Созидание

      Ветер раздувает по бескрайней равнине щебет птиц. Его дуновения благодушные, мягкие — но вместо птичьих трелей тебе, очнувшейся, слышатся истошные вопли. Те, которые ты слышала каждый день почти дюжину лет. Те, в которых ты сама рисковала сорвать голос совсем скоро. Так и не осмеливаясь открыть глаза, ты снова непроизвольно обхватываешь Ноа обеими руками — ведь хвататься, кроме него, тебе попросту не за что. Ты выдыхаешь почти прозвучавший крик. Не сидела бы ты сейчас в седле — свернулась бы в маленький, незаметный клубок. Как в то утро.

***

      Ещё не рассвело, когда они ворвались в ваш дом на теперь, наверное, истоптанном, холме. Десяток мужчин в грязной форме, с оружием наперевес. Они убили твою безмолвную, любившую тебя безоговорочной любовью мать — и каждый её жест превратился в звучащий в твоих ушах голос. Они убили твоего бесстрашного, защищавшего тебя силой и мудростью отца — и каждое его слово превратилось в текущую по твоим венам тихую злобу. Но тогда ты была слишком мала, чтобы видеть, как умирают твои родители. Ты была слишком мала, чтобы бороться. Убежать на чердак, зажмуриться и свернуться в клубок в шкафу, среди вороха одежды — всё, что ты смогла сделать, пока незнакомцы глумливо разговаривали с телами твоих родителей. Всего несколько минут назад они были живы... А теперь они получают пинки грязных подошв. Единственный всхлип выдал им, где ты прячешься. Деревянная дверца шкафа разлетелась в щепки. Ты содрогнулась, когда они омерзительным хором сказали, что у тебя милое личико. Один из них заломил тебе руки, и ты разрыдалась. Он закрыл твой рот своей жестокой ладонью и завязал глаза, приказав быть послушной. Уже тогда тебе хотелось откусить прикоснувшиеся к тебе грубые пальцы. Накрепко связанная, ты поёжилась, когда один из них, уже другой, сгрёб тебя в охапку и посадил невесть куда. По стуку колёс о щебень и насыпь, ты поняла, что это повозка. Различить, куда они везут тебя, было невозможно. Ты навсегда потеряла дорогу к дому, где осталась память обо всём хорошем, что с тобой случалось. И от этого слезы снова покатились по твоим щёкам. Но ты плакала беззвучно, чтобы они не услышали. В подземелье повязку с твоих глаз сняли — но ты больше ничего не видела. Лишь кровь и остекленевшие глаза родителей. Там тебя отдали людям, на дрессировку. Но эти люди, наперекор законам, привязались к тебе. И были добры к тебе, насколько это возможно. Названая мать обучала тебя приспосабливаться к настоящему и будущему, каким бы оно ни было. Названный отец учил тебя использовать пытливый ум и защищаться от посягательств. Через несколько месяцев тебе поручили работу — ты шила и залатывала одежду в тесной комнатке. И тебе пригодилось всё, чему тебя учили. Времена суток, времена года здесь, на глубине многих метров под землёй, были неразличимы. И только по праздникам, отмеченным в приколоченных на стены искажённых календарях, ты могла сосчитать, сколько тебе лет. Цифры пугали всё сильнее. Не только тебя. Таких украденных девочек тут было много. Здесь, трудясь подручными, вам было не до щебечущих девичьих разговоров. Вам было не до дружбы. Если и тебе и удавалось заговорить с такими же, как ты, девочками — то лишь о подстерегающей за каждым углом опасности. Старше и младше, чем ты — все они боялись крови, появляющейся на одежде каждый месяц. Это означало лишь одно — достаточную "спелость". Так они это называли. Тогда они забирали девочек на нижний этаж, запирали там, связывали и насиловали. Иногда они вовлекали в это своих сыновей. Иногда девочками, над которыми они надругались, были их рождённые и повзрослевшие здесь дочери. Узнав об этом случайно, ты горько радовалась, что у тебя нет родных в этой разлагающейся яме. Они прославляли род человеческий, они желали возродить Божий замысел. Они кричали об этом в рупоры. Доносившиеся снизу крики были невыносимы... Ты не знаешь ни единой молитвы, но ты знаешь — это было богохульство. Это был Ад, лишающий рассудка и мечтаний. В первый раз увидев растёкшееся красное пятно на своей юбке, ты хотела расплакаться. Но плакать было нельзя. Так же, как нельзя было подниматься наверх, к благодатному миру. Так же, как нельзя было отказываться от похожей на струпья еды. Так же, как нельзя было знать лишнее. Так же, как нельзя было найти выход из железной коробки для прокажённых. Подперев не закрывающуюся дверь швейной коморки деревянным ящиком, ты расплакалась от бессилия перед своим обозримым будущим. Ты молилась, чтобы твои слёзы так и остались среди игольниц и хлама. Но, проклятье, один из них услышал и распахнул дверь. Тогда он ничего не сделал. Только подметил, какая ты хорошенькая, когда плачешь. Тебе хотелось откусить его вездесущие уши. Месяцы и годы теперь тянулись, как столетия. Они давно приметили тебя. Они вились вокруг тебя сворой. Разве что слюна не капала с их бород. Работать и возвращаться в выделенную комнату, сквозь улюлюканье и тьму, было страшно. Когда один из них похотливо принюхался к тебе, задрал подол платья и ухватил твоё бедро, как мясистую дичь — ты пронзила иглой его колючую, щетинистую щёку. Удары посыпались на тебя градом. Впредь, заслышав приближающееся шарканье сапог, ты пряталась где угодно. Под кроватью, среди свисающих слежавшихся простыней. Или в кухне, среди наполненных зловонным варевом котелков. Или среди вещей, которыми уже не воспользуются их прежние владельцы... Иногда это помогало от раскатов мужской злобы. Иногда — нет. Тогда только бегство было твоим спасением. Подземелье было лабиринтом, и убегая, ты запоминала, изучала каждый коридор. Мигающий тусклый свет. Ведущие в никуда повороты. Комната, снизу доверху заполненная острыми предметами — подозрительно чистыми среди всего, что творилось в каждом уголке. Они находили тебя отовсюду. Но там бы не стали искать. Зная их намерения, твоя названная мать рассказала об этой комнате. Она работала там с ещё несколькими женщинами — теми, кому Бог не дал собственных детей. Теми, у кого было много времени для этого пугающего, пропахшего едким спиртом и отравляющими растворами места. Там рождались зачатые на нижнем этаже дети. Там же обрабатывали раны, ожоги, гноения. И слишком сильные побои. Входить туда без распоряжения было строго запрещено. Ты понимала, что будет с ней, если ты нарушишь этот запрет. Ты сторонилась этой комнаты. До злополучного, перечеркнувшего всё дня. В тот день они выбрали тебя. Сказали об этом твоим названным родителям. И убили их, красноречиво поблагодарив перед этим за вклад в развитие коммуны. Они, эти бесчеловечные люди, отняли у тебя детство. Взросление. Познание. Сумерки, блики. Радости. Они отняли у тебя последнее. Терять тебе было нечего. Кроме чёртовой девственности, которой они решили полакомиться без спешки. Тупые мужланы. Ты не отдашь это им. Скопленная злоба, переполнившая тебя до краёв, наконец выплеснулась. Добраться до стеклянной комнаты было чудом. Открыть такой же стеклянный шкафчик и достать оттуда ножницы, — совсем не такие, как те, какими ты обрезала жёсткую волокнистую ткань, — было подарком. Исколоть одного из них до смерти было слишком ничтожно. Да, это он обнюхивал тебя, отпуская сальные шуточки. Но не он сжимал твоё тело до гематом, стягивал узел повязки на твоих глазах. Не он убил всех, кого ты любила. Путая следы в кривящихся коридорах, ты даже не заметила, как в твоё плечо вонзился наточенный кухонный нож. Не заметила, как с визгом вгрызлась в чужую склизкую кожу. Не заметила, как сплюнула чужое омерзительное мясо и остревенело ринулась в бой. Желание выбраться на поверхность тогда было сильнее тебя самой...

***

      Внутри, от горла и до желудка, будто бы рассыпаны мелкие кости, скребущие внутренности объедки — настолько это больно... Ты просто заснула от поедающих заживо неглубоких, но многочисленных ран — но как будто вернулась обратно в темницу. В темноту. От изводящих воспоминаний едва не падаешь с медленно шагающей лошади. Твой живот сводит испуганной судорогой, по позвоночнику ползёт ужас. Ладонь Ноа подхватывает твои соскользнувшие пальцы в тот самый момент, когда ты вспоминаешь, что теперь не вернёшься в подземелье. Ты убеждаешь себя, что это никогда не повторится, и теперь прошлое может найти лазейку к тебе только в беспокойных снах — и ты не доверяешь собственным убеждениям. Лошади шагают медленнее. Значит, клан, обрывки разговоров о котором ты слышала, уже рядом. Множество стрекоз с яркими крыльями порхают у разлившегося в тени озера. Прежде ты видела их только в бесцветной, иссушеной временем детской книжице — ты разглядывала картинки так часто, что страницы под твоими любопытными прикосновениями превратились в пыль. Теперь эти причудливые насекомые так близко, и ты заворожена их мерцающим танцем. Обезьяны снова говорят о тебе. Беспокоятся о тебе. Они не говорят о тебе ни единой плохой вещи. Ты пытаешься прочесть их между строк — но никаких потайных смыслов в их действиях нет. И ты не знаешь, что думать. — Что скажут старейшины? Если они... откажут? — прислушиваясь к словам Анайи, ты понимаешь, что это и вправду важный вопрос. — Но кто ещё может... помочь этой эхо? И если так... Что сделаем мы? — с сочувствием оглядев тебя, отвечает ему Суна. — Если даже они откажут ей жить... среди нас... её нужно вылечить. Ей нужна еда. Одежда. Оружие. — голос Ноа тих, но решителен. Ты совсем не понимаешь его поступка. — Чтобы не попасться им. Чтобы выжить здесь. По кристальной озёрной воде скользит эхо. У тебя, теперь тоже эхо, в голове много вопросов. И они мучают. Поблизости, наверняка, есть ещё люди. Сбившись с пути и плутая под проливным дождём, ты набредала на хижины и просила о помощи. Ты стучала в заколоченные окна, всматривалась в мельтешения там, внутри. Ты кричала во весь голос, ты умоляла. Никто не помог. Но эти люди — не твоя семья. Ты чужая на этой земле, так зачем этим людям впускать тебя на порог?.. Неужели все люди такие?.. И зачем тогда ты так неустанно хранила надежду встретить когда-нибудь людей лучше, чем те, что силой и публичными унижениями удерживают пленных под замком? Что было бы с твоим телом и душой, если бы тебе не удалось сбежать? Если бы они поймали тебя, выбили тебе зубы, утащили на нижний этаж и привязали? Или, если бы смерть от их рук, в которые въелась кровь множества невинных, настигла тебя в овраге?.. Они бы и так были не прочь позабавиться с тобой. Ты знаешь о них и это тоже. Ответы на эти вопросы тебе уже не нужны. Ведь ни твои заблудшие следы, ни капли вчерашнего дождя, ни кровь, стекавшая по камням, уже ничего не значат. Всё впитала земля. В погоню за тобой пустились те двое из них, кто отняли у тебя обе семьи. Осознание, что Ноа убил их, зарождает в твоей душе благодарность. Теперь невозможность мести не будет обгладывать тебя изнутри. Но что теперь решено силами природы, оставившими тебе жизнь? Что будет там, где тебе предстоит оказаться? Наверняка, оскалы и упрёки? Первобытная ненависть, обращённая к тебе? Недоверие, презрение? Для чего ты вообще можешь сгодиться обезьянам? Обходятся ли они с людьми так, как твердят людские истории?.. Что, если это спасение — всего-навсего обман, сродни человеческой лжи? К тому же, сейчас ты, почти немая, грязная и напуганная, похожа на животное куда больше, чем они. Так почему бы им не съесть тебя, без труда пойманную добычу? Или не сделать из тебя чучело?.. Или, почему бы им не позабавиться с тобой?.. Плотоядно. Плотски. Так же, как позабавились бы надзиратели темницы, из которой ты сбежала прямиком в обезьяньи лапы. И теперь, как бы ты ни сжимала ладони в кулаки, тебе не удастся вырваться. Ты дрожишь так, будто бы ветер стал зимним. Шершавые пальцы Ноа кладут твою дёрнувшуюся руку почти у сердца, лишь чуть выше и правее. Широкие плечи вздымаются от твоего простуженного дыхания. Всё это, его слова и движения, похоже на... желание защитить тебя? Но ведь ты человек. Люди и обезьяны враждуют уже так давно, что никто не ответит, с чего началась вражда. Но это неискоренимо. Так зачем ему нужно, чтобы ты не ушиблась и не попала под копыта? Как бы то ни было, ты не доверяешь никому и ничему. Шерсть на спине Ноа — там, куда ты снова прижимаешься поцарапанной щекой, — взмокла. Наверное, это оттого, что у тебя поднялась температура. Ты не знаешь, зачем он помог тебе. Ты боишься его ничуть не меньше, чем мужчин в беспросветном поселении. Ты смотришь на него с благодарностью, с разрывающим горло сомнением... Тебе хочется верить ему. Потому что больше тебе некому верить в мире, который ты узнаёшь заново. Но ты не задашь ему вопросов, пропитывающих тебя страхом и предчувствиями. Так же, как не сумеешь сказать ему слов благодарности. Тебе жарко. И тебя снова одолевает нестерпимая жажда. Озеро, отражающее солнечные лучи, остаётся позади, сменяясь лугом, лиственными деревьями и плодоносящими кустарниками. От ягод, которые ты пробовала лишь в слишком быстро окончившемся детстве, пахнет сладко. Изменился ли их вкус так же, как изменилась ты за прошедшие годы? Вокруг снуют пчёлы, и их жужжание успокаивает твои беспокойные мысли. Где-то вдалеке, куда Ноа устремляет долгий взгляд, виднеются крылья железных птиц. Это самолёты, кажется. Старые, проржавевшие и позабытые.Ты видела их лишь однажды. Чертежи на истёртой, пожелтевшей бумаге. Тогда это — чужеродные, огромные сооружения, способные коснуться облаков, — было похоже на вымысел. А сейчас эти груды металла, объятые плющами — точно продолжение леса. Ноа смотрит на них так, будто бы они могут однажды снова взлететь. Как давно они прикованы к этим руинам? Летали они над другими далёкими землями? Каково было бы взмыть в небо?.. Тебя трясёт. Всё, что ты видишь, — деревья, трава и висящее где-то немыслимо высоко солнце, — плывёт и кружится. Твой рот будто полон горячего песка. Блеск росы. Тебе кажется, это похоже на драгоценные камни. Тебя ведёт из стороны в сторону, и ты вцепляешься в шерсть на плече Ноа ватными пальцами. Это совсем не помогает. Ноа пыхтит, когда понимает, что ты можешь упасть снова. Он сжимает твои пальцы крепче — теперь на том самом месте, где ты можешь почувствовать непоколебимый стук. По его грудной клетке расползаются пятна тёплой крови, всё ещё сочащейся из твоей руки. Если бы сейчас ты могла думать хоть о чём-то, кроме рассыпавшейся прямо под ногами росы, ты постаралась бы понять — отличается ли от человеческого стук обезьяньего сердца?.. Сознание понемногу возвращается к тебе. Неизведанный, простирающийся на много миль мир прекращает вращение. Сквозь стекающую по лбу испарину и налипшие на лицо спутанные волосы, ты вглядываешься в каждую нить огромного полотна над горизонтом. С восторгом, трепетом и благоговением. И с невысказанным опасением. На последнем издыхании, ты всё ещё думаешь — куда идти, если обезьяны справедливо решат, что тебе не место среди них? И как спастись, если обезьяны решат расправиться с тобой?.. Но ничто не выдаёт обезьяньей кровожадности, о которой ты слышала так много и так часто. До невиданных тобой никогда прежде строений рукой подать. Порывы ветра обдувают тебя, обнимая. Утро перетекает в день, лес перетекает в застроенную, гудящую рутиной деревню. Проторенная тропа, по которой тебя везут обезьяны, устремляется к на удивление добротно обустроенным жилищам, высящимся над нагретой полднем землей. И эти жилища совсем не похожи на те стены, полы и решётки, откуда ты выбралась. Здесь нет клетей и орудий, предназначенных для принуждения к смирению, и нет пыточной. Здесь живут семьи. И эти семьи не слеплены из обстоятельств, как из глины. Эти семьи — кровные. Родство среди разговаривающих и молчащих, незаметное для глаз. Это ощущается иначе. Здесь бурлит промысел, тут и там раздаётся шум. Здесь единство и свобода. Дома на поверхности, жизнь на прверхности, среди чистого воздуха и многоликого неба кажется невероятной... Уголков твоих губ касается улыбка. Твоя ладонь так и тянется очертить представшее взгляду место — но тут же падает обратно, сжимая шерсть на локте Ноа в подступающей лихорадке. — Чтобы спуститься... на землю, эхо нужна помощь. — высвобождая свою длинную руку из твоей слабой хватки и спешиваясь, заверяет Ноа. Его ладони тянутся к твоей талии, чтобы помочь — ты протестующе взвизгиваешь и уворачиваешься. — Что-то... не так? — шагающая впереди Суна встревоженно оборачивается. — Я смогу сама, — погладив лошадиную шею, неуверенно заявляешь ты ей в ответ. — Мне не нужна его помощь. Когда твоё тело было охвачено застилающей сознание болью, Ноа уже сделал так, помогая тебе сесть верхом. И ты, в беспамятстве, держалась за него много часов дороги. Ощущать его так близко не было страшно. Это было необходимостью. Как держаться за соломинку. Но после жуткого сна ты не хочешь, чтобы он трогал тебя... Нет, только не сейчас. Ступить на землю со спины фырчащей лошади кажется тебе не сложным. Но, не имея ни малейшего понятия о том, как это делается, ты не справляешься. Анайя скрывается в одном из жилищ, когда Ноа подаёт ему знак, который кажется тебе смутно знакомым. Суна остаётся рядом, с готовностью помочь тебе — но её сил вряд ли хватит, чтобы справиться с этим. Язык жестов обезьян отличается от привычного тебе лишь немногим, и с помощью этого языка ты повторяешь, что обойдёшься без помощи. Без опоры ты рискуешь полететь, как крошечный листок с ветки. Ты хватаешься за поводья и лошадиную гриву в тщетных попытках выбраться из седла. Лошадь брыкается. Накидка, на которой ты сидишь, сползает — а ты, усердствуя, чуть не сваливаешься навзничь. Застряв в стремени, даже пискнуть не успеваешь — Ноа ловит тебя, почти ударившуюся о землю лопатками. Он держит тебя почти так же, как когда ты выбилась из сил в его ладонях, посреди равнины. — Я же говорил. Тебе нужна помощь. — из его груди вырывается недовольное рычание. Только сейчас, когда Ноа отпускает тебя, чтобы твои исколотые босые ступни наконец-то встретились с землёй, ты можешь понять, в чём были правы истории об обезьянах. То, насколько они отличаются своей дикой натурой. И размерами. Даже Суна выше тебя на несколько дюймов. Что уж говорить о Ноа, возвышающемся над тобой, словно горный хребет. Ветер подхватывает множество голосов и дребезжание оставленных дел. Обезьяны выходят из своих домов и отрываются от работы. От их гудения и перешёптывания тебе неуютно. Раны тотчас напоминают о себе затупившейся болью. Ты, сквозь толпу, смотришь на ладно уложенные крыши, залитые солнечными лучами. Испустив хрип, Ноа прячет тебя за широкими плечами. Он просит идти рядом и быть тише. Сдавшись, ты безропотно следуешь за ним, и из-за его мохнатой спины почти ничего не видишь — кроме перьев в плетёном браслете на его предплечье, переливающихся оттенками синего. Шаг за шагом, ты различаешь выражения обезьяних морд. Кто-то из них в растерянности, кто-то не скрывает раздражения. Ты видишь многое, но не видишь злобы. Только это и успокаивает, когда ты останавливаешься у просторного сооружения и десятки обезьян разглядывают тебя с невысказанным вопросом и уважительным поклоном, устремлённым прямо к Ноа. Теперь ты понимаешь, что, должно быть, он — лидер этого клана. И его поступок не самонадеян, а великодушен. Звучит приближающийся враждебный клич. Ноа принимает очевидно защитную позу, и ты вновь вжимаешься в шерсть на его плече. Уже осознанно. Ведь кажется, не разглядев злобы, ты ошиблась. — Что это? Снова эхо?.. — раздаётся голос коренастого самца шимпанзе, поравнявшегося с Ноа и бросившего на тебя оценивающий взгляд. В нём что-то недоброе. — Её звери потрепали? Или кто-то... поиграл с диковинкой? — Пусть возвращается... на пастбище. — подхватывает его интонации самка, издавая скверный смешок. Она похожа не на спутницу, а на прихлебательницу. — Верно. — ухмыляется ещё один самец, явно младший и пытающийся так самоутвердиться. — Там... её место! Вряд ли они, упиваясь злословием, догадываются — но для тебя всё, что они изрыгают, бессмыслица. Ты никогда не была частью целого. Ты разбилась вдребезги, давным-давно. Ты стала осколком с изломанными краями. Поэтому тебе нет места нигде. Липкая от дождя, крови и сорняков рубашка, порвавшаяся по швам — твоё единственное убежище. — ...Она язык проглотила? — слышится тебе, оскорбительно и подначивающе, где-то вдалеке. Стоящая рядом с тобой Суна охает от наглости сородичей. Они смеются над твоей беспомощностью, продолжая сквернословить. Ты сожалеешь, что не можешь сейчас отхлестать их ругательствами. Слушая их рокот, Ноа выпрямляет спину. Ты почти невидима за ним. — Эта эхо ранена. Другими эхо. Они хотели... поиграть. Они проиграли. — после коротких и отчетливых слов Ноа, в глазах обезьян читается недоумение. Обнажив клыки, он заканчивает. — И она не вернётся... на пастбище. Она будет пастись здесь. Фраза острая. Ноа стоит на своём, его ноздри грозно раздуваются. Это, конечно, заставляет недоброжелателей замолчать. Но ты чувствуешь, как колется осадок. Вдруг, и здесь к тебе отнесутся, как к вещи?.. Дышать тебе удаётся с трудом. Свинец пугающего предположения давит на твои ключицы. Ты отходишь от Ноа на один шаг назад, расстроенная и готовая сломаться от нахлынувшего отчаяния. Ещё больших усилий тебе стоит не отпрянуть от Ноа, когда он поворачивается и склоняется к тебе. Он должен был сказать так, чтобы пресечь гнусное обсуждение. Его зелёные глаза извиняются перед тобой за сказанное. Что-то в его пронзительном взгляде говорит тебе довериться. Это звучит громче, чем его ответ не умолкающему, не замечающему клану. К тебе подбегают пятеро обезьяньих детёнышей, отвлёкшихся от похожей на салочки игры. Первое, что ты делаешь — присаживаешься так, чтобы быть одного роста с наперебой расспрашивающими тебя детьми. Они тянут к тебе руки, и усиливавшаяся с каждой секундой боль становится неважной. Суна повторяет за тобой, в её действии поддержка. Нараставшее бунтующее напряжение исчезает, как и гвалт, окруживший тебя со со всех сторон. Увидев, что ты добра к самому ценному сокровищу клана, обезьяны прекращают спорить и возвращаются к делам. Не уходят лишь те взрослые, что приглядывают за малышами. Даже теперь, смеясь, Ноа всё ещё готов ринуться в бой. Дети впечатлены, но они не понимают, что происходит — и ты без сомнения рада их атаке. Это кажется безмятежной лужайкой среди хаоса, который забавляется с твоей судьбой. — Тебе больно? — склонив голову набок, лепечет совсем маленький мальчик. Ты киваешь. — Что с тобой случилось? — девочка, похожая на этого малыша, как две капли воды, робко кладёт руку на твоё раненое плечо. — Эта эхо сражалась... И с противниками, и с лесом. — сообщает Суна любопытным детёнышам. — Ты получила шрам в сражении? — мальчик постарше смотрит на тебя с удивлением. — Это сражение могло быть для меня последним... — начинаешь ты свой рассказ, как поучительную сказку. — Но путешествие того стоило. — Так кто тебя обидел? — увидев блеск слёз в твоих глазах, спрашивает самый бойкий мальчишка, важно уперев руки в бока. — Хочешь, я защищу тебя? — У тебя ведь уже есть защитник, да? — смекалистая, темноглазая девочка смотрит на тебя и Ноа с озорством. Не ожидавший такого, Ноа замирает. Он смотрит на тебя, захваченную в плен любопытной оравой. Он всё ещё заслоняет тебя своей спиной и своим присутствием. Он снисходительно улыбается — что ты не можешь не подметить. Он в замешательстве. Но тебя непосредственность не застаёт врасплох, а согревает. — Да, и он очень смелый. — соглашаешься ты с девчушкой, выражая Ноа признательность хотя бы так. — Так от кого Птичий Владыка тебя спас? — в один голос любопытствуют все звонко. Когда Ноа садится рядом, и его вес почти соприкасается с твоим в уже который раз за только начавшийся день — ты не отдаляешься. — От злых, хитрых... хищников. — подыграв выдуманному сюжету, Ноа треплет детские макушки. Оставаясь с тобой и наивным стрекотанием, Ноа всё ещё помогает тебе рассказывать увлекательную правду. Плюхнувшись невдалеке и вынудив Суну беззлобно фыркнуть, Анайя возвращается в компанию. Увлечённо отвечая на детские вопросы, ты не сразу замечаешь подошедшую к тебе самку шимпанзе почтенных лет. Только когда Ноа вскидывает голову, всё ещё сидя на земле, ты видишь — все расступаются. Одеяние на ней, как и указывающие на главенствующий статус Ноа перья, насыщенно-синее. — Время идёт... А ты, мой сын, остаёшься прежним. — услышав в её словах и укор, и гордость, ты не можешь не устремить взгляд вниз. Кто, кроме родителей, может сказать так?.. Ноа поднимается с жестом, который ты ни с чем не спутаешь — так ты спрашивала совета у своей кровной матери. Дети произносят вежливые приветствия, держась за тебя как хваткие мелкие крабики. Ты не знаешь, что говорить — и не можешь издать ни единого звука. — Благородство порой хуже пороков, — досада звучит в голосе ещё одной, пожилой самки шимпанзе с деревянной тростью. — С ней в наши дома придут... беды. Опять. — ...Она что-то скрывает?.. — уведя двух своих детенышей от тебя подальше, нетерпеливо спрашивает молодая самка. Самец успокаивает её так, как никогда не успокаивали мужья жён в чужом тебе поселении. Неизвестность страшит их так же, как тебя. Это витает в утихшем ветре и искрах от костра, трещащего поодаль. Прищурившись от солнца и твоего изнурённого вида, мать Ноа вздыхает. — Эта душа невинна, — она вглядывается в, кажется, каждый твой шрам и каждое твоё стремление. — Пойдем, дитя... Твой путь был... тернист. Тебе нужно отдохнуть. — Спасибо... — шепчешь ты от всего сердца, когда её ладонь касается твоего горящего лба. Принимая протянутую руку Ноа, ты поднимаешься. Твоё безобразно изрезанное бедро, под такой же изрезанной штаниной брюк, пронзает боль. Ты скулишь сквозь потрескавшиеся губы. Дети не хотят отпускать тебя, но ты обещаешь, что совсем скоро расскажешь им историю ещё увлекательнее. Запах коптящейся рыбы щекочет твой нос. Всё кренится и меркнет...

***

      Тебе снится капающая из прорех в подвальных трубах вода — ржавая, почти красная. Струи стекают по булыжникам от скалящихся черепов. Их глазницы пусты. В их разлагающихся телах поселились черви, отложив личинки. Их руки тянутся к тебе. Они душат тебя, они рвут твоё платье. Их беззубые рты обдают тебя смрадом и непотребствами...

***

      Очнувшись в хижине, ты вскрикиваешь. Неотличимо от раздающихся в сумерках звериных криков. Твои глаза наполнены невыплаканными слезами. Сны были жестоки к тебе, сколько ты себя помнишь. Сны будущих ночей, ты уверена, будут безжалостны. И от этого нельзя сбежать ни единым способом. Постель, в которой ты спала, напоминает насест. Кто-то копошится у изголовья. Свитое гнездо скрипит, когда ты вскакиваешь, поджимая колени к щекам. Рубашки на тебе нет — только майка, брюки и вязкая мазь, нанесённая на твоё измученное тело. И покрывало из звериных шкур, служащее одеялом. Обернувшись на шум, ты видишь Ноа с двумя мисками в ладонях. Он ставит их ближе к тебе, ты натягиваешь покрывало до шеи. Содержимое мисок пахнет приятно. В одной из них та же мазь, что печёт и заживляет твои увечья. В другой же озёрная рыба, крупная и румяная. Твой живот урчит. Ты забыла про голод — и теперь голод пожирает тебя. Когда большая ладонь Ноа тянется к покрывалу, ты в панике отодвигаешься к краю гнезда. — Когда лечили твои раны, я видел тебя без... этого, — признаётся Ноа, среди прочих вещей достав твою рубашку. — Будет ранить, внутри... Возьми. Указав на тонкое небесно-голубое одеяние, Ноа объясняет жестом, что так будет безопаснее. После чего он настойчиво подносит к твоим сомкнутым губам ту миску, в которой лежит рыба. Отказываться от еды нельзя. Это правило ты уяснила за годы жизни на привязи — сытная еда была наградой за выполнение команд и приказов, а голоданием наказывали за неповиновение. Тебя только наказывали. Поэтому ты пользуешься тем, что переняла у своей названной матери. От рыбы в миске за считанные мгновения остается лишь аромат. И лишь теперь ты жестами отвечаешь, что безопаснее будет, если Ноа сейчас уйдёт из выделенного тебе жилища так же, как пришёл. Ты не веришь в предоставляемую безопасность. Ты признаёшь, что напугана. И ты спрашиваешь, не приютил ли тебя Ноа как диковинного питомца?.. Если бы ты сказала это вслух — ты бы закрыла рот обеими руками от стыда. Сутулясь, Ноа разворачивается к выходу наружу. Его шаги резкие. Хрипы в его вздымающейся груди низкие и отрывистые. Ты смотришь ему в спину, ожидая гнева и оскорблений. Остановившись, он смотрит на тебя и нетронутое одеяние. — Чтобы вылечиться, эхо нужно спать... Много. — всё, что произносит Ноа перед тем, как покинуть хижину. Ты коришь себя. Ты любуешься перетекающей между кончиками пальцев тканью одеяния в приглушённом свете. Искрящиеся подвесные огни убаюкивают тебя. Всё, чего тебе хочется — лечь так, как лежат зародыши в утробах и забыть обо всех кошмарах, пережитых наяву или в искривлённых снах. Но ты, не смыкая глаз, смотришь на свечение.