Созидание

      Плеск встревоженных вод. Блик зевнувшего полумесяца. Стрёкот лесных жителей. Всё меркнет и затихает за одну секунду. Остаются лишь изгибы твоего тела. Изящная шея — и отпечатки удушения. Покатые плечи — и порезы. Тонкая талия — и затянувшаяся рана. Узкая спина — и следы от хлыста. Округлые бёдра — и свежий рубец ножевого ранения. Ниспадающие волнами волосы. Стекающие по коже блестящие капли. Сомкнутые от страха пухлые губы... Ноа не может отвести от тебя взгляд. Как бы ни пытался. Твоё тело измучено, но вопреки всей обрушившейся боли, всем пережитым страданиям и мукам — твоё тело источает женственность. Совсем другую женственность, чем та, что присуща самкам в клане. Ты звонкое эхо, расцветающая человеческая девушка. И конечно же, ты отличаешься от самок шимпанзе. От макушки до кончиков пальцев. Ноа заинтригован тобой.

***

      Так уже было, когда Ноа встретил людей впервые на пути, которым шёл. Тогда это интересовало, как интересует всё неизвестное. Тогда другая человеческая девушка исчезла из виду так же неожиданно, как появилась, пойдя по другому пути. Это было закономерно. Люди нуждаются в других людях, ищут колонии сохранивших ясный ум выживших — и живут совсем другими жизнями. Тогда это было случайностью, чтобы переосмыслить настоящее. И тогда Ноа представить не мог, что его тропа вновь переплетётся с тропой эхо. С тропой человеческой девушки, которая не исчезает, а остаётся. Потому что этой человеческой девушке нельзя возвращаться назад, к людям — ведь там поджидает только мучительная, извращённая смерть. Тогда это была мера сосуществования. Получить совместный опыт, чтобы попрощаться, обменявшись последними важными словами — и никогда не встретиться снова из-за разных стремлений. Разной правды. Тогда эхо отправилась к другим эхо. Ноа надеется, она нашла то, что искала. Но тебе предстоит жить не рядом с обезьянами, среди подобных тебе эхо. Тебе предстоит жить среди обезьян. Это всё усложняет. К чему ты стремишься? Какова твоя правда? Уж явно, не к жизни среди всего чуждого ты стремилась. А часть твоей правды Ноа уже узнал из твоих красноречивых, едких жестов. Ноа не осуждает тебя нисколько, и уж тем более, не чувствует обиды — как ещё тебе защититься? Тогда Ноа разгадывал людей, не понимая их — и это интересовало, как головоломка. Как задача, которая требует стратегического решения. Сейчас это интересует по-другому. Всё, что Ноа знает о тебе — твоё имя. Попытки разгадать тебя не приносят ничего, кроме смутных предположений. Возможно, так будет и спустя дни, недели, месяцы. Никаких ответов на вопросы. Никакая тактика не помогает приблизиться к тебе. Честность порождает в тебе ещё больше сомнений. От проявлений доброты ты отдаляешься. От заботы ты давишься всхлипами. Что с тобой сделали там, откуда тебе удалось спастись? Что с тобой сделали те, от кого Ноа спас тебя? Что с тобой сделало твоё прошлое?.. Понимать тебя — значит выбрать путь, ведущий в неизвестность. Ноа пытается понимать тебя, и, когда ему удаётся, хоть совсем немного — это притягивает. Это манит. И этому невозможно воспротивиться. Твоя хрупкость очаровывает Ноа. И это не похоже ни на что случавшееся с ним раньше. Ноа оправдывает себя тем, что он обязан тебя, такую хрупкую, защитить — и только лишь поэтому приклеен к тебе, точно липкой смолой. Зная, что ты беззащитна перед лицом всех таящихся на свету и в тени опасностей, что могут надломить тебя снова, Ноа проследил за тобой. Весь путь, что ты проделала, он оберегал тебя. Пусть и без твоего ведома. Иначе ты бы и не позволила. Знай ты, что Ноа идёт за тобой, ты снова срывала бы голос в мольбах оставить тебя, не трогать, не смотреть... Не заботиться... Но кто знает, вдруг за тобой охотятся ещё такие же безжалостные мужчины? Узнав, насколько огромен и многогранен мир за пределами дома, Ноа теперь исследовал леса и равнины, чтобы найти утерянные, запылённые знания. Это были останки человеческой науки, человеческого творчества и человеческой культуры. Наследие, недостойное забвения. Задержавшись, в один из вечеров, допоздна, Ноа увидел тебя. Раненую. Состоящую из алого месива и безнадёжных лохмотьев. Ты тряслась и ревела, царапая кожу о шипы кустарника. А по твоему следу крались падальщики. Ноа слышал обо всём, обо всех их грязных намерениях. Ноа слышал, они решили использовать тебя, истязать тебя до смерти — но перед этим, воплотить все похотливые желания. Не те желания, что являются частью ухаживаний и брачных ритуалов. Не те желания, что предлагают верность и просят о взаимности, нет. Одержимые, низменные желания. Выплёвываемые ими человеческие ругательства и то, как они, гогоча, обсуждали жестокие утехи, было непостижимо мерзко. Ноа не верил, что чей-то разум может быть так осквернён. Но они упивались предстоящей расправой над тобой — и Ноа не мог бездействовать. Насколько беспричинно жесток может быть мир, Ноа узнал, когда двое чудовищ сбросили тебя в овраг. Готовясь к атаке и слыша, как ты падаешь, Ноа корил себя за промедление. То, что ты не умерла там от переломов сразу — чудо. Накинувшись на них, глумящихся над тобой, забирающих твою почти уже оборвавшуюся жизнь, Ноа сам себе казался чудовищем. Ноа ненавидел себя за то, каким ты увидела его в ту ночь. Убившим двоих и похожим на зловещую разгневанную тень. Их мёртвые тела казались кошмаром. Даже когда они поочерёдно пытались нанести Ноа смертельный удар — он не хотел убивать их. Он хотел прогнать их туда, откуда они взялись. Чтобы их духу не было в месте, где не должны были ступать подошвы их ботинок. Когда ладони Ноа окрасились алым, он сожалел. Но не сделай Ноа этого, он сам был бы сейчас мёртв. И ты была бы мертва. Но прежде — опошлена. За что они хотели надругаться над тобой, жмущейся к земле и булыжникам с застывшей в зрачках безысходностью, так грязно? Ноа думает, убить двоих падальщиков — не то же самое, что загубить две души. Но оправдание всё равно кажется недостаточным, вина скребёт изнутри. Вина ещё и за то, что теперь он ничем не лучше них в твоих глазах. Вот почему, как только к тебе вернулось сознание, ты всякий раз отскакиваешь от Ноа, как от огня. Ты боишься увиденного той самой ночью. Ты боишься того, от чего сбежала — и боишься того, где оказалась. Страх пускает в тебе корни. Что-то подсказывает Ноа — кто-то из оставленного тобою прошлого всё ещё может причинить тебе непоправимый вред. И ты не сумеешь спасти себя в одиночку, убегая и пытаясь быть храброй. Твоя дрожь, блестящие в уголках глаз слёзы и учащённое сердцебиение различимы даже в краткие минуты, когда ты забываешь обо всём, что тебя страшит. Но вот ты уходишь на озеро одна, а вечер ложится на лес темнеющим покрывалом. Что ты сделала бы, если бы события той злополучной ночи повторились? Что ты сделала бы, не пустись Ноа за тобой немой тенью снова? Ты непредусмотрительна настолько, что Ноа хотел бы высказать всё, что думает, тебе в лицо. Решимость поступить так одержала бы верх — если бы в ту самую секунду, когда Ноа подумал обо всём, что могло случиться, ты не принялась торопливо снимать одежду. Подойди Ноа к тебе сейчас, и ты сочтёшь его поведение за инстинкты. Вдохнув глубоко, Ноа распрямляет спину. Каждый его мускул, каждая мышца натягивается. Когда ты развязываешь лоскуты, оставшиеся от твоей рубашки — Ноа кивает себе, памятуя о твоих недавних словах в птичьем загоне. Для этого ты и пришла сюда. Когда ты стягиваешь клочья брюк, и оставляешь на песке вручённое им одеяние — Ноа подходит на двух ногах ближе, ощетинив шерсть. Чтобы защитить тебя в случае чего. Врать себе самому — зазорно и бессмысленно. Предлог, которым Ноа отвечает на каждую зреющую мысль, звучит в его собственной голове неуместно.

***

      Даже если бы защищать тебя не было нужды, если бы ты не была ранена и сама могла справиться — Ноа не смог бы уйти. Стопы Ноа опутывает прибрежная трава, — и как бы ни хотелось ему развернуться, пройти по проторенной тропе и вернуться к привычным делам, оставив тебя наедине с темнотой, — он не может уйти. Ноа восхищён тобой, как изящным, безукоризненным произведением. Но восхищение смешивается с чем-то ещё, неизведанным и невыразимым, не поддающимся ни одному известному Ноа определению, какое бы он ни пытался подобрать. Когда ты снимаешь пропитанную кровью и целебной мазью майку — Ноа встаёт на четвереньки, сдвинув брови и сглотнув. Чтобы не потерять равновесие. Повернись ты хоть на дюйм, и Ноа увидел бы твои упругие груди. Когда ты заходишь в воду, Ноа не может контролировать собственное дыхание. Мир замирает, всё кажется неважными декорациями. Ты поворачиваешься — и, прикрываясь ладонями, смотришь на поросшие прочной стеной деревья. Струящиеся пряди волос ложатся на твои ключицы. Плавность твоих кистей и запястий, обрамляющих грудь, забирает почву под ногами. Стоя прямо за кронами, Ноа хватает ртом воздух, не в силах унять пробивающий рёбра бешеный стук. Ты предстаёшь перед ним совершенно обнажённая. Это не должно было случиться. Судьба шутит над ним, как над глупцом. Хотя, зачем судьбе дурачить Ноа, если он уже одурачил себя сам? Позволив себе слишком долгий взгляд, Ноа упрекает себя. Но от этого никакого толку. Он не может сделать и шага, заворожённый тобой. То, как вода обнимает тебя, — такую чистую, такую уязвимую, — возвращает Ноа в мгновение, когда он единожды увидел человеческое искусство, воспевающее красоту. Написанная карандашом прекрасная женщина с рыбьим хвостом, держущая на руках малыша. Тоже с рыбьим хвостом, только маленьким. Она будто смотрит с рисунка, переполненная радостью материнства. От графитных штрихов исходит умиротворение, забота и трепет. Непорочная красота момента окутывает едва тронутую временем бумагу. Женщина держит ребёнка так, что любящее, нежное прикосновение кажется не изображённым, а что ни на есть реальным... Кажется, люди называют этих удивительных существ русалками. Это миф. Мифов люди придумали множество. Добрых и злых. Поучительных и нелепых. Обольщающих. Ноа думал, он знает, что означает это слово. Удивительная ложь, не способная сбыться. Но увидев тебя сейчас, Ноа понимает, что ошибался — чем ещё ты была сейчас, если не мифом наяву? Когда ты ныряешь под валун, Ноа воображает, как мерцает прозрачно-лазурная чешуя на твоих ступнях и щиколотках. Как извиваются плавники на линиях твоего тела. Ты окружена ареолом магии и невинности. Ноа кажется, сделай он хоть один лишний вздох — ты тотчас же рассеишься дымкой. Той, что стелится у водной глади поутру. Весной вечера здесь особенно долги. Наступление их тянется всеми оттенками розового, красного и золотого — прежде чем сумрак ступит на место света. Ноа видит, как ты сияешь, окутанная взошедшими на небосвод звёздами. Так ярко, будто до сих пор длится самый светлый дневной час. Может ли Ноа смотреть на тебя вот так? Может ли Ноа вглядываться в тебя, при разлившемся лунном свете, вот так? Может ли Ноа тобой любоваться? Выругавшись сквозь зубы, Ноа проклинает себя за то, что чувствует. Ты кружишь, словно подводная нимфа. Затаившись, ты исчезаешь, точно сказочное видение. Ноа выдыхает восхищение, пронизывающее его до костей, до самого сердца и до боли. Над водой лишь твои всматривающиеся в апрельские сумерки глаза. Ноа смотрит на тебя с расстояния двух вытянутых, сцеплённых рук. Ты услышала присутствие. И ты испугалась. Ища место подальше, место, где бы затаиться, ты подплыла к Ноа. И сама не поняла этого. Ведь ты не чуешь его запаха. Вдыхая и выдыхая, Ноа чует твой запах слишком отчётливо — ты пахнешь озерной прохладой, благоухающими цветами и чем-то ещё... Чем-то, что проникает из его ноздрей прямо в сознание. Чем-то, сбивающим с толку. Твоё беспокойство? Вот, должно быть, что это. Ты и вправду беспокоишься, что кто-то снова нападёт на тебя. Заслышав любой шорох, почувствов любое касание, ты боишься новых ударов и посягательств. Но ведь Ноа добровольно возложил на свои плечи ответственность за тебя, как он может тебя не уберечь? Никак. Впредь, Ноа сделает что угодно, лишь бы никто не посмел и подумать о том, чтобы сломать тебя. В каком бы то ни было смысле. Чего бы это ни стоило. Ты — русалка, почти пойманная в сеть. Ты — цветок, почти превратившийся в крошево. Но Ноа не допустит, чтобы кто-то поймал и раскрошил тебя. Ни за что. Ноа уверяет себя, что поступает так из-за невысказанного долга. Из-за принципов. Из-за справедливости, в конце концов. Но мысли Ноа мечутся в беспорядке. Мысли Ноа лихорадочные. Будто он тяжело болен, будто он при смерти. Будто Ноа знает, что его ждёт неутешительный исход. Так оно и есть. Ноа кладёт руку туда, где бьётся его сердце — туда, где ещё свежо воспоминание о твоём ослабшем прикосновении. Подумать только, Ноа прикасался к тебе. Его ладони трогали почти каждый изгиб твоего тела — почти всё, чем он сейчас так поглощён. Это кажется нереальным теперь, когда ты похожа на лишающую расудка чудесную иллюзию. Ты красивая. Красивее всех и всего, что Ноа довелось видеть. Ты красива настолько, что Ноа кажется, в тебе сплелись воедино все вещи, какие только способны вызвать благоговение. И если все пронёсшиеся в голове Ноа мысли были очевидными, не требующими осознания и принятия — с этой мыслью, заполоняющей разум стремительно и бесповоротно, Ноа не может смириться. Ты очаровала Ноа в первую вашу встречу, несмотря на обстоятельства. Перепачканная в крови и грязи, заплаканная и напуганная, но пытающаяся сражаться... Держа тебя в своих руках, Ноа увидел угасающее сияние. Ты уже ни на что не надеялась, и сияние затухало одиноким угольком. Тем утром Ноа надеялся, что исходящее от тебя сияние не померкнет, а разгорится ярче — но Ноа не был готов к тому, что теперь, омытая от всех бед, исцеляющаяся, ты сияешь ещё более невыносимо красиво. Ноа закрывает глаза, чтобы ты не слепила его, точно упавшая, благословенная звезда. Нельзя, Ноа нельзя смотреть на тебя. Пока что это лишь вбирание твоего образа — но потом, Ноа уверен, он подумает о тебе то, чего будет желать и стыдиться. То, что является неотъемлемой частью замысла природы. Ноа не знает, как справиться с нахлынувшими бурным течением мыслями о тебе. Всё, что Ноа знает — он должен прекратить сейчас же. Отвернуться, забыть об этом. Дождаться, пока ты оденешься — и пойти за тобой всё так же беззвучно, обеспечивая безопасность. И Ноа точно не должен уподобляться падальщикам. После того, что с тобой произошло, ты вольна не позволить ни единому мужчине до тебя дотронуться. Томительные мысли о тебе — то, от чего Ноа сейчас будет только хуже. Он даже не человеческий мужчина. Он зверь, от которого ты так и продолжишь прятаться, какова бы ни была твоя жизнь в новом доме. Ноа уповает — если он сам не будет потворствовать своим фантазиям, всё будет по-прежнему. Мир звучит и движется снова, но ритм совершенно меняется. Тёмную тишину наполняют отзвуки и оттенки. Ноа наблюдает, как ты боязливо всматриваешься в шелестящую от его натужного дыхания листву. Мир не будет прежним для Ноа уже никогда. Ноа проклинает себя за неподвластные ему мысли, когда твои влажные волосы блестят, облепляя соблазнительный силуэт. Но он обязан спрятать все мысли надёжнее, чем прячешься ты, снова ухватившись за валун. Чтобы не потревожить тебя, не издать ни единого лишнего звука, Ноа сжимает челюсти. Его гортань сводит от досады. На что он надеется?.. Он ведь обезьяна. Ты навряд ли сможешь доверять ему. Ты впитала страх перед обезьянами, наверное, с самого рождения. Люди учат своих детей быть тихими и бояться, чтобы они выживали в этой незримой многолетней борьбе. Люди учат своих детей и избегать сражений, и сражаться с обезьянами. Ноа чувствует себя пленённым твоей красотой. Проигравшим в этом сражении. И сила, которую он применял в бою, не поможет ему освободиться из этого плена. Красота переливается в каждом твоём мимолётном движении, в каждом взмахе ресниц. Красота на кончиках твоих пальцев. Красота в твоём голосе, когда ты стращаешь густой вечер, заверяя, что вооружена. Будь здесь сейчас кто-то другой — это были бы последние слова, оставшиеся на твоих губах. От твоего тела и от твоей души остались бы лишь объедки. Только что ты буквально указала охотнику на себя, жертву. Вслушиваясь в мелодию твоего голоса, Ноа почти падает на колени — будто ты добила его, избавив от мучений. Слушать твой голос, когда он преисполнен уверенности и безбрежен так же, как безбрежно сейчас озеро, обволакивающее твоё тело, для Ноа благодать. Неожиданность. В ответ на любое действие Ноа ты прячешься, кричишь и плачешь — за недолгое время, проведённое с тобой, он привык к этому и решил, что иначе для его ушей ты не прозвучишь. Но ты говоришь с лесом так, что Ноа столбенеет. Он отдал бы что угодно, чтобы ты говорила так с ним. Это кажется дурацким желанием — Ноа сделал бы что угодно, чтобы ты сказала ему хоть что-то. Хотя бы одно-единственное слово, глаза в глаза. Но что должно произойти, чтобы ты сделала это? Наверное, даже если снег запорошит склоны посреди лета — внутри тебя ничто не прорастёт заместо страха. Ноа смеётся от досады — что бы он ни делал, тебе будет всё время казаться, будто ты загнанный зверёк и чья-нибудь разинутая пасть тебя вот-вот съест. Стоя непозволительно близко, Ноа рычит гортанно. Неузнаваемо — чтобы ты решила, будто лесной зверь принял тебя за добычу. Чтобы ты подумала, как защититься в следующую самовольную вылазку. Потому что, очевидно, ты уйдёшь одна невесть куда ещё не раз.

***

      Ноа оставляет в раздавшемся на много миль рычании самое худшее, самое грозное, что в нём есть. Он едва ли сам узнаёт себя, но продолжает ещё громче — чтобы ты ни о чём не догадалась. Ты никогда не узнаешь, что он видел тебя такой. Такой чарующей, такой первозданной. Ведь ты предназначена не его взгляду. Ты вертишь головой туда-сюда, расплёскивая брызги. Вода попадает на вздыбившуюся шерсть Ноа, отрезвляя. Беззвучно отступая шаг за шагом, Ноа думает, это кстати. Иначе он не справился бы с неизведанным чувством, которое ты в нём распалила. Он уходит к поляне, где с тобой поделились ароматом лепестки цветов. Листва, окружающая озеро, больше не шуршит.

***

      От громоподобного рычания ты боишься уронить своё сердце на дно озера. Ты считаешь секунды, пока нечеловеческий шум не прекращается. Выжидаешь — и ныряешь на глубину, чтобы добраться до берега незамеченной. Сперва, заслышав дыхание среди деревьев, ты подумала — они пришли, чтобы убить тебя. Чёртовы ублюдки из поселения. Когда ты была только недавно оказавшимся в их проржавевшей темнице ребёнком, они наказали смертью женщину, выбравшуюся наверх. Заявили, что она заражена, проклята слоняющимися по поверхности демонами, что она принесёт гибель всем, если от неё не избавиться. Расстреляли её. Продолжили, как ни в чём ни бывало, фанатичную болтовню, будто это было в назидание. То жуткое событие лишило тебя всякого стремления к побегу. Но ты сохраняла внутри себя свою единственную правду. Они врали и издевались. Ад был там. Найти выход было невозможно. Ты смирилась бы со своей участью рано или поздно, как и все здесь живущие. Если бы они не сделали то же, за что ты возненавидела их, снова. Когда ты была так мала, что едва могла произнести собственное имя — ты не могла помочь кровным матери и отцу. И даже будучи взрослой, ты не успела спасти приёмных мать и отца — ты никак не смогла бы опередить две выпущенных из пистолета пули. Но ты смогла найти оружие там, куда нельзя было входить без распоряжения. Ты смогла убить одного из них. Ты смогла сбежать так далеко. Если бы это были они — тебе бы пришлось молить Бога о том, чтобы смерть забрала тебя прежде, чем они приступят к наказанию, ожидающему тебя за каждое нарушенное правило. Но когда раздалось рычание, ты почувствовала, как тревога стекает с тебя вместе с водой. Ничего более глупого, чем радоваться голодному звериному рычанию, ты и представить себе не могла. Но они трусливые. Ты слышала много их в стельку пьяных разговоров, исследуя коридоры подземелья. Они знают, где водится добыча и где водятся хищники. И ни разу они не охотились там, где на них могли бы напасть те, кому земля наверху принадлежит по праву. А значит, сюда они точно не сунутся. Так что, кто бы ни издал этот оглушительный рёв — ты благодарила судьбу. Подобравшись к берегу, ты тянешь руки к светло-голубой ткани, чтобы побыстрее надеть и повязать её на себе. Остаётся лишь выстирать перепачканное рваньё, что ты и делаешь наспех. Всё же, Ноа просил тебя вернуться до темноты. Темнота окутала лес без предупреждения. Майка и шорты высыхают прямо на тебе. С выжатой кое-как рубашки, которую ты надеваешь поверх тонкой ткани, стекают капли. Ветер тянет во все стороны пряди твоих волос, предвещая холодную ночь. По пути ты оглядываешься, чтобы пожелать цветам пережить непогоду. Тропа ведёт тебя к обезьяньим хижинам. К твоей хижине, где тебе ещё предстоит обжиться и навести порядок. Жилища виднеются, подвесные огни указывают путь. Вся работа на сегодня окончена, все уже наверняка отправляются в гнёзда. Ты зеваешь. Ты смотришь перед собой. Обустроенный обезьянами быт кипит так же, как когда ты пришла сюда незнакомкой. Неужели тебе не почудилось, от ран, истощения и переохлаждения, и жизнь здесь течёт мирно?.. Ты поворачиваешься осторожно, чтобы уткнуться взглядом в олениху с оленёнком. Они словно обнимаются. Они не боятся тебя, совсем. Они видят тебя, и не скрываются в чаще леса, когда ты делаешь несколько мелких шагов им навстречу. Протянув раскрытую руку, кончиками пальцев ты гладишь олениху по медово-коричневой шерсти. Ты знаешь из книг, что оленей нелегко увидеть. Они опасливы и незаметны. Почему же тогда эта лесная мать словно говорит с тобой о чём-то? Её тёмные глаза смотрят на тебя и макушку оленёнка. Она позволяет тебе приласкать её малыша, и он ластится к твоей ладони. Ты улыбаешься, вся превратившись в осторожность, чтобы не потревожить их. Ты осталась бы в этом моменте навечно, стоя рядом с оленихой и оленёнком. Это похоже на отнятое у тебя дважды семейное тепло. Поляна озаряется, будто сейчас солнечное утро. Обняв тебя по-оленьи, мать и ребёнок уходят. Ты отчего-то знаешь, что ещё увидишься с ними — ведь впереди ещё много закатов и рассветов. Завидев свою хижину, ты шагаешь быстрее. Вопросы, сновавшие в твоей голове утром, так и продолжают сновать. Устои клана всё ещё кажутся тебе непривычными, ведь ты пока почти ничего не знаешь. Ты здорова, но всё ещё слаба. Но теперь ты чувствуешь согревающую надежду. И во всяком случае, ты переступаешь порог нового дома, думая не о вчера, а о завтра.