Созидание

      Проникающее сквозь хижину солнце бьёт по твоим вискам. Под покрывалом шкур душно. Гнездо нагрето и разворошено — ты металась во сне, как в битве. Склизкие сны о посягательствах на тебя. От этого не избавиться. Это длилось годами, и эти воспоминания будут следить за тобой, идти по пятам и выжимать из тебя силы. От нахлынувшего отчаяния ты хочешь кричать, срывать голос до хрипа, захлёбываться в бессильных, не утихающих рыданиях — ты не можешь забыть своё прошлое и не можешь знать наперёд своего будущего. Ты не знаешь, как жить настоящим. Без сожалений, без разочарований и без страха. Дорожки слёз режут твои щёки, стекают к твоим губам. Плакать нельзя! — напоминаешь ты себе одно из треклятых правил. Здесь нельзя плакать, потому что у тебя нет доверия к этому месту. Потому что у тебя нет доверия к любому месту, где бы ты ни оказалась. И потому что у тебя нет веры в лучшее, что бы то ни было. Ты утираешь льющиеся ручьями слёзы — и почти смеёшься от наступившего в одночасье облегчения. Ни один порез на твоём лице или руках не щиплет от соли. Ты осматриваешь себя, осматриваешь наложенные на твою измученную кожу слои мази — чтобы понять, куда испарилась причинённая мучителями изводящаяя боль. Ведь о ней напоминает лишь разбросанный по телу зуд. И на удивление быстро затягивающиеся шрамы. На твоём изуродованном ножом бедре, — тоже залеченном, но нарывающем, — поверх клочьев брюк, наложена повязка. Аккуратная и чистая. Сделанная точно так же, как делала твоя родная мать, когда ты играла и калечилась. И точно так же, как делала твоя названная мать, когда лечила твои раны в пропахшей медикаментами стеклянной комнате... Ты кладёшь на повязку ладонь и отгоняешь воспоминания подальше. Ты молишь о том, чтобы скатывающиеся по твоему подбородку слёзы поскорее высохли. И чтобы во снах возвращались эти воспоминания, а не другие. Ткань брюк уже ни на что не годна. Ты отрываешь штанины, выше колен, без сожаления. Нити трещат. Оставшиеся на тебе лоскутки теперь больше напоминают не одежду, а то бельё, что под ней обычно прячут. Но даже оставь ты всё, как есть — твоя насквозь промокшая, испачканная в грязи одежда уже была бельём. Тряпьём. Таким, какое мужчины сдирали с вопящих, забитых девочек и женщин там, где ты умирала. Твои глаза мечутся по уголкам. Твои глаза ищут, под чем спрятать те части тела, на которые охотились мужчины в поселении?.. И продолжится ли эта охота здесь?.. Ведь все они, ты уверена, одинаковые. Ты чувствуешь себя обнажённой, когда вечерний ветер просачивается в хижину и обдувает твои незащищенные плечи и ноги. Ты обнимаешь себя. Твой взгляд падает в расстелившееся на расстоянии вытянутой руки небо. Оставленная Ноа небесно-голубая ткань оказывается вначале в твоих руках, когда ты сидишь у изголовья — а затем, небесно-голубая ткань оказывается на твоём теле, прикрывая оголённую кожу и заживающие увечья. Ступая на пол босыми ступнями, ты улыбаешься блаженно — твои ноги обретают силу. След ножа ещё багровеет на тебе, но ты можешь выпрямить спину и смотреть вперёд. И не трястись от беспокойств. Ткань ложится вдоль впадин твоих ключиц и шеи. Небесная гладь обволакивает тебя. Это похоже на успокоение. Немой вопрос застывает в твоём горле — можно ли доверять этому ощущению? Ткани достаточно, чтобы спрятать от глаз самцов клана твою виднеющуюся сквозь майку грудь. Изгибы твоих бёдер и колен тоже спрятаны в ниспадающей синеве. Спрятана, пусть и лишь отчасти, и твоя человеческая натура. Струящееся и прозрачное, это одеяние дарит тебе подобие уверенности — оно похоже на то, что покрывает плечи матери Ноа. Её зовут Дар, как ты услышала из обращённых к ней встревоженных вопросов и просьб. Она добродетельна. Ты вспоминаешь, как тебя, упавшую без чувств, омывала от крови и обмазывала живительной мазью именно она. Одеяние похоже и на перья в браслете на предплечии Ноа. Он нёс тебя на руках. Но когда врачующие самки шимпанзе начали раздевать тебя, провалившуюся в сон, чтобы залечить твои бессчётные повреждения — он тотчас ушёл, чтобы не увидеть твоей наготы. Под надетую ткань, от талии до шеи, к тебе пробирается ещё одно воспоминание. Мужской рот, перекосившийся в ухмылке. Мужские глаза, алчно осматривающие твоё нетронутое тело. Мужские руки, сложившие тебя едва не пополам. Твоя задранная парадная юбка. Твой побег в гнетущую комнату для переодеваний упокоенных... Когда Ноа сказал, что видел тебя без рубашки, ты испугалась. И разозлилась. Что, если он соврал? Что, если он видел намного больше?.. Но он был честен. Ведь зная множество рассказов о свирепой силе обезьян, ты не могла не признать — если бы только Ноа захотел, он бы без труда увидел те части твоего тела, которые ты прятала от всего мужского рода. И ему бы уж точно не понадобилось отчитываться перед тобой за увиденное. Или содеянное. Но Ноа не впился в тебя, не решил поразвлечься с тобой, маленьким слабым эхо. Вместо этого, Ноа дал тебе вещь, способную заменить твоё искалеченное прошлое. И ты принимаешь эту вещь. Эта ткань яркая. Нисколько не похожая на почти бесцветные рубашки, брюки, юбки и платья из жатых материалов. Оставшиеся в шкафу, который ты никогда не откроешь снова. Ткань яркая, как утреннее безупречное небо. Как журчащий задором водоём. Как окрас кружившихся когда-то давно вокруг тебя бабочек... Ткань яркая, как твоё оставшееся за холмами и низинами детство... Внутри тебя трепещет комок печали. Эта печаль создаёт внутри тебя неизмеримую пустоту — от этого, вопреки всему, не хочется плакать... Эта печаль создаёт внутри тебя свет, который не рассеивается и не погасает. Ничто не вернёт то хорошее, безоблачное, что было в твоём прошлом. Но никто не сумеет отнять у тебя память. Это не выразить, но незнакомая небесно-голубая ткань напоминает тебе о самых бережно хранимых прожитых днях. Ты принимаешь это напоминание смиренно — ты принимаешь наступившее будущее. Пусть и туманное. В конце концов, не имей ты шанса на будущее, и будь обезьяны так уж кровожадны — тебя бы прикончили, пока ты спишь. Или, тебя бы уже пытали до тех пор, пока ты не испустишь последний вздох... Или, тебя бы уже пустили по кругу... Или, тебя бы съели заживо... Но ты спасена обезьянами и твои раны заживают благодаря им. И тебе некуда уйти отсюда. Ты не медлишь больше из-за льющего в твоей душе ливня — вечер выдался ясный, а за всё, что у тебя появляется, ты хватаешься накрепко. Проведя монотонные годы в заключении под землёй, ты сумеешь приспособиться и к жизни в лоне природы. Поправляя сборки ткани и приспосабливая её на себе так, чтобы надёжнее прикрыть собственную уязвимость, ты терзаешься уже не сомнениями, а любопытством. Кто ещё из обезьян носит что-то такое же? Какое значение здесь имеют такие вещи? Ты киваешь себе самой, затянув тугой узел и разжав дрожащие пальцы. Небесно-голубое пятно растекается по тебе, от ключиц до икр. Ты подумаешь над значением этого одеяния позже. А пока — окрасить себя в этот цвет кажется меньшим, что ты можешь сделать сейчас, чтобы выразить признательность. Хотя старую, изодранную в клочья рубашку ты всё равно подвязываешь вокруг бёдер, поверх нового одеяния. Следующий предпринятый тобой шаг — узнать, каков будет твой быт в этой, пока необжитой, хижине, — кажется важным и необходимым. И занятным. Ты отходишь от гнезда, принявшись рассматривать и трогать всё, до чего можешь дотянуться. Обустройство обезьян отличается от обустройства мирных людей, которые соседствовали с твоими кровными родителями, слишком несущественно. Те же подобия занавесок, та же посуда. Вероятно, те же привычки. Те же крупицы домов, а не тюрьмы, что ты будешь всегда хранить в памяти, чтобы жить дальше... Осматриваясь, ты натыкаешься на щекочущее твою ладонь перо. Светло-коричневое, вспушённое. Бережно взяв его и покрутив между пальцами, ты предполагаешь, что птица, которой оно принадлежит, точно крупная. Этот факт не вызывает у тебя тревоги — за почти сутки скитаний, оставляя тянущийся хвостом кровавый след, ты избежала нападений каких бы то ни было лесных обитателей. Ты с детства верила, если не делать порождениям природы ничего дурного и чтить её законы — природа будет милостива. Благодаря этой вере ты жива, цела и исцеляешься. И поэтому ты следуешь этой вере. Перо лежало невдалеке от выхода из хижины, среди прочей домашней утвари. Должно быть, крылатый гость обронил его, возвращаясь домой. Или, дом этой птицы — здесь? Стоявшие в стороне от общей всполошённости обезьяны-подростки, после того, как Ноа объявил о принятом решении, говорили что-то о птицах — но ты не расслышала, что именно. Среди вещей, созданных вручную и почти не отличающихся от тех, какими ты пользовалась раньше, твой взгляд замирает на кропотливо обтёсанных, заточенных брусках древесины. Они маленькие, уместятся в двух твоих сложённых руках — ты не понимаешь, для чего они предназначены и тебе хочется разглядеть их поближе. За порогом слышатся шаги. Как ошпаренная кипятком, ты дёргаешься. И ищешь место, где можно спрятаться. Опять... Много же понадобится времени, чтобы ты избавилась от этого рефлекса. Так и держа в руках захватившие твоё внимание перо и деревянный брусок, ты вслушиваешься. Не такие шаги, какими уходил в сгущающуюся темноту Ноа из обретённого тобою убежища, им же предоставленного — не тяжёлые, и не шаркающие от сдерживаемого праведного гнева. Осторожные шаги. Ты оборачиваешься, чтобы увидеть, кто топчется около твоего нового дома. Ты трясёшь головой, не веря самой себе и своим собственным мыслям спросонья. Твой новый дом?.. Увидев тебя на двух ногах и без тяжёлых век, Суна улыбается. Так, во всяком случае, тебе кажется. Убедиться сложно — ведь она так и мнётся на пороге, не проходя внутрь. О чёрт. Это наверняка из-за твоих сказанных жестами грубых, лишних слов. Наверняка Ноа предупредил друзей, чтобы они к тебе не совались. Опустив голову и вздохнув, ты жестом просишь Суну войти. — Эхо чувствует себя... лучше? Это хорошо. Тогда... впереди долгий день. — голос Суны и вправду радостный, когда она видит, как ты стоишь и двигаешься без боли. — Сколько я проспала?.. Дети не испугались? — произносишь ты. После долгого молчания эти слова кажутся сложным делом. — Они волновались... о тебе. — жестами Суна дополняет, что прошло два дня. Ты думаешь, что нужно выполнить данное обещание. Поскорее пойти к маленьким шимпанзе и рассказать новую историю. — А где ты была?.. — ты не можешь не спросить об этом. Ведь не понимаешь, почему именно Ноа оказался возле твоей постели, когда ты очнулась? — Рядом с тобой... По очереди... Я. Потом Анайя. Потом Ноа... Теперь опять. Мысли в твоей голове путаются, перемешиваются. Это неразбериха. Это совпадение. Даже вырвав тебя из челюстей смерти, Ноа для тебя — незнакомец. Самец. От которого исходит скрытая угроза. Он убил, чтобы спасти тебя. Он был готов к бою с сородичем, унизившим тебя перед толпой. Даже когда он ушёл прочь, не ответив на твои безмолвные обвинения ни единым плохим словом – он был разъярён. Его дыхание вздыбляло подвесные огни, его интонация пробрала тебя до самых пяток. Поэтому ты и очнулась от кошмара, кутаясь в панику и звериные шкуры. Ты благодарна Ноа. Но ты боишься его. Ты не знаешь, что должно случиться, чтобы ты вымолвила хоть слово, предназначенное ему. И ты должна всегда быть настороже. Поведение Ноа вовсе не похоже на то, от чего тебя предостерегали отцовские наставления. Его поступок похож на те подвиги, что были рассказаны тебе в полутьме материнским голосом. Всё в нём отличается от того ужаса, что ты прожила. Всё в нём отличается и от того ужаса, которого тебе удалось избежать. Но откуда тебе знать, что он не поступится собственной честью? Откуда тебе знать, что он не покусится на твою честь?.. — Так почему впереди долгий день? — взглянув решительно и улыбнувшись, спрашиваешь ты. Чтобы выпутаться из собственных мыслей, забредающих в опасную чащобу. — Нужно много узнать... И много успеть. — поясняет Суна и берёт тебя за руку, выводя наружу.

***

      Разлёгшийся над жилищами вечер золотисто–бордовый. Солнце катится за горизонт, исчезая за лесом, холмами и скалами. Это первый закат, увиденный тобой за нескончаемо долгие годы — так же, как рассвет, который благословил тебя два дня назад среди влажной земли и травы. Провожать и встречать небесный свет кажется тебе сном наяву — хоть ты и знаешь, что для матери Природы это ежедневный рукотворный труд. Тебе хочется ущипнуть себя, когда марево облаков меняет оттенок перед твоими изумлёнными глазами. Небо розово-красное, покрытое рассыпчатым солнечным блеском... К твоим ресницам подбираются слёзы, но ты смаргиваешь их и продолжаешь всматриваться в кропотливо выкрашенный небесный холст. Под малиново-розовыми облаками проглядывается тонкая голубая полоса. Держущая тебя за руку Суна осторожно тянет твою ладонь — ты потеряла счёт времени и стоишь так, любуясь небом, уже несколько минут. — Небо здесь всегда такое?.. Такое многоцветное? — спрашиваешь ты, вернувшись с небес на землю. — У тебя будет время... чтобы убедиться. — заверяет тебя Суна. Ты следуешь за ней вдоль обезьяньей деревни, неуклюже карабкаясь вверх. — А сейчас... нужно услышать слово Старейшин. Потом, пойти... к озеру. — Слово Старейшин обо мне?.. — удивляешься ты, уже войдя внутрь другой, просторной и увешанной множеством затейливых аксессуаров хижины. Это не чей-то дом. Больше похоже на комнату для собраний. И это сбивает тебя с толку. Разве ещё не всё о тебе было обсуждено перед галдящей толпой?.. Ты слышишь приглушённые низкие голоса. И не опасаешься. Пусть среди проживших долгие жизни шимпанзе и присутствуют несколько самцов — седина и морщины у них такие же, как у ветеранов в подземелье. А они там, в кипящем лавой Аду, были просветом надежды и мудрости. К тому же, в глубине хижины сидит Дар. Это вселяет в тебя шаткую уверенность, что нет поводов для волнений. Ты склоняешься в попытке повторить тот поклон, что среди обезьян, как ты успела понять, выражает уважение. Прямо над головами Старейшин устроились, будто совещаясь с ними, орлы. Их клювы направлены к твоему лбу, когда ты вновь распрямляешься. Или, их клювы направлены к рыбе на плоском блюде?.. Ты смотришь на птиц с неподдельным интересом. Ведь их, как и множество всего, что таил от тебя мир, ты видела лишь на выцветших страницах книг. Выцветших... Цвет... Нет, не может такого быть. Это тоже совпадение. Лишь сейчас ты замечаешь — все сидящие здесь облачены в синее. Здесь сидят умы клана, умудрённые благодатями, невзгодами и опытом. И на них те же ткани, что и ты надела. Немногим более тёмные и надетые по-другому. Но те же ткани. Что это обозначает?.. Зачем Ноа сказал надеть это?.. Узел, который ты повязала на талии, кажется тесным. У тебя в голове рой вопросов. Кивнув на непонятный тебе жест, Суна отпускает твою руку и выходит из хижины — но не уходит, а остаётся наблюдать снаружи. — Подойди ближе, дитя... И сядь. —голоса всё ещё раздаются, но все звуки в твоих ушах вмиг утихают, когда Дар подзывает тебя. Ты нерешительно садишься на указанное место, рядом с ней. — Скоро будешь бегать... как оленёнок. — Она осматривает твои раны почти по-родительски. — Спасибо, что помогли мне... — Одними губами шепчешь ты, складывая руки в единственном известном тебе благодарном выражении. Старейшины сочувствуют тебе, но они недовольны твоим присутствием. — Я знаю, что потревожила вас. Я могу уйти на рассвете... Дайте мне только пережить здесь эту ночь, умоляю. Вырвать и прожевать собственный язык — вот, что тебе сейчас хочется сделать. Ведь ты зарекалась не быть такой. Не показывать слабости. Но мольба вырывается из твоего рта против твоей воли. Ведь ещё одна ночь в лесу может оказаться для тебя последней. Воздавая хвалу всем ведомым и неведомым божествам и шепча бессмыслицу, ты опускаешься на пол. Ничего не помогает. Ты вот-вот расплачешься. — Не я, мой сын... помог тебе. — Дар кладёт ладони на твои плечи, успокаивая и помогая подняться. — Я горда им. Но не все согласны... с его решением... Верно, Викима?.. В кругу сидит та пожилая самка шимпанзе с тростью. Дар обращается к ней, как к равной — и ты стыдишься, что она увидела твоё глупое, никчёмное поведение. Но её глаза почти слепы, она не откладывает трость даже сидя. Она против тебя не поэтому. Она против всех эхо. Ты понимаешь её страх — по её скорбному невидящему взгляду ясно, что этот страх не беспочвенный. У входа в хижину виднеется силуэт Ноа. Сгорбившийся и шумно дышащий, он не кланяется — его статус дозволяет не делать этого. Но он выражает почтение сложным движением рук, которое ты вряд ли сумеешь запомнить и повторить. Он спешил. Он смотрит на тебя, на твои содрогающиеся от слёз ресницы. Так же, как в вашу первую встречу, когда слёзы лились по твоим оцарапанным щекам росой. — Что ж... спорить с... новым Птичьим Владыкой я не стану. Слишком стара... — скрежещет голос Викимы, когда Ноа тоже садится рядом со своей матерью. — Пусть только... твой сын ответит... где это видано, чтобы... эхо делили кров с обезьянами? Неужто он... забыл... что эхо приносят с собой... лишь разруху... и смерти? — Если бы у неё... был дом. Если бы она не пряталась... как кролик от совы. И если бы её не убивали четыре руки... таких же эхо, как она. И если бы она не истекала кровью... — Ты слышишь, как рычание остаётся в рёбрах Ноа, не вырываясь из его рта. — Я не привёл бы её... Но с этого дня она будет жить здесь. Для неё нет другого места. Недовольные ворчания прекращаются, но ты словно снова очутилась в лесу. Среди колючих ветвей и мокрой листвы. Ноа наблюдал за тобой, прежде чем ублюдки повалили тебя на булыжники. Ноа не смог не спасти тебя. Эта мысль звучит в твоей голове так странно. Прежде мужчины хотели лишь избить, отыметь и убить тебя — а появившийся как тень самец шимпанзе спас тебя. Не для того, чтобы потешаться над тобой в самом пошлом смысле, — как гласили перевёрнутые вверх дном истории, — а чтобы обеспечить тебе безопасность... Ты не знаешь, как верить этой мысли. — Для неё здесь... всё чуждо. — Вторит Викиме облысевший старец, сидящий вдали. — Как эхо разделит... наш быт? От возражения ты удерживаешься, лишь заметив отговаривающий взгляд Ноа, незаметный кроме тебя никому. — Дети рады её появлению...Разве это не слово свыше? — Спрашивает Дар, глядя вверх. На птиц и на покрывающееся сумерками небо. На этом вопросе, не требующем ответа, совет, судя по всему, окончен. — Пусть пока пойдёт к ним... Обоснуется... Потом уж решим, каким делом она займётся... Иди, сын. И ты иди, дитя. Безмолвно соглашаясь, пусть и неохотно, Старейшины разбредаются. Синие одеяния их темнеют в свете трепещущих подвесных огней. Ёрзая на насиженном месте, ты задумываешься о прозвучавших набатом словах. Спутавшиеся под тканью волосы липнут к твоей спине, как змеи. Что за смерти?.. Кто принёс в это первозданное место горе? Почему обезьяны думают обо всех людях так? Они тоже, как жила ты всё это тёмное время, живут в плену заблуждений?.. Тебе нетрудно поверить, что так и есть. Ведь всего два дня назад ты сама была убеждена, что все неприглядные истории про обезьян правдивы. Ты боялась до дрожи, до слёз и оцепенения — но даже настороженность не вынудила обезьян выгнать тебя в ночной холод. Научиться доверять тебе будет нелегко, но не невозможно. — Небеса послали... тебе столько проблем со мной, мама. — Повинно признаёт Ноа, как только хижина пустеет и остаетесь только Дар, он и ты. — Столько же, сколько... счастья. — Жест, с помощью которого мать говорит это сыну, понятен тебе интуитивно. Ты сидишь, как шарнирная кукла — и запоминаешь это сжимающее твоё сердце выражение. Кто знает, вдруг тебе представится ещё случай сказать эту фразу кому-то?..

***

      Петляя, вместе с Суной, Анайей и Ноа, между хижин и навесов, ты оказываешься у птичьих загонов. Они сделаны надёжно, связаны верёвками и укреплены в сухой земле кольями. Ты проводишь рукой по деревянным перекладинам, и орлы встречают тебя многоголосым криком и щёлканьем. Вдали копошатся крошечные птенцы — ты не решаешься их потревожить, и наблюдаешь на расстоянии. Стоя на четвереньках, ближе всех к загону, Анайя спрашивает Ноа о чём-то, перескакивая с темы на тему — как с ветки на ветку. Ты хочешь прислушаться, но твоё внимание приковано к величественным птицам и их дому. Здесь почти столько же места, сколько и в твоём новом доме. Обезьяны относятся к своим птицам совсем не так бездушно, как люди в твоём поселении относятся к заморенным питомцам. — Орлы есть у всех в клане? — Спрашиваешь ты, вспомнив, что рассевшихся над Старейшинами птиц было ровно столько же, сколько их самих. — У тех, кто найдет... и вырастит орла из яйца... Как я, как Анайя... Вот они, скорлупки!.. — Объясняет Суна, указывая на покрытых пухом птенцов и следуя за твоим тёплым взглядом, затерявшимся среди взмахов множества крыльев. — Или у тех, кому орёл становится... соратником. — То есть, они могут сами выбрать...? — Ты не можешь найти подходящее слово, чтобы задать вертящийся на языке вопрос. Слово "хозяин" кажется тебе неуместным. Слово "друг" кажется небе непроизносимым. Появившись из-за окруживших загон лиственных ветвей, к вам четверым подлетает ещё один орёл. Он кружит возле Ноа, который приветствует его особым звуком. Похоже на поющий язык. После этого Ноа говорит ещё, и ты вслушиваешься внимательнее. Бордовый вечер затягивает небо, ветер обдувает твои плечи. Ты не дрожишь, но чихаешь. Ты заворачиваешься в тонкую ткань, как в кокон. Суна спрашивает, всё ли в порядке — и после твоего робкого кивка продолжает ответ на заданный тобою вопрос. — Если они... теряют тех, кому помогали. — Ты понимаешь, что Суна имеет ввиду. Ведь когда она говорит, даже Анайя прекращает безалаберную болтовню. — Как случилось с Ноа и... Солнцем? Тебя ведь так зовут? — Подобравшись на один маленький шаг ближе к птице, сидящей на плече Ноа, но не к нему самому, спрашиваешь ты. Ты слышала, как Ноа назвал орла, потрепав того по спине. Дружески. Ты протягиваешь руку и делаешь так же. Воркуешь с Солнцем, хваля его оперение. Сложив два плюс два, ты уверена — именно друг Ноа обронил перо на пороге твоего дома. Если Солнце был там, значит и Ноа тоже? Значит, он волновался о тебе — вправду волновался о тебе так, как ты пытаешься осознать?.. Говорить Ноа что-либо жестами снова ты не рискуешь, вместо этого пытаясь без слов исправить свою недавнюю опрометчивость. Это кажется тебе самой вольным, но естественным порывом. Показать, что не всего, окружающего тебя здесь, ты боишься. Показать, что кроме укоренившейся в тебе боязни, здесь ты испытываешь маленькое, вылупляющееся умиротворение. — Эхо точно нравится ему... Хороший знак. — Смеётся Анайя во все зубы, подойдя ближе к деревянным жердям. — Он может... клюнуть тебя за пальцы. — Тихо предупреждает тебя Ноа, повернувшись к твоему лицу. Его зелёные глаза приближаются к твоим и ты чувствуешь, как царапается тревога. — Будь осторожна. — Я отправлюсь к озеру одна!.. — взвизгиваешь ты, когда огромная ладонь Ноа встречается с твоей, пока ты гладишь блестящие перья Солнца. Всего один, растянувшийся на минуты миг. Слишком громкий, трусливый вопль. Там, где Ноа коснулся тебя, будто тлеют и выжигают кожу раскалённые угли. Суна и Анайя в смятении и неведении. Ты закрываешь рот обеими руками и пятишься. Вбежав в птичий загон, ты обмираешь. Ноа не сделал тебе ничего плохого. Ничего, что делали с тобой в месте, которое изрезало твою душу. Он уже держал твои руки в своих, сжимал и ловил тебя, когда ты не могла двигаться самостоятельно, когда ты падала и едва ли осознавала, где находишься... На счастье, птицы не разлетелись прочь. Не пошевелились даже, позволив тебе остаться среди них. Держась за колья, ты отчаянно хочешь извиниться перед Ноа — но прикусываешь язык, щёки и губы. Давясь и задыхаясь, ты откашливаешься. Крови из твоего рта выливается, наверное, столько же, сколько с тебя смыли врачевательницы. Ты зареклась. Твой рот не скажет ни единого слова никому из всего мужского рода. — Почему ты делаешь так?.. Сколько тебя пугали, чтобы ты боялась... настолько? — Подходя к тебе и пытаясь снова установить зрительный контакт, спрашивает Ноа растерянно. Ты жмуришься до боли в висках. Ты не можешь совладать с набросившимся на тебя страхом. И не сможешь рассказать обещанную детёнышам историю... Они испугаются тебя такой... В твои намертво сжатые ладони впиваются занозы. Зачем ему вообще знать, сколько и как тебя пугали?.. — Эхо ведь шутит?... Лес скоро уснёт... Опасно. — Изо всех сил натягивая улыбку, спрашивает Анайя. — Долгих дней будет ещё... много. — Суна тянет к тебе руку сквозь колья, ты сцепляешь ладони в замок. —Сейчас эхо нужно... вернуться домой и... — Оставьте меня!... — Ты надламываешься сорванным голосом и мотаешь головой в конвульсиях. — Я хочу только выстирать свои старые вещи... — Ты заблудишься, если пойдешь... одна... — Говорит Ноа твёрже, но в его голосе не гнев, а жалость к тебе. От его взгляда ты упорно уворачиваешься, и лишь по милости судьбы не натыкаешься затылком на когти птичьих лап. — Вернись до... темноты, эхо. В поселении, где ты пряталась от кошмаров наяву, тебя бы потащили за лодыжки, наплевав на твои ничего не стоящие возражения... Ноа смотрит на тебя, осевшую на землю и почти бестелесную от непрекращающихся стенаний, о которых ты никому не расскажешь — и уходит. Как ты попросила. Нет, нет, нет!.. Зачем Ноа обращается с тобой так, будто ты значишь что-то в этом необъятном мире? Ты смаргиваешь одолевшую тебя панику. Вдох-выдох-вдох. Перья парят по воздуху, в причудливом танце с дуновениями ветра. Ты можешь разглядеть даже пылинки. Всё, что реально прямо сейчас — а не тянется к тебе из кошмаров. Утерев губы и отряхнувшись от пыли, ты выходишь из птичьего загона. Смотришь на птиц ещё раз, и направляешься к озеру по устланной благоухающими цветами тропе. Дорога занимает у тебя совсем немного времени — и вечер даже не успевает превратиться в сумерки, пока ты склоняешься к диким лепесткам, чтобы вдохнуть их аромат. Прикосновения весны ощутимы тут и там, по своей чистейшей красоте сравнимые лишь с поэзией. Стянув с бёдер рубашку, ты принимаешься развязывать повязанный на талии узел небесно-голубой ткани. Пусть врачевательницы омыли тебя, залечив раны — но тебе нужно омыть себя иначе после того, от чего ты сбежала. Тебе нужно омыть себя до самого естества, чтобы изгнать эти жуткие мысли. Сняв одеяние, оставшееся на песчаном склоне, ты заходишь в озеро. Скрываешься среди высокой шумящей травы и рогоза по шею, замерев блаженно. Вода убаюкивает твои порезы, ушибы и горести. У воды вновь кружат стрекозы, в воде плавают маленькие неразумные головастики... За деревьями, всего в нескольких метрах от тебя, слышится дыхание. Тебе кажется, озеро превращается в океан — и ты тонешь в его бездонных глубинах. Кто-то наблюдает за тобой. За плеском воды, окутывающей твоё обнажённое тело. Спрятавшись за разметавшимися у берега камнями, ты осматриваешься — и дрожишь от сгущающихся холода и темноты.