Созидание

      Кристально-чистое небо. Белое с примесью голубого и серого. Ни тучки, но ощущение озорного дождя так и витает в воздухе. Тебе тогда было три или четыре года, не больше. Ты плохо выговаривала буквы, отвлекалась на то и сё. И ты хранишь это воспоминание далеко-далеко в памяти, как оберег. Сидя на отцовском плече, ты держишь материнскую ладонь. Указываешь родителям путь к виднеющейся у развилки троп земляничной поляне, как опытный вперёд смотрящий. Родители внимают твоему лепету со смехом, отец опускает тебя на низкую траву, примятую летним ветерком, — а мать подсказывает, как собирать ягоды с кустарников. Корзинка, которую ты держишь, наполняется за считанные минуты. Довольная, с запачканными ягодным соком пухлыми ладошками, ты отдаёшь лакомство матери — жест, которым она хвалит твои старания, преисполнен гордостью. Она треплет твои непослушные кудряшки. Подняв в воздух, отец усаживает тебя обратно к себе на плечи. Родители спрашивают тебя о выученных недавно словах, прося называть всё, что ты видишь — ты болтаешь ногами и озвучиваешь каждую травинку, каждого жучка на пути к дому. Вряд ли можно было назвать домом покосившиеся, утопающие во мхах развалины. Но здесь ты прожила самые светлые годы своего детства. Дверь поскрипывает, когда ты с топотом вбегаешь внутрь, окликая мать и отца. Они стоят позади. Солнце прячется, но дождь не капает. Родители смотрят на тебя с той любовью, которую ты никогда не сумеешь забыть — и едва ли ещё где-то отыщешь.

***

      Отогнутый край пожелтевшей, истрепавшейся книги. Буквы на страницах призрачные. Иллюстрации яркие. Приёмные родители всегда поощряли твоё любопытство — на семнадцатый день рождения ты получила в подарок книгу о мироустройстве. Книгу обо всех явлениях и жителях планеты, непрерывно меняющейся — там, наверху, — вот уже много миллиардов лет. Ты хранила книгу трепетно и осмотрительно. Так же, как каждую рассказанную названной матерью историю, пронизанную мудростью. Так же, как каждое наставление названного отца, призванное оберегать от напастей. Спустя год, убегая, ты не успела забрать ни одной вещи. Ни одного воспоминания. Эти родители тоже смотрят на тебя, погребённые под слоями металла и земли, с любовью. Это другое чувство — но такое же вечное. И это ты тоже едва ли отыщешь когда-то.

***

      Просыпаешься с наивным порывом достать из волос хоть немного тепла материнских рук. Одергиваёшь себя, лёжа в нагретом солнцем гнезде — этим теплом тоже можно довольствоваться. Пусть и со скрипом, пусть и со щемящей грустью. Со смерти кровных родителей прошли тысячи дней, наполненных темнотой. Со смерти приёмных родителей прошли месяцы, и твоё сердце воет. Книга осталась там, в прогнившей подземной тюрьме. Один из ублюдков уронил её на пол твоей комнаты. В схватке, где на кон поставлена жизнь, ты всё равно успела забрать самые ценные вещи из своего дома поневоле. Значение имело только одно — спрятаться, нанести удар и выбраться из кандалов на поверхность. Пришлось пожертвовать книгой, чтобы бежать без оглядки. И страницы, и переплёт уже наверняка растоптали. Пока рыскали, вынюхивая твои следы. Впрочем, и серый рюкзак на одной лямке, в который ты сгребла останки прошлого, тоже остался где-то невдалеке от их логова. Ты держала его до помутнения крепко — пока не упала с моста. Катясь кубарем, измазываясь в грязи, ты молила — только бы они не нашли то, что принадлежало тебе. Только бы не разворовали, не испортили. Только бы рюкзак так и остался лежать где-то в траве. Ты нашла бы, ты сумела бы... Если бы не было смертельно опасно туда возвращаться. Вина за то, что ты не сумела сохранить хоть одно целостное воспоминание о прежней жизни, подкатывает к горлу. Там осталось всё. Твоя повседневная, изношенная одежда. Твоя расчёска с изогнувшимися зубцами. Твой превратившийся в браслет медальон. Записная книжка. Молитвенник. Рисунки о том, какими ты запомнила кровных родителей. Фотоальбом о том, какими ты запомнила приёмных родителей. Старый фотоаппарат с несколькими пустыми плёнками, которые можно было бы потратить на запечатление чего-то важного... Нужно было попытаться ухватить хоть что-то... Но ведь потерянного не вернуть. Смотришь на восходящее солнце. Предоставляешь лицо рассыпающимся по хижине лучам. Слёзы не льются, глаза не щиплет. И лёгкие не сводит безысходной судорогой. Наверное, это и значит смириться. За время, что ты провела в клане, лето почти расцвело из весенних бутонов. Дневные часы прибавились, рабочие часы — тоже. Осознавать это было странно. Ты просила всего лишь переждать холодную ночь, не надеясь ни на что больше. Теперь же ты прожила здесь остаток холодной весны. Оттенки сезонов, пока ты зябла среди жестокости и ереси, нисколько не изменились. Весна так и осталась нарядной и нежной, как сплетённый из полевых цветов венок. Лето так и осталось задорным, как бликующие на озёрном дне многоцветные камешки. Вскидываешь голову к небу, любуясь его палитрой — и смотришь по сторонам, ища отличия от прошлого. Кроме твоего изломанного взросления, всё прежнее. Как в далёких детских воспоминаниях. Даже не верится. Всё в точности прежнее. Даже ощущение тепла материнских рук. Тепло материнского касания, проносящееся сквозь кровлю хижин и сквозь пространство под открытым небом. Сквозь прошлое, настоящее, и, несомненно, сквозь будущее. Касание, явившееся прежде цивилизаций и войн. Касание, неспособное исчезнуть, покуда существуют семьи. Незабвенное, незыблемое. Повторяющееся множеством значений и форм... Когда-то это были руки твоей родной матери, немо поведавшей тебе все необходимые детскому уму основы. Сейчас это руки самки шимпанзе, укачивающей своего детёныша. Да, той самой, что поспешила отойти от тебя подальше, спасая самое главное, что у неё есть — детей. Сейчас Кэнтис и её муж (невероятно, но на поверку обезьяньи союзы, скреплённые ритуалами, а не блямбами печатей, в большинстве своём прочней и долговечней человеческих), воспринявшие тебя враждебно, куда более благосклонны. Как тебе удалось по случайности узнать, возраст у людей и обезьян исчисляется примерно одинаково — значит, Кэнтис была немногим старше тебя. Но она, на первых парах со сварливостью, пустила тебя под своё крыло. Как неоперившегося птенца. Ты признаёшь, что так оно и есть. Скорлупки растрескались на тебе так же, как на тех орлятах, на которых ты смотрела с трепетом среди кольев, жердей и мягко устланных насестов. Если даже эти скорлупки не были видны, ты боялась выбираться из яйца наружу. Тебе нужна была помощь, от и до, чтобы чувствовать себя не лишней. Решение было принято негласно. Когда оба малыша Кэнтис, Нобер и Фебри, умеющие пока только ползать да лепетать, сделали первые косолапые шажки к тебе навстречу... Всё чаще ты заходишь к ним, ненадолго или на много говорливых часов, чтобы вспомнить ощущение семейного, нерушимого родства.

***

      Порезы зажили, почти не оставив шрамов. Как и сказала Дар, теперь ты не влачила ноги — а бегала оленёнком. Вместе с обезьяньей детворой, запомнив все звонкие имена. В особенности, имена пятерых озорников, атакующих тебя с любопытством и наивностью. По-взрослому проницательная Кайди, скромная Лум и её младший братишка Луп, вдумчивый Элан, и, конечно же, смелый хулиган Пако. Отвечая на их журчащие ручейками вопросы, ты нашла настоящую отраду. Забывая о досаждавших ранах, ты играла с ними в незнакомые тебе игры — и учила их тем играм, что сама знаешь. Это был честный, чистый обмен. Обезьянья ребятня ничем не отличалась от человеческой ребятни — и ты была с ними и строгой взрослой, и шумным ребёнком одновременно. Откупорив себя из железной банки совсем недавно и выучивая заново очертания всего привычного, много на что ты реагировала таким же детским восторгом, как и пятеро обезьяньих детёнышей. Они не вытягивали из тебя тёмные тайны — только просили об увлекательных повестях и догонялках. С ними тебе было проще найти общий язык. Наблюдая за непрекращающимся, мирным течением недель, ты сама порой расспрашивала их с неподдельным любопытством. Это казалось тебе тем, что сделает тебя счастливее. Насколько это возможно при скрытом ото всех трауре. В подземелье ты тоже, в свободное от гнувшей спину работы время, не упускала ни единого шанса, чтобы повозиться с детьми. Здесь ты с нетерпением ждала момента, когда сможешь приносить хотя бы незначительную пользу. Но этот момент никак не наступал. Все были заняты, но Старейшины не спешили поручать какое бы то ни было занятие тебе. Не смотря даже на то, что ты сама просила об обязанностях. Не смотря даже на то, что крохи добра, которые ты сохранила в себе и с радостью отдала детёнышам, смягчили изначальные острые углы. Всё же, пусть здесь ты и получила приют — недоверие перевешивало благодетель. Недоверие осело в слепнущих, прозрачных зрачках Викимы. Она не гнала тебя прочь. Она прозвала всех людей насылающими горе духами. Шимпанзе-подростки, обожающие её истории о прошлом, рассказали тебе о пролегшей в её морщинах свежей скорби. Она потеряла троих сыновей и мужа. Виной тому — человек и немилость судьбы. Не решаясь выразить это, ты разделяла её печаль. И, будто видя, что происходит в твоей душе, Старейшины сменили замаскированный, оправданный гнев на милость. Как только ты приспособишься и залечишь раны, заверяла Дар, ты сможешь выполнять посильную работу. Ты была польщена. Ты догадывалась, Дар имеет ввиду заботы о детях. Как ты и грезила. А там, может и ко врачеванию присоединишься. Старейшины знают об этом твоём навыке. Случай обмолвиться об этом уже представился, когда один из детёнышей загнал занозу и ты помогла её вынуть, без единой детской слезинки. Но лучше не торопить события.

***

      Пока что, под неусыпным, наставническим надзором ты училась жить так, как принято в клане. И у тебя на удивление хорошо получалось. Традиции обезьян были, может, и чужеродны для тебя — но культура и воззрения их были уж точно не о вандализме и повсеместном вредительстве. Они почитали Мать-природу и все её щедрые дары, жили в согласии с её силами. В противовес поселению, где ты так и не смогла существовать. Там об уважении ни к чему сущему не могло быть и речи. Учения того места гудели: вырывай, выкорчёвывай. Уничтожай. Звучащий басом бессердечный хор. Состоящий из сотен вредителей, изводящий тебя в кошмарах, и лишь изредка перемежающийся с картинами незапятнанного детства... Здесь этот беснующийся хор утихал, давая тебе краткие минуты спокойствия. Оказавшись в утробе леса, среди чужаков, которых марали сплетники, ты, казалось, впервые задышала за многие-многие надсадные годы. Впустила не воздух, а целые травянистые просторы внутрь себя, своего сознания. Ты не могла знать наперёд, что из рассказов злых языков может обернуться правдой. Ты не могла знать ничего, пока не убедишься в этом самолично. Для этого, конечно же, потребуется ещё много сезонов. Но, несмотря на настороженность, обезьяны приняли тебя с радушием. И когда ты намеревалась уже уйти, собрав скудные пожитки — Ноа предложил тебе остаться, пока не найдёшь лучшее место. И ты, и он знали, что такого места попросту нет — и отовсюду ты будешь всё равно, что заплатка на ткани, которую не нужно залатывать. Это было предложением не ютиться гостьей, а обосноваться насовсем. С такой формулировкой между строк ты была согласна. Здесь ты не подверглась никакому насилию, даже косвенному намёку на насилие. Здесь тебе предоставили, в какой-то мере, свободу мысли, слова и действия. В поселении снисхождение даровалось только рабам, живому товару в качестве вознаграждения, когда рабовладельцами была достигнута какая бы то ни было жестокая цель. Целей и нужд, для которых требовались девочки, девушки и женщины, там не так уж много. Всего две. Мелкий, кропотливый труд и деторождение. Не удался бы твой побег — как миленькая терпела бы, пока кто-то из этих мужчин, не имеющих права называться мужчинами, обесчестит тебя самым болезненным способом. Изнасилования продолжались бы до тех пор, пока твоё чрево не выносило бы дитя. Если бы это оказалась девочка — её оставили бы у тебя на руках, ожидая, пока она станет ресурсом. Если бы это оказался мальчик — его бы изъяли в расположенный прямо под поверхностью отсек, как только ты окончишь вскармливать его грудным молоком. Трудно определить, какая участь хуже. Кукла для утех или манекен для дратовки?.. Дети рождались редко, но не значили там ничего. Дети были лишь инструментами. Привязанность к детям была условной. Родительская любовь порицалась. Преступление против всех заповедей, которые завещал Бог... Бесцельное деторождение и такой же бесцельный труд. Если от выбранной жертвы не удавалось получить ни того, ни другого, — или если результат не удовлетворял мучителей, — жертву выбрасывали на помойку. Измождённую и использованную. Это был чёртов круговорот. Это был написанный кровью и плотью закон... Расценивая жизнь как ношу, ты никогда прежде не задумывалась, хочешь ли иметь когда-нибудь своих собственных детей. Здесь ты задумалась об этом в ночной тишине, звенящей среди звериных окликов. Не стоило осматриваться слишком внимательно. В каждой хижине, кроме гнезда, служащего постелью, было и что-то, напоминающее колыбель для новорожденных. Твоя хижина не была исключением. Эта незанавешенная колыбель отвлекала тебя от дел, все мысли твои кружили возле колыбели... Ты знаешь, под землёй разбросаны ещё такие же семена-темницы из сплава холодных металлов и стекла. Эти семена не прорастут ни через десятилетия, ни через века. Ты обречена на одиночество, отрезав себя от заточения — и от человеческих мужчин. Может, это к лучшему?.. Какую жизнь могли бы прожить дети, рождённые не для безусловной любви, а для сохранения морально павшей расы? Едва ли счастливую. Эта цель была тебе противна, но понятна. Стремление получивших по заслугам ублюдков обладать тобой было хотя бы объяснимо. Ты уже была рабочей единицей, сутками обмётывающей и штопающей. И ты стала бы хорошей матерью, пусть и не имела бы шансов дать детям детство с чистым небом над головой. Теперь ты лишена шанса на материнство... Но разве, имея теоретическую возможность помощи в обезьяньих яслях, будешь ты так уж полезна? Без тебя с этим прекрасно управляются несколько поколений самок. Твоя помощь так же велика, как крупица в мешке. Не помышляя и подавно о том, что здесь ты бесполезна в качестве сосуда для зачатия и вынашивания потомства. Всё в тебе надламывается от груза вопросов и пробивающегося, впервые за месяцы, эгоизма. Останься ты здесь, тебя неизбежно ждёт участь старой девы. Как ни посмотри, разве нужна ты здесь хоть для какой-то цели?.. Но, иначе, зачем бы Ноа обучал упрямо молчащую тебя всему, что знал сам?.. Очевидно, он облегчал твоё пребывание в клане. Он делился с тобой хитростями, необходимыми для выживания — как он сам обмолвился, во второй раз везение тебя не спасёт. В самом деле, тебя спасло не везение, а он, Ноа. Один из обезьян. Один из тех, кого люди признали злом во плоти. Один из тех, кто не прогнали тебя, когда все люди в округе были глухи к твоему отчаянию. Так что, ты убедилась лишь в том, что наветы лгут. Потому что ты видишь в обезьянах куда больше человечности, чем в постылом подземелье, кишащем несчастными людьми и нечеловеческой жестокостью. И, живя с обезьянами бок о бок, ты хотела бы укрепиться в этом убеждении. Отблагодарить Ноа ты хотела бы даже, пожалуй, больше — только благодаря его противоречивому поступку ты видишь, каким может быть весь этот мир. Только этот его поступок уже укореняет твою увядшую, изъеденную страхом, как паразитом, надежду. Но сказать всего одно слово мешает клятва, которая рокочет в твоей голове. То, что он не человек, не отменяет твоей предубеждённности. Ты не вымолвишь не единого слова, предназначенного мужчине. Даже если его помыслы чисты. Изъясняться жестами кажется тебе неправильным — но язык будто проваливается прямиком в желудок, когда ты пытаешься хотя бы представить себе разговор с Ноа. И губы будто протыкает игла, стягивая мелкие стежки несуществующей нити. По твоей безмолвной просьбе Ноа рассказывает, что за непонятные, маленькие деревянные бруски так привлекли твоё внимание. Это что-то вроде оберега. Найти такие можно в каждой хижине, как ты успела заметить, заглядывая к Суне. Безделушка с мистическим смыслом. И делают такие бруски все в клане для себя собственноручно. Уложенные же в ряд крохотные бруски в твоей хижине сделал Ноа. Сама не зная отчего, ты не на шутку злишься, когда узнаёшь это — и просишь Ноа забрать их в его собственное жилище, а тебя научить этому умению. Чтобы в твоей комнате не было ничего чужого. Скажи ты это вслух, звучало бы абсурдно. Но даже от скомканных жестов у тебя нервно дёргались руки. Это было очередным доказательством добрых намерений Ноа по отношению к тебе, на которое ты не могла злиться. Но ты не могла усмирить размытое возмущение. Как и грубо выражающиеся движения пальцев. К твоему искреннему удивлению, Ноа вновь поступает в точности так, как ты просила. На закате ни одной деревянной безделушки в твоей хижине уже нет. Со следующим рассветом Ноа принимается учить тебя обращаться с древесиной. Посмей ты просить о такой глупой малости там, среди кипящих от гневливости и желчи мужланов — на твоём лице уже синели бы гематомы. Здесь же ты отряхиваешься от опилок, одним из выученных за весну жестом спрашиваешь Ноа, хорошо ли ты справляешься — и вертишь в руках кривой короткий колышек. Раздаётся ехидный смешок. Джеру и Нигиг, кто же ещё, чёрт... Вот уж кто ничем не лучше того, что творится там, откуда ты сбежала. Они так стараются обсмеять тебя, изрыгнуть на тебя побольше гнусности с того самого дня, как Ноа привёл тебя в клан. Вне зависимости от того, что они говорят, ты молчишь. Не потому, что Ноа настоял на такой тактике, хоть ты и вправду прислушалась тогда к его совету. Просто не считаешь Нигиг представительницей женского рода. Могла бы ответить ей во сто крат больнее, но незачем. Джеру держит Нигиг подле себя не как свою женщину, а как своего пустолающего приспешника. Он общается с ней, как с шавкой. Она ведёт себя соответственно, потворствуя его беспричинным нападкам. Вслушиваясь в их сухой разговор однажды, ты недоумеваешь. Им не о чем говорить, если не оскорблять. Они сплочены одной только злобой. На краткий миг ты задумываешься — зачем им жить под одной крышей, если их союз зиждется на желании словесно издеваться над кем-то, а не на желании коротать вместе вечера, взращивать вместе потомство?.. Такие нарывы есть на теле любого общества, ты полагаешь. Без них нельзя было бы оценить хорошее отношение по достоинству. Тратить на них двоих хоть звук — расточительство. Ты откладываешь неоконченную безделушку, складывая руки на груди. Закрываешься от обшаривающего твоё тело взгляда самца и не понимаешь, как его спутница это позволяет. Невольно заходишь за плечо Ноа, рычащего, вздыбившего шерсть и теряющего терпение. Смотришь сквозь их гримасничающие лбы. — Давно я не видел... такой дряни, — хохочет Джеру, скалясь. И ты слышишь по интонации, он не про твою неумелую работу, а про тебя. — Не смеши... На что ещё способна эта... подстилка? — Нигиг оглядывает тебя пренебрежительно, растянув последнее слово по слогам. — Сделаю вид, что ты... ничего не тявкнула. А теперь проваливайте. — закрывая тебя своей спиной, отвечает Ноа. Негодование в его голосе заставляет тебя обомлеть. Деревянный брусок падает на землю, когда Джеру пытается схватить тебя за запястье. Не раздумывая ни секунды, Ноа валит его с ног. Ты вскрикиваешь и стоишь, как вкопанная, а Нигиг уже и след простыл. Кто бы сомневался. Второй раз Ноа вступает в схватку из-за тебя, будь он неладен. Отходишь на один шаг назад, к деревянным заготовкам и стружке. Молишь остановиться, когда разлетаются брызги чьей-то крови. Звук дробящейся кости. Ноа поднимается, отряхиваясь. Он невредим, за исключением стекающей из носа крови. Побои, доставшиеся от него Джеру, наоборот, более чем серьёзные. Поджатый хвост, вот, чего ему не хватает. Впечатления от произошедшего у тебя спорные. Никого, кроме тебя, Ноа, и будущих деревянных оберегов здесь нет. Он ввязался в драку явно не для поддержания статуса, своего или твоего. Ноа защищает тебя бескорыстно. Аргументами и кулаками. Всеми способами. С той ночи, явившись спасительной тенью, и по сей день. Даже если эта цель не озвучена — теперь она тебе понятна. Но зачем?.. На нерешительность уходит несколько мгновений, но ты медлишь как будто целое лето. Подходишь к Ноа, быстрым движением вытерев кровь с его лица тыльной стороной ладони. И убегаешь так быстро, что не можешь отдышаться, вернувшись в свой дом. Это всё ещё не те слова, что ты хочешь произнести. Но это хотя бы что-то.

***

      Тебе снится рюкзак. Ничего, кроме рюкзака и местности, где ты его выронила. Крутой холм прямиком за озером, окружённый тонкорукими деревьями. Булыжники, мелкая галька. Цепкие кустарники. Мост...

***

      Во сне осознание, что ты вернулась за рюкзаком и снова потеряла его уже совсем близко к тому месту, где тебя нашёл Ноа, дарит небывалые силы. Ты найдешь. Ты сумеешь. Ты бежишь своим ходом, как на скачущей галопом лошади. По пути падаешь в подсохшую на солнце грязь, задыхаешься столпом поднявшейся пыли. Видишь виднеющийся каменный мост. Бежишь быстрее, надеясь встретиться с чуть было не утраченными воспоминаниями... Слышишь писк, от которого сердце разрывается. Как плачут больные младенцы. Только пронзительнее. Будто смерть снова дышит в затылок, прохаживаясь где-то рядом... Под низкорастущим кустом крыжовника истошно кричит кролик. Его задняя лапа зажата челюстью капкана. Над ним возвышается Ноа, нацелив копьё. — Эй, сова! — вопишь ты во всё горло. Громче бедного кролика. Громче разлетевшихся во все стороны птиц. Громче упавшего с треском оружия. Опустив руки, Ноа смотрит прямо на тебя, обернувшись. Ты держишь в руках остро заточенное копьё. Ты учишься быстро. И ты переполнена разочарованием. — Да, Ноа, я обращаюсь к тебе! Это ведь ты говорил о совах и кроликах. Выходит, ты лукавил? Что ж, я рада, что увидела твой обман воочию. Лес окропляется ядом твоих слов. Не такими должны были быть первые слова, которые ты сказала бы Ноа. Совсем не такими. Ты репетировала в своей голове, бродя по завиткам витиеватых фраз — выжидала, когда будешь готова не бояться произнести их. Теперь выжидаешь, не возьмётся ли Ноа за своё копьё и не придётся ли снова наносить удар. Наклонившись к беспрерывно пищащему комку, разжимаешь капкан с неимоверным усилием. Когда Ноа пытается помочь, не подпускаешь его и шипишь. — Или отойди, или я засуну туда твою руку!.. — обессиленным, громким шёпотом сообщаешь, когда он тянется к кролику, которого ты берёшь на руки. — Ты хотел его убить... — Я хотел бы убить того... кто поставил капкан. Посмотри. Слишком велик для... кролика. — говорит Ноа растерянно. Ты прячешь израненное животное в ладонях, видя себя как в отражении. — Кто-то охотится на эхо.