне лица шрам, как будто его в щёку током ударило.       Лив давится дымом и чуть не роняет сигарету. Быстро проглотив страх, она торопливо задаёт ещё пару вопросов и почти убегает в свой номер, сославшись на усталость. В голове как колокола звонят, а перед глазами стоит лицо Вестника Бездны, что чуть не убил её пару месяцев назад в одном из озёр Ватацуми. Ливтрасир. Истинное имя урода, пытавшего перетащить её на другую сторону мира. — Блядь, блядь, да как же, да что же…       Лив мечется по светлому номеру, то падает на софу, чтобы забиться на мягких подушках в задавленной истерике, то кидается к столу, то принимается собирать и обратно раскладывать вещи. Теперь в каждом отражении, в каждой тени ей видится силуэт Вестника. Она до сих помнит, как вода сжигала её легкие изнутри, как пятки тонули в песке, как водоросли завязывались в узлы вокруг ног. Рассеивающийся свет становится всё более недосягаемым, а толща воды давит всё сильнее по мере погружения. Лив помнит, как в последние секунды сознания плоть на её руках разорвалась, выпуская иссиня-чёрные перья, а потом она очнулась уже в их с Велем домике в деревне Боро.       Утомлённый и голодный организм наконец побеждает активное проявление паники, и Лив опускается на стул у окна. Смотрит на проходящих мимо пьяниц, завершающих свой день в одной из многочисленных таверн. Провожает взглядом рыцаря, патрулирующего окрестность. Тянется к сумке, но в последний момент лишь дёргает молнию на кармане с подавителями и выхватывает из него перчатку с неизвестным ей типом Глаза Порчи. — Прошлое ужасно, будущее туманно, поэтому лучше не мучить себя лишний раз и сесть за работу.       Довольная таким решением, Лив находит дорожный набор инструментов, подаренный ей Праймом на пятнадцатилетие. Лив много времени проводила с клонами и Сандроне, изучая основы механики и чиня мелкие поломки у роботов. Пожалуй, не будь она наследницей Гёрлейст и не имей обязанностей перед Фатуи, с удовольствием бы занялась не юридической деятельностью, а сделала бы свою маленькую мастерскую. Фантазии на тему «как бы было, не будь этого» легко уносят мысли Лив, и она, поддев лезвием утащенного у Дотторе скальпеля корпус Глаза Порчи, осторожно вынимает стекляшку из окантовки. Это случается так легко, что Гёрлейст хмыкает: видимо, клей и предотвращающая протечку энергии замазка совсем высохли. Осмотрев закреплённый в устройстве камень, источающий Скверну, она отгибает штифты, заворачивает «батарейку» артефакта в салфетку и откладывает в сторону. Снова сводит живот от голода, но Лив уже не обращает на это внимания, заметив маленького жучка под камнем. — А э-это у нас что такое? — подхватив его пинцетом, девушка поднимает устройство на свет. Часы лёгким перезвоном сообщают о том, что уже одиннадцать.       Жучок совсем крошечный, в нём явно нет звукозаписывающей функции, но о его стабильной работе сигнализирует мигающий красным индикатор. В месте, из которого Лив достала его, обнаруживается небольшая прослойка электропроводящего металла — видимо, часть силы осквернённого камня уходила на подпитку следящего устройства. Лив откладывает жучок в сторону и, нацепив очки, внимательно осматривает корпус, пока не находит серийный номер: «ГПП-3-10». — Час от часу не легче, — хмыкает она и принимается возвращать всё на место.       Почему-то именно эта новость Лив уже не удивляет. Перед ней Глаз Порчи из специальной серии для Предвестников — если быть точнее, то для Десятого Предвестника. Как-то раз выпивший Панталоне проболтался, что несколько лет назад у них был кандидат на эту роль, но он сгинул раньше, чем получил титул. После этого попытки найти нового Десятого не предпринимались, наверное из-за того, что у Пьеро появились Лив и Вель, а потом Борис, предыдущий Одиннадцатый, предал Фатуи, из-за чего им пришлось устраивать новый конкурс уже на это место. Ведь авангард в планах Педролино был важнее арьергарда. Но вот перед ней Глаз Порчи, изготовленный именно для Десятого.       Привычными движениями закрепив камень штифтами, промазав корпус специальным клеем и вернув стекло на место, Лив заканчивает свою небольшую работу на сегодня. Но, видимо, проблем теперь у неё будет ещё больше.

***

      Кэйа раздражённо трёт виски и всматривается в отчёты. В голову не укладывается вообще ни-че-го, а перед глазами до сих пор стоит сжавшийся в углу Дилюк, трясущийся от гнева, страха и отчаяния. Первое столь яркое проявление эмоций перед Кэйей — но ему как-то совсем не радостно от такого искреннего порыва.       Рагнвиндр влетел в таверну, куда Кэйа как раз зашёл, чтобы взять яблок и накормить лошадей, оттащил того в угол и принялся судорожно рассказывать о том, как Лив позвала их «на чай». У Кэйи даже волосы дыбом встали, но намёк был понят сразу — умная Птица поставила перед их носом огромную табличку «Не влезай, убьёт!», прямо как на энергобудках вдоль границы со Снежной, и любая попытка навредить ей теперь подставила бы не только его, но и Дилюка.       Утром Кэйа получил отчёт от рыцарей, дежуривших у ворот, и услышал, что некий господин, представившийся искателем приключений, затесался в сопровождающие двух торговцев мондштадской вышивкой и отправился с ними в Терновый порт. Следом мелькнула девушка, которая вчера ехала с Кэйей в повозке (Свен намекнул на «неудавшуюся ночку», но капитан кавалерии проигнорировал его), и убежала по поручениям гильдии, но больше её не видели.       Вечернее солнце окрашивает здания в золотисто-багровый цвет. Кэйа смотрит на лопасти мельниц, размеренно описывающих круги, вслушивается в шум города. На столе уже третий день копятся отчёты, но он, потративший несколько часов на разбор бумажек, видит всё те же горы из документов. Вздохнув, Альберих ставит подпись на очередную смету, добавляет печать и делает глоток холодного кофе. Потом, покрутив в руках чашку, отставляет её и принимается собираться. Часы на стене отбивают семь раз, и Кэйа, поправивший на плече меховую накидку, быстро закрывает кабинет на ключ. — Капитан, вы уже уходите? — в коридоре появляется Хоффман и приветственно взмахивает рукой. На нём уже нет формы — кажется, он звал Кэйю на вечерние посиделки в таверне. — Присоединитесь к нам? У Гарри день рождения, он проставляется!       Альберих позволяет себе заминку, чтобы зажмуриться и прогнать усталость. Он смог поспать этой ночью, но измотанный организм уже второй день намекает, что в двадцать лет не следует вместо полноценного отдыха несколько дней подряд бегать по Драконьему Хребту и руинам, заменяя нормальное питание кофе. В виске пульсирует боль, а в месте с ней появляется мысль: «Лив говорила что-то про чай в восемь вечера сегодня, но так ничего и не передала. Может, так её увижу?» — Да, Хоффман, пожалуй, пойду с вами, — Кэйа улыбается, и рыцарь перед ним немного краснеет. — Сейчас, заскочу к Джинн, подождёшь меня у входа?       Хоффман с заминкой кивает и опускает глаза в пол — о его симпатии к Альбериху не знали разве что новички, но Кэйа в нём совершенно не заинтересован. У него, как минимум, нет длинных красных локонов и возможности превратить Кэйю в обугленный скелет одним движением руки.       Спустившись на первый этаж, рыцарь заходит в кабинет магистра и обнаруживает в нём читающую Лизу и посапывающую прямо за рабочим столом Джинн. Предупредив библиотекаршу о конце своего рабочего дня, он выходит в коридор, но уже через минуту возвращается с пледом из кладовки, чтобы укрыть действующего магистра. Лиза отрывается от книги и благодарит его с довольной улыбкой: — Спасибо, милый. Ей очень нужно отдохнуть, — аккуратно поправив шляпу, Минчи изящным движением пальцев заставляет чайник подняться в воздух и наполнить чашку ароматным чаем. — Вчера пришло письмо от Варки, что они наконец нашли Разрыв, и Джинн подумала, что тот скоро вернётся, а у неё бумаги не разобраны. Сидела тут с шести утра. — Да, у меня тоже накопилось много за то время, пока я был на зачистке. Думаю, скину завтра часть на Хоффмана, если он будет в состоянии, — посмотрев на часы, Кэйа сгибается в небольшом поклоне, прислонив правую ладонь к груди. — Мне пора бежать. Хорошего вам вечера, леди!       Альберих выходит из кабинета, оставив за спиной умиротворённую сцену. Рыцари на постах отдают ему честь, а он уже почти не обращает на них внимание, лишь коротко взмахивает рукой, как бы приветствуя всех. Когда двери Ордо распахиваются, он почти вылетает на воздух и втягивает его шумно, с наслаждением, чувствуя свободу хотя бы от бумаг. Голова ещё гудит от множества мыслей, в крови бурлит тревога, но заходящее солнце ласкает щёки Кэйи, и он довольно улыбается. Подойдя к Хоффману, они вместе спускаются по лестницам, направляясь в сторону «Доли Ангелов». Рыцарь что-то говорит о Гарри, о том, как Свен недавно пытался познакомиться с девушкой, а та во всеуслышание назвала его козлом, о патрулях, о письме Мики. Кэйа слушает вполуха, не вникая в суть и иногда односложно отвечая на особенно эмоциональные восклицания, а сам высматривает на улицах своих новых знакомых. Тех не видно — как сквозь землю провалились, а в толпе на торговой площади нет и капли запаха озона или моря. В какой-то момент Хоффман замолкает, и они идут в блаженном молчании, пока шум вечернего Мондштадта создаёт умиротворительную атмосферу.       Показываются двери таверны, и рыцари немного ускоряют шаг. Рядом с дверями шумят уже подвыпившие завсегдатаи, но Кэйю привлекает не это.       Чуть дальше по улице виднеется знакомая макушка с голубыми волосами. Небрежный пучок открывает чересчур женственные плечи и шею, которые подчёркивает, несомненно, женская блузка. Вель издалека похож не на шестнадцатилетнего парня, а на вечно молодую речную нимфу, и только резкие движения руками напоминают о том, что это просто нескладный подросток. Хоффман уже подходит к двери таверны и зовёт Кэйю, и тот, переключившись на сослуживца, заставляет себя проследовать за ним. В голове крутятся мысли об украденном Глазе Порчи, и когда он видит натирающего стаканы Дилюка за стойкой, всё встаёт на свои места. — Хоффман, займи мне место, я закажу нам выпить, — улыбнувшись зардевшемуся рыцарю, Кэйа провожает его взглядом до лестницы на второй этаж и осторожно присаживается за стул у барной стойки.       Дилюк кидает на него короткий взгляд, словно отметив, что Кэйа здесь, и возвращается к стаканам, которые уже блестят от полировки. Точно нервничает — его привычку зацикливаться на однотипной работе для сохранения спокойствия Альберих углядел ещё в детстве. Подождав, когда Шестипалый Хосе закончит запевать очередную унылую серенаду, а пара мельников заберут у мелькнувшего Чарльза свои напитки, Кэйа подкидывает пальцами монетку и шепчет одними губами: — Там на улице бегает один наш знакомый, и я думаю, он знает, где достать его мерзкую сестричку, — уголок губ дёргается, а Дилюк только медленно моргает, привыкший получать сведения подобным образом. — Две бутылки лучшего одуванчикового вина за стол к Гарри, поздравим именинника! — эту фразу он говорит громко, театрально ловя монетку и выставляя его перед Рагнвиндром.       Дилюк, нахмурившись, стучит пальцами по столешнице и дожидается, когда Кэйа положит мору в монетницу. После, посмотрев на ценность, выдаёт своё привычное «хмпф» и качает головой. — Сомневаюсь, что вы сможете расплатиться, сэр Кэйа. Или все те налоги, что я плачу в казну Ордо Фавониус, ушли на ваше жалование? — Ну что вы, мастер Рагнвиндр. Просто на вас и на ваше великолепное вино мне не жалко никаких денег, — выразительно подмигнув, Кэйа опускает руку на пояс и кладёт к монетнице мешочек с морой. — Этого точно хватит. — Очень на это надеюсь, — быстро пересчитав монеты, Дилюк почти что кидает ему кошелёк со сдачей и, сняв фартук, кричит: — Чарльз! Я на перекур!       Кэйа выжидает ещё несколько минут, даже не пригубив поданный ему бокал «Полуденной смерти». Шестипалый Хосе заводит очередную заунывную песню, и кто-то выдаёт в его сторону такое количество оскорблений, что уши бы завяли даже у Лив, которая, судя по её оборотам, явно привыкла к жёсткой ругани. Поднявшись со своего места, Кэйа быстро взбирается по лестнице, останавливается у стола с рыцарями, но на приглашение выпить в их компании только качает головой и выдаёт какую-то невнятную отмазку про плохое самочувствие, а после удаляется, рассыпаясь в красочных пожеланиях счастья и благополучия. После, перехватив Чарльза, шепчет ему на ухо привычное: «Я его забираю», и, сунув руку в подсобку и вытащив из неё пальто Дилюка, наконец покидает таверну через чёрный вход.       В вечерних сумерках явно видна красная копна волос, и Кэйе, чтобы разглядеть её, не нужно всматриваться в тени. Дилюк курит горячо во всех смыслах, и эта вредная привычка придаёт ему такого шарма, что у Альбериха слегка подкашиваются ноги. В голове всплывает воспоминание, как они в семнадцать достали у старших рыцарей сигареты и учились затягиваться через губы друг друга. Тогда они боялись, что отец увидит их в самых тёмных углах винокурни, увлечённых совершенно не братскими отношениями. Сейчас Кэйа боится, что этот хрупкий «худой мир» развалится, а Чарльз, явно понимающий больше, чем показывающий, случайно пустит неудобный слух об «отношениях» капитана кавалерии и винного магната. — Спасибо. Чарльзу сказал? — забирая пальто, Дилюк гасит сигарету о стену и кидает вонючий окурок в пепельницу из побитого бокала. — Конечно, и рассказал все подробности нашего будущего свидания, — очаровательно улыбнувшись, он упирает руку в бедро, но он холодного взгляда, пресекающего все попытки флирта, резко становится горько.       Указав движением головы в сторону улицы, на которой он видел Веля, Кэйа первый же огибает таверну, чтобы оказаться под лестницей. Дилюк уйдёт в другую сторону, он знает это также хорошо, как и то, что написано в основных положениях Устава Ордо Фавониус. Мальчика не видно, но Альберих быстро находит его взглядом у лавки с овощами.       Следуя за ним тенью и иногда ловя тихие шорохи Дилюка, Кэйа двигается следом, впитывая в себя каждый жест и движение мальчишки. Вель настойчиво торгуется в овощной лавке и, радостно присвистнув, забирает кучу яблок так дёшево, что даже капитан кавалерии ему завидует. Потом отвешивает пару комплиментов Донне, от которых она расплывается, и покупает букет сесилий у Флоры. Затем уходит в сторону Катерины, и Кэйа, изображая прогулку, поглядывает за ним. Вель, что-то сказав секретарше Гильдии и махнув ей рукой, вдруг поднимается по лестнице в «Кошкин хвост», и Альберих, поймав взгляд Дилюка, спешит за ним.       Из открытой двери таверны звучат крики пьянчуг и выходит серая кошка. Она выгибает спину и важно потягивается, чувствуя себя королевой жизни, но когда на пороге оказывается их небольшая процессия, в три движения запрыгивает на перила и принимается шипеть на Кэйю. Следом раздаётся шипение уже из-за барной стойки. Диона смотрит на новых гостей, виртуозно переворачивая в воздухе пару шейкеров, и не может выбрать, на кого конкретно направить свою ненависть — Дилюка, Кэйю, или заоравших от выигрышной партии в карты охотников за угловым столиком. Приглушённый свет дарит таверне интимную атмосферу, скрывающую истинную сущность заведения Маргариты — игорный дом. Посетители делают ставки, шепчутся, прячут выигрышные комбинации карт и почти визжат от экстаза, когда получают свои деньги или идут ва-банк. Кэйа и сам не раз был на их месте, разве что вместо денег ставя слухи и секретную информацию. Очередная кошка трётся о его ноги, когда они подходят к лестнице, и он аккуратно отодвигает животное, пытаясь не тормозить в небольшом пространстве и поспеть за вдруг взлетевшим наверх Велем. А потом понимает, что его заставило поторопиться, ведь в нос бьёт яркий запах грозы и омелы.       На втором этаже парень пробегает по коридору до последней двери и с ужасом смотрит на то, как она болтается на ветру. Скрип петель в пустом коридоре и завывание сквозняка усиливают жуткий эффект, и Кэйа, уже не боясь быть обнаруженным, осторожно подходит к остановившемуся в дверном проёме Велю, готовясь активировать Глаз Бога. Сзади раздаётся свист металла, и Альбериху не нужно оборачиваться, чтобы понять, что Дилюк обнажил свой меч. Парень оглядывается на них, но не выказывает возмущения из-за слежки, только прикрывает рот в ужасе.       В пустом номере, на первый взгляд, всё нормально, за исключением устроенного на двухместной кровати огромного гнезда из одеял и подушек. Свечи не горят, а занавеска болтается от ветра, идущего из открытого окна. Темнота поглощает комнату, и Кэйа не сразу замечает, что пол усыпан перьями.       Чёрные, пурпурные, испачканные кровью. Длинные и короткие, маховые, рулевые, даже пуховые.       Из них можно собрать полноценные крылья. — Она… ободрала себя подчистую что ли? — вырывается у Кэйи вместо приветствия и иных уточнений, ведь и так всё понятно, и он опускается, чтобы взять пару перьев. На некоторых у основание виднеется мясо. — Вель, сколько тебя не было? — Примерно час… я сбегал к алхимическому станку и как раз решил фруктов купить, а то Лив опять испугалась, что сахар ей жизнь испортит, и тут почуял…       Его голос пропадает, и Кэйа смотрит на побледневшего мальчишку. Дилюк проскальзывает мимо них и быстро обходит комнату, осматриваясь, и уже через несколько секунд показывает Альбериху свою перчатку, лежащую на столе. Без слов забирает её, а Вель словно игнорирует всё происходящее, трясясь от понимания, что Лив сбежала у них из-под носа, так ещё и обратившаяся в опасную птицу-людоеда. Он делает несколько шагов, присаживается на стул, весь скрючивается и сжимает волосы на висках. Дилюк копается в каких-то вещах, но Кэйа не мешает, только всматривается в не по годам взрослого мальчишку. Иначе и быть не могло, ведь его сестра — одно из самых жутких и неконтролируемых существ Тейвата. — Вель. — М? — Пошли искать твою сестру.       Дилюк произносит это безапелляционным тоном, поправляя на руках перчатки. Его белый жилет бармена и чёрная рубашка под плащом смотрятся в тёмной комнате, усыпанной перьями, совсем уж не к месту, но выражение лица вселяет уверенность. Кэйа поднимается с колен, взяв несколько перьев, и протягивает их каждому из присутствующих.

***

      Они останавливаются у очередной статуи Дендро Архонта, чтобы перевести дух, и Зандик осторожно заглядывает в ущелье, в котором обнаруживается лагерь пустынников. Кажется, это племя Танит — юноша не раз слышал о жестоких наёмниках, устраивающих охоту на людей, что возвращались после долгих походов к старейшинам этих земель. Зандик не знает, что нужно Эмбле, но она уверенно отходит в сторону, видимо, идя к спуску в ущелье, и никак не хочет отвечать на его вопросы. Спасаясь от палящего солнца и смиряясь с нежеланием девушки разговаривать, он идёт вслед за ней.       Ветер завывает между скал, тонкие струи песка бегут по уступам, утекают вниз, к шумной реке. Они идут по выбитой в скале лестнице, будоража сидящих на сухих ветвях и огромных корнях стервятников и пугая мелких ящериц. Эмбла изящно перескакивает со ступени на ступень, а её шёлковый алый наряд вьётся вокруг изящного тела, словно языки излюбленного ею пламени. Женщина-огонь, женщина-кровь. От одного взгляда на её белую изящную спину, на излом улыбки Зандика всего пробирает, и он вспоминает тянущую боль в момент, когда Эмбла впилась в его шею клыками, и жар её губ на своих. На секунду ему приходится остановиться, ведь слишком живая фантазия мгновенно переносит в тёмную комнату на дне древней гробницы. Выдохнув через нос, Зандик снимает с пояса флягу и делает несколько шумных глотков воды, не чувствуя и капли удовлетворения, но таким нехитрым трюком возвращая внимание в действительность.       Небольшие платформы, на которых расположились цветные палатки, зависли над шумной рекой. Посреди пустыни открывается буйство красок: мелкие яркие птицы, зелёные растения, облюбовавшие водоём, и разноцветные пятна от игры света на бурно текущей воде. Крокодилы призывно открывают свои рты, ожидая, когда мелкие животные запрыгнут к ним в пасть. Несколько женщин в разноцветных нарядах стоят ближе к истоку по колено в воде и полощут такие же пёстрые тряпки. Эмбла уверенно движется вдоль берега, пока не достигает подвесного моста над речными порогами, и перебегает на другую сторону. Зандик заворожённо осматривается, жалея, что забросил блокнот с карандашом в рюкзак, но слышит оклик девушки и тоже переходит через реку. Брызги приятно охлаждают уставшие от недели пути ступни, и ему не терпится узнать у местных, где можно ополоснуться. Эмбла дожидается его на берегу, задорно улыбаясь. Вчера вечером, когда они подходили к границе Пустыни Коллонад, она обмолвилась, что родилась ещё до Дахрийского Падения, но внешне кажется его ровесницей, и только во взгляде угадывается мудрость восьмидесятилетней женщины. — Милый, ежели мы будем так часто останавливаться, до Стальных Дюн мы и через десять лет не доберёмся, — смеётся она, а от того, как она произносит «милый», у Зандика вся его суть ухает куда-то вниз, под ноги, а в голове появляется звенящая пустота. Такого эффекта на него не оказывали самые сильные дурманящие зелья, но её голос с каждым произнесённым словом становится всё слаще и нужнее воздуха.       Он торопится, запнувшись на каком-то камне, и следует за ней. Грязно-голубые волосы колышутся от свистящего ветра, а в глазах любой посторонний увидит влюблённый блеск одержимого. Зандик с внимательностью учёного рассматривает быт наёмников, но взгляд его каждый раз возвращается к белым плечам.       Они доходят до главного здания, чьи стены выходят прямо из скалы. Таниты собираются вокруг, шумно обсуждая на местом диалекте прибывших, кто-то поправляет оружие, и крик стервятника, словно почуявшего скорое появление падали, кажется слишком жутким. Зандик весь подбирается, шаркает левой ногой и подходит к Эмбле, почти что прячась за её прямую спину. Она же стоит, надменно вздёрнув нос, и смотрит на сидящую в тени навеса женщину. — Мир тебе, матриарх Агхай, — голос Эмблы отталкивается от каменных стен и звоном заполняет пространство, отчего окружившие их местные затихают. — Я избавилась от Вадига и его наёмников, как ты и хотела. Пора платить по счетам.       Названная Агхай улыбается и выходит на свет. Её длинные светлые волосы заплетены в хвост, а шаровары на талии стянуты алым поясом, украшенном золотой вышивкой. Даже Зандик быстро понимает, что это — дорогая ручная работа, и не каждый в племени способен её себе позволить. Украшение с соколиными перьями болтается на глазной повязке, и учёный цепляется за него взглядом. Матриарх из соколов, а значит, своё место получила кровью врагов и друзей. — И тебе мир, Наргиз. Ты принесла нам прекрасные новости и солнечный свет после нескольких дней бури, — Агхай возводит руки к небу и улыбается, и несколько стариков повторяют этот жест. — Наконец наша несчастная дочь отомщена. Вадиг поплатился жизнью за осквернение юной Гуруб!       Последняя фраза звучит, как призыв, и собравшаяся толпа стройно кричит благодарственные слова, в которых Зандик узнаёт молитвы Алому Королю. Тут же до него доходит, что матриарх назвала то же имя, каким представилась Вадигу Эмбла, и оттого он слегка испуганно смотрит на натянутую, как струну, спину девушки.       Словно почуяв его вопросы, Эмбла протягивает руку назад и слегка сжимает его кисть, подтягивая юношу к себе. Зандик почти вплотную прижимается к ней, во все глаза наблюдая за возносящей своему божеству молитвы Агхай. Воздух значительно теплеет, прогоняя приятную прохладу от бурной реки, и учёный замечает проступившие на лопатках наги алые чешуйки. Она упоминала, что ненавидит Богов, и Зандик быстро связывает этот факт с актом фанатичного поклонения, происходящего вокруг них. — Агхай, подожди с гостеприимством, — в центр выходит мужчина, не уступающий в габаритах Вадигу, которого заслуженно считали одним из самых страшных наёмников, и отвлекает матриарха от молитв. — С Наргиз пришёл незнакомец, которого мы не приглашали в племя Танит. Назовись или умрёшь! — он вытаскивает широкий клинок, направляя его на тут же зашипевшую Эмблу и испуганно отшатнувшегося Зандика, и грозно хмурится.       Резко атмосфера сгущается, и интерес к новой обстановке сменяется вполне нормальным страхом за свою жизнь. Агхай впивается взглядом в учёного, словно впервые видя его, и по хищному блеску в глазах становится понятно, что пустынники обнаружили в нём новую добычу. Коротко глянув на Эмблу, он выступает вперёд, зачем-то прикрывая девушку собой, и, собравшись с духом, произносит на выдохе: — Моё имя Зандик, я исследователь, я попросил… Наргиз, — вовремя опомнившись, он подменяет настоящее имя Эмблы на названное матриархом, — чтобы она сопроводила меня к машинам, которые видела неподалёку от горы Дамаванд. В моих помыслах нет желания навредить племени Танит, и я покину эти земли, как только Наргиз посчитает то необходимым.       Старики, сидящие в тени, начинают громко перешёптываться, а Зандик ловит краем уха их рассуждения, но не до конца понимает, что они говорят. Он посещал множество дополнительных лекций с Кшахревара, общался с исследователями Нагарджуны, но так и не смог сдружиться с языками и знаниями Хараватата, и переводом занимался только в случаях, когда никаких других источников найти не получалось. Теперь это кажется страшным упущением в его образовании — ведь от слов этих стариков может зависеть его жизнь.       Агхай и высокий мужчина подходят к старейшинам и внимательно выслушивают их длинные речи, после чего матриарх поворачивается к Зандику, смотрит на солнце, своими лучами медленно охватывающее всё больше территорий в ущелье, и громогласно произносит: — Совет принял решение, что Зандик останется здесь до тех пор, пока Наргиз не покинет наши земли, но он не может посещать священные места племени, и должен оставаться под присмотром.       Зандик выдыхает и, поблагодарив матриарха, поворачивается к удивительно тихой Эмбле. Та смотрит на него, приподняв рыжие брови, и немного щурится, но уже через мгновение выскальзывает из-за его спины и устремляется к Агхай.       Пока женщины обсуждают свои дела, Зандик присаживается на какой-то ящик, внимательно рассматривая разбредающуюся толпу и поселение пустынников. Он сталкивался с племенем Танит и раньше, когда Академия наняла нескольких наёмников из соколов для сопровождения экспедиции в Гюрабад. Ему было всего семнадцать, и грозные женщины не раз позволяли себе неприятные шуточки в его сторону, но он не обращал на них внимания, сосредоточенный на изучении энергоблоков дахрийских машин.       Через десять минут Эмбла подходит ближе, хватает его за плечо и рывком утягивает за собой. Охнув, Зандик спрыгивает с ящика и почти бежит за ней, вынужденный балансировать с рюкзаком, слишком сильно в этот момент ощущая разницу в росте. Он не решается спросить, в чём причина проявления такой ярости, пока девушка наконец не приводит его к небольшой палатке и чуть ли не заталкивает внутрь. Ткань спасает от засвистевшего ветра, а шум воды приятно разбавляет напряжённую тишину, но Зандик во все глаза смотрит на нагу, про зависла над ним, придавив телом к настилу. — С этого момента ты молчишь и не общаешься ни с кем из Танит, понял? — учёный несколько раз кивает, а в алых глазах Эмблы горит огонь. — Только если сами заговорят. От матриарха у Агхай одно только слово, она скорее идол, чем правительница. Тебя спасла наша сделка и милость старейшин. Поэтому, пока мы не покинули это место, нужно быть как угорь в песке. — Я тебя понял, — охнув, Зандик вбирает побольше воздуха, когда девушка поднимается с него, перестав давить на живот. — Почему они назвали тебя Наргиз? — Представляться своим настоящим именем наёмникам — глупо. Я, конечно, бессмертна, но собирать себя по всей пустыне — то ещё удовольствие, поверь мне.       Зандик хмурится и словно впервые видит перед собой нагу. Её рыжие волосы щекочут его щёки, в изгибе бровей и изломе губ выдаётся то хищное, что могло быть только у огромной змееподобной демоницы. Звёзды в алых глазах горят, как посреди пожара, и он, совершенно отключившись, подаётся вперёд и целует, не умея совладать со своей новой одержимостью. Эмбла шипит, кусает его в ответ, а на плечах, которых он касается, показываются алые чешуйки. Проворно забравшись на его бёдра, нага зарывается пальцами в отросшие волосы Зандика, а задетые его неаккуратным движением золотые серьги звенят в небольшом пространстве палатки. Рюкзак оказывается где-то в углу, туда же летит куфия учёного и алая накидка. Шёлковое платье слегка холодит кожу, но не так сильно, как ледяные руки Эмблы. Она проворно расстёгивает рубашку, оглаживает пальцами тонкие ключицы учёного, а после, оторвавшись, утыкается носом в шею и делает громкий вдох.       Словно впервые получив дозу кислорода, Зандик лежит, вперившись взглядом в разноцветную ткань палатки, и чувствует каждым участком тела шевеление наги. Вдруг Эмбла издаёт звук, похожий на всхлип, но когда он дёргается, чтобы посмотреть на её лицо, она сжимает челюсти, пытаясь убрать вылезшие клыки, и судорожно качает головой. — Всё-всё в порядке, я просто голодная, ещё тебя съем, — Эмбла проворно хватает свою накидку и укутывается в неё. — Пойду, съем какого-нибудь зверя, ну или птицу, что попадётся. Потом тебе принесу. Здесь меня жди только, хорошо?       Зандик не успевает ответить ничего толкового, кроме невнятного «угу», а девушка уже выходит из палатки. Решив, что нет смысла бежать за ней и пытаться внести немного ясности в происходящее, он быстро разбирает вещи, съедает немного сушеной рыбы и наконец достаёт свой блокнот с заметками, желая сделать записи о последних днях. Увлечённый этим процессом, он замечает, что провёл за систематизацией увиденного и короткими зарисовками несколько часов, только когда рядом с палатками раздаются женские голоса, и местная тётушка зычно зовёт его к общему костру на ужин.       На той же площадке, на которой он и познакомился с матриархом, теперь развели костёр и в огромном казане перемешивают мясо с какой-то крупой и ярко пахнущими специями. Тётушки усаживают Зандика поближе к огню, и одна из них на ломанном меже говорит о том, что сегодня они едят Зерешк Поло, так как оскорблённая честь семьи бедной Гуруб (после упоминания имени убитой девушки женщина коротко молится) наконец восстановлена. Матриарх присоединяется к окружившим казан людям, снова произносит короткую речь, пока другие хозяйничают, и достаёт небольшой барабан. Отбивая ритм, она заводит песню, которую на разные голоса подхватывает толпа. Костёр бодро трещит в такт, и радостные мурлыканья и выкрикивания слов на неизвестном Зандику языке складываются в причудливую мелодию. Вскоре в его руках оказывается тарелка с ароматно пахнущим блюдом, и он, повторив за взявшей его под опеку тётушкой слова благодарности, съедает первую ложку. Кислые пустынные ягоды оттеняют яркий запах баранины, и Зандик жмурится от удовольствия. Это первая еда, имеющая настоящий вкус, которую он попробовал после изгнания из Академии. Он быстро съедает порцию и с удовольствием принимает вторую, понимая, что дыра в желудке наконец-то перестала пустовать, а после присоединяется к увеселениям племени. Женщины, довольные тем, что их гость поел, сначала осыпают его комплиментами, а после, когда молодежь Танит устраивает вокруг костра танцы, буквально заталкивают его в общий хоровод.       Тут же пара каких-то девушек оплетает его, увлекает в танец, и под мерные звуки барабана и завывающие песнопения Зандик расплавляется, точно масло на сковородке, и сливается с толпой как телом, так и сознанием. Атмосфера праздника и бесконечного счастья, кровожадной радости отомстившего племени сжирают его, точно тигр ришболанд — мелких птенцов, и учёного кружит толпа, пока он чуть ли не плачет от переполняющих его эмоций.       Гуляния продолжаются до поздней ночи. В какой-то момент в его руках оказывается чарка с местным алкоголем, и он выпивает достаточно, чтобы попытаться освоить несколько слов у трёх огромных наёмников. Те смеются, когда он повторяет одно из них несколько раз, и отголоском сознания Зандик понимает, что его обучили какому-то ругательству, но не может злиться. Тётушки только охают, но смеются после очередной попытки выговорить правильный звук. Мир из цветных тканей, ярких специй, окружающей племя Танит тьмы и пустынного сухого ветра кажется единственным правильным, а потому когда Зандик наконец оказывается в своей палатке, он просто валится на настил, пытаясь забыться сном.       Когда он оказывается уже на грани между реальностью и фантазией, холодные руки наги снова обвивают его тело, а ухо опаляет ледяное дыхание: — Согрей меня, Зандик.       И только он пытается открыть рот, чтобы пробормотать хоть какой-нибудь ответ, как слышит продолжение: — И найди способ меня убить.

***

      Капли крови проваливаются в снег, окрашивают его в грязный цвет, забирая с собой его невинность. Вслед за ними на сугроб падают чёрные перья, такие же отвратительные, как и алые следы. Лив впивается в крылья когтями, чтобы через секунду, взвизгнув от боли, вырвать новый клочок собственного тела. — Я заливаю глаза керосином, пусть всё горит, пусть всё горит, — очередное перо падает с высоты на землю, а зубы почти не смыкаются от пожирающего тело холода. — На меня смотрит вся Снежная, пусть всё горит, пусть всё горит…       Лив сидит на вершине полуразрушенной башни, всем телом ощущая, как падают с неба снежинки. На ней рубашка, брюки и сапоги, даже сумку она с собой не взяла. Вылетела в окно, как только очнулась после превращения, и добралась до Драконьего хребта.       Атмосфера мёртвой горы, похороненной под снегом, никак не помогает справиться с актом самобичевания. Лив дерёт свои крылья методично, по кусочку, не желая упустить ни одного пёрышка. Избавляется от них самым жестоким способом. Мерзкое проявление птичьей, людоедской, нечеловеческой сущности. А Лив, как бы то не было смешно, больше всего на свете желала быть человеком. — Я теперь готова ко всему на свете…       Уныло напевая какую-то песенку, слов которой она даже не помнит до конца, Лив старается не обращать внимания на то, что явно старается умереть или, как минимум, получить серьёзное обморожение. Темнота горы развеивается из-за неестественного сияния в небе, но снег, крупный, холодный, так напоминает о доме, что она не может уйти. Аякс бы хотел украсить этот пейзаж красным. Она бы превратила эти прекрасные сугробы в подкормку для бури.       «Каэнрийцы — не люди, и никогда ими не были, — шепчет на ухо незнакомый голос, наставления которого Лив до сих пор вспоминает. — Я лишь поменяла оболочку, но никогда бы не смогла изменить сути. Мы — нефилимы, высшая раса. Так что плохого в том, что я дала тебе крылья, как того достоин каждый, в ком течёт особая кровь?»       Лив вырывает маховое перо и разламывает его в задубевших от холода пальцах. Нет разницы, что она с ними сделает, они всё равно отрастут, и Птичья сущность выйдет наружу. На это может понадобиться неделя, две, пара месяцев, при постоянном приёме подавителей — около года. Но изменённую суть уже не спрятать за семью замками, не нацепить целомудренную маску и сделать вид, что при виде растерзанных людских тел у Лив не текут слюни от голода.       Ещё одно маховое перо рассыпается по снегу. — Смерти больше не-ет, смерти больше не-е-ет…       Новые брызги грешной крови. Лив уже не обращает на них внимания — настолько привыкла к ранам, словно они не имеют значения. Раздаётся хруст, и поначалу Гёрлейст думает, что это её перья, но стоит завести обратно свою песенку, как Лив слышит окрик: — Эй, ты кто вообще?       Удивительно, женщина, одна, уже почти ночью — и на Драконьем хребте. Хмыкнув, Птица оборачивается и видит перед собой странную девушку в одеянии, напоминающем монашеское. Та смотрит на неё с опаской, а через секунду достаёт копьё. — А ты кто такая? — встав на шатких камнях и выпрямившись, Лив осматривает странную монашку. — Ты из Собора Фавония?       Та не называется, только смотрит на девушку исподлобья и, прицелившись, метает копьё. Лив уклоняется без труда, прыгнув и оказавшись за её спиной в следующую секунду. Откинув одной рукой в сугроб, второй Гёрлейст притягивает оружие незнакомки и наставляет на застонавшую от удара монашку. Разодранные крылья угрожающе приподнимаются, и это неожиданно неплохо защищает Лив от загудевшего ветра. — Кто. Ты?!       Сверху что-то гремит, сверкает молния. На голову монашки осыпается снег, но та не дёргается, только слепо моргает, а после кидается наугад, явно дезориентированная в пространстве. С лёгкостью уклонившись, Гёрлейст, чувствуя, как согревает её драка, снова хватает и отталкивает неизвестную в сторону горы, а грохот повторяется. — Ну раз ты молчишь…       Уставший и поглощённый самобичеванием рассудок осознаёт происходящее слишком поздно. На голову Лив падает небольшой кусок сугроба, рассыпаясь по кудряшкам и заставляя снова стучать зубами. Она медленно поднимает голову, вслушиваясь в приближающийся грохот, а в следующую секунду прыгает к неизвестной и со всей доступной ей силой окутывает их ободранными крыльями. Монашка только охает, находясь где-то между реальностью и небытием, а Лив готовится к болезненным ударам по всему телу.       В этот момент на них обрушивается лавина. Лив сдавливает со всех сторон, выбивает воздух из лёгких, но она успевает набрать их заново. Перья на крыльях ломает, а снег жжётся так, что и жить не хочется. Оглушительный шум, хуже, чем взрыв, поглощает мир, и Лив даже сначала не понимает, что кричит в этот момент.       Очередной куб снега прилетает на голову, и погребённая под лавиной пара девушек отключается.

***

      Кэйа оббегает весь Шепчущий лес, но не находит и намёка на Птицу. Они условились встретиться у Дуба в центре долины, если через два часа ничего не обнаружат, и время уже на исходе. Остановившись у статуи Архонта посреди озера, он переводит дыхание и решает, что лучше перед возвращением на точку сбора проверить Храм Тысячи Ветров. Изящно проскользив по созданному его же ногами льду, он пускается трусцой по дороге, ведущей к Мондштадту, чтобы в удобном месте свернуть и быстро добраться до нужного места.       В лесу поразительно тихо. Он не слышит ни птиц, ни скрежета грызунов, ни кабанов, любящих прогулки под луной. У маленькой канавки посреди леса не оказывается привычных слаймов, хоть Кэйа и не уничтожал их сегодня, а в темноте видится что-то странное, как будто тени шевелятся сами по себе. Замедлившись, Альберих огибает водоём, всматриваясь в следы слизи, и не понимает, что случилось с низшими элементалями. Рядом раздаётся хруст, и Кэйа, резко обернувшись, вытаскивает меч, но замечает лишь мелькнувший рыжим хвост лисицы. — Показа-алось… — пробормотав себе под нос, он убирает оружие и принимается идти дальше по дороге.       Тени становятся всё гуще, деревья словно наседают на него, и Кэйа, будучи не из пугливых, всё равно распахивает крылья, готовый обороняться в любой момент. Меч в руке придаёт уверенности, и он осторожно движется вдоль дороги, заглядывая за каждое дерево и поворот. Так он преодолевает почти весь Шепчущий лес и наконец добирается до нужного ему поворота. На всякий случай оглянувшись, Кэйа выдыхает и прячет крылья. Чистое небо и огромная луна освещают всё, как лучшие лампочки из Фонтейна, и весь подъём к Храму Тысячи Ветров у него на ладони. Застать такого опытного рыцаря, как он, врасплох — сложная идея. Хмыкнув себе под нос из-за излишней мнительности, Кэйа делает несколько шагов по дорожке.

А в следующую секунду голову пронзает боль от удара в затылок, и он летит носом вниз.

      Ещё не потеряв сознание, Кэйа хочет перевернуться и посмотреть на нападающего, но успевает заметить только медь волос и нечто уродливое вместо правой стороны лица. А после темнота поглощает его вместе со вторым ударом.

***

      Барахтаясь в вязкой тьме сознания, Кэйа течёт по реке мыслей, наблюдая сюжеты из своей жизни, никак не способствуя тому, чтобы выбрать какой-то конкретный. Всё кружится, волшебные воспоминания с Дилюком или счастливым детством смешиваются с наставлениями Вотана и картиной разрубленного тела Крепуса. Птичий голод поглощает эпизоды, где он был готов любить и принимать любовь. Кэйа барахтается, не умея выбраться из этого болота, пока река течёт по времени, окружённая звёздами из его головы. Вдруг сознание наконец цепляется за отдельный элемент, и Альберих, желая хотя бы капли определённости, впивается в него зубами и когтями, не желая упускать.       Мир вокруг преобразовывается, обретает черты Храма Тысячи Ветров. Знакомые руины величественно возвышаются над его маленьким тельцем, скованным громовыми оковами.       Скованным? Громовыми оковами?       Кэйа поднимает взгляд и видит, как Лив, распахнувшая четыре чёрных крыла, нависает над стоящим на коленях Дилюком. Внезапно видение становится как настоящее, и Кэйю пронзает боль от электрических разрядов, ноги холодит плитка, а уши заполняет свист гуляющего ветра. Всё его внимание поглощает только одна деталь на шее Рагнвиндра, от которой он не может отвести глаз.       Багровая капля выходит из царапины, скатывается вниз, прячась в чёрной ткани рубашки. Дилюк мычит, пока его шею оплетает пурпурная цепь и впивается в разрез, оставленный ногтем девушки. Кэйа наблюдает за этим, но не может двинуться с места, связанный Громовыми оковами. Зверь внутри сходит с ума, кричит судорожно: «Он мой, не трогай, не трогай его, тварь!». Но вслух Альбериху не удаётся издать и хрипа.       Лив отступает на пару шагов и оглядывает свою работу, после чего с удовольствием облизывает палец с остатками крови Дилюка. У Кэйи от этого зрелища звенит в ушах, и он наконец умудряется сделать шаг к ним, но цепи тут же оплетают его сильнее. Это — не просто заклинание, а воля Верховной Судьи, против которой ему, обычному каэнрийцу, никогда не пойти. Даже если собрать всю свою ненависть к этой мрази и обрушить на неё. — Через два дня я получу разрешение на использование оружия и согласие о содействии, подписанное капитанами Ордо Фавониус, — чеканит Лив, глядя Кэйе в глаза, и вынимает из сумки документ, который кидает на землю перед ним. — В противном случае я сообщу Центру не только о контрабанде пуль, но и о господине Рагнвиндре, использующем уникальную разработку Снежной против личного состава Фатуи. А после приведу смертный приговор в исполнение.       Цепи на Кэйе раскалываются, и он валится на землю, не ожидав этого. Смотрит на договор, лежащий на земле, на рухнувшего на траву и застонавшего от непереносимой боли Дилюка, и кричит в спину удаляющейся девушки злое: — Сука! — через кожу пробиваются белые перья, а руины покрываются тонким слоем инея, когда он дополняет на каэнрийском: — Грязнокровная шлюха!       Удар током ощущается как пожар в венах и сотни иголок, впивающихся в кожу. Звуки тут же пропадают, во рту появляется металлический привкус. Кэйю отбрасывает, а как только он останавливается, на открывшуюся грудь надавливает каблук. — Лучше думай, что говоришь, Альберих, — шепчет ответ Лив, также переходя на каэнрийский. — Иначе твой любовник не доживёт до рассвета.       И растворяется в тенях, оставив на земле пару чёрных перьев.       От этих перьев идёт рябь, и Кэйю уносит обратно в звёздную реку воспоминаний и бесконечного одиночества. Он, почти рыдая, оказывается в ней, уже не отличая, что из его памяти происходило действительно, и барахтается, пытаясь выбраться. В пустоте раздаётся оглушительный шёпот, и прежде чем Кэйа приходит в себя, он разбирает сказанные слова:       «Если не избавишься от Гёрлейст — это будет твоим будущим».       В следующую секунду Кэйа открывает глаза и видит зависшего над ним обеспокоенного Дилюка. Живого и здорового, без метки на шее.       И, то ли не осознав, что происходит, до конца, то ли окончательно затерявшись в бессознательном, Кэйа приподнимается, оставляет на губах Рагнвиндра короткий поцелуй и снова падает вниз.