Живодеры. Сухая гангрена

Небо было… Злым. Не весенним. Ланда набивал трубку, задумчиво глядя на полное темными облаками, как грязной ватой, беспросветное небо. Дождя не было, не было и солнца. Температура отказывалась подняться выше десяти градусов цельсия - и это апрель! - не давая облегчения тепла. Лоб болел, и болела голова. Болели еще руки - плечи - и поясница, и колени, и бедра, перенапряженные в последние несколько недель ходьбой под рюкзаком. Глаза жгло от недосыпа, словно солнце, тусклое за облаками, было прожектором для выискивания в небе самолетов. И кончался табак. Еще пара дней, и он перейдет либо на американские сигареты, либо на русскую махорку. Ланда на дух не переносил и то, и другое, но поделать нечего: табак в дефиците у обеих армий. Тем более он в дефиците в микро-отделениях особого назначения, каковыми являются Ублюдки. -Ганс!, - Крик сквозь деревья, не заглушаемый даже повисшим в воздухе напряжением перед боем. Есть люди, которые таким напряжением питаются, как вампиры - кровью. Ланда затягивается, мысленно прощаясь с данной ему минутой тишины. Это Донни. -А?!, - Кричит в ответ, matching the style, как сказали бы в Америке. Он мог бы подчеркивать свое отличие, мог бы продолжать свою самую любимую и привычную игру в бессердечного ублюдка. Но, проведя последние три недели в этом отряде, он нашел примерные подходы к каждому. Есть те, с кем он может держать любимую игру безопасно. Есть те, кому она даже нравится в своем роде - Альдо свою ненависть к ней смакует, ею питается и лишаться этого удовольствия не хочет. Самые проблемные - Донни Доновиц и Хуго Штиглиц. Первому нравится собственное превосходство и страх в чужих глазах - жаль, что жид, его с таким настроем в гестапо бы приняли за минуты. Второй персонально, даже интимно фашизм и национал-социалистической строй ненавидет. Донни хочет, чтобы Ланда молил о пощаде, Хуго - чтобы он же был мертв и не мозолил глаза. Очень приятно, что есть Альдо, которому Ганс нужен, не считая роли переводчика, по личным причинам. -Гони сюда, пиздабол! Ланда вздыхает, разворачиваясь на каблуках в грязи. Жаль ботинки. Это ведь даже не совсем ботинки, слишком уж они близки к городским туфлям, сейчас безвозвратно утратившим былой блеск и качество. И вот он уже у привала. Костер едва тлеет, чтобы не давать лишнего огня и дыма, около него помимо отряда греются двое в форме солдат СС. Переобулись в воздухе, как это бывает, когда дело идет к поражению, теперь снабжают американцев информацией. Интересно, отпустят ли их живыми от этого костра или здесь и задушат. По необходимости. -Утра, господа. Какие вести?, - Ланда затягивается, глядя на мрачных перебежчиков. -За проволоку не выпускают. Никого., - Трудный Южно-немецкий диалект. Не удивительно, что даже Хуго не перевел. Переводит, Конечно, Ганс. Альдо мрачнеет. -Поясни., - И это переводит Ганс. -Я нихера сам не понимаю. -Оба не понимаем., - Добавляет второй., - Этот уебок оберштурмбаннфюрер трогательно сказал, что ни этапов, ни эвакуации не будет. Вчера вечером всем был приказ остаться на территории. Один парень из офицеров начал истерить на это, Хауссер его застрелил из своего пистолета. При всех. Ланда переводит и это, губы Альдо сжимаются в тонкую линию. У Лилипута - какой он все-таки смешной - дергается глаз. А Ланда, выполняя работу переводчика, переводит. Вот он - интеллектуальный труд, способный спасти человеческую душу. Красота. -А вы-то как выбрались? Один из ребят кивает другому, тот поясняет: -Так же, как зеки. Простой ход, за парашей дыра в сетке, а ров пологий так или иначе. Догнать можно меньше, чем за день, но никто не хватится, если уйдешь на пару часов. -А что, попытки бежать со стороны состава уже были? -Ну были. Пара человек с натасканными собаками и трогательная речь о дезертирах проблему решили. -Что собаки? -Если кого-то хватятся, по следу пускают собак. Для них никто не нужен. Дай запах и пусти без поводка, возвращаются сами. -Сколько таким макаром осталось состава в лагере? Все, кроме зэков. -Сотен пять. Альдо многозначительно смотрит на Хуго, тот отвечает тем же. Ланда читает это легко: пять сотен - почти ноль, их сметут за пару часов, если сами не сдадутся. Здесь трудно дышать. Ночь - как в тумане, сероватый рассвет не приносит эмоций, кроме регистрации где-то в глубине головы: начался день. Запах пожарища - остатков главного здания, работа заключенных, рассчитавших идеально время для восстания - бьет в нос, смешивается с запахом пепла из крематориев. Только этой ночью Ланда узнал, что человеческого пепла может быть достаточно для запаха. И пахнет мертвыми телами. Господи, как же мерзко пахнет телами. Он уже с десяток раз наступал на валяющиеся на дороге трупы-палки и трупы-в-форме. Трупы-в-форме - отдельные тела с лужами крови под ними, свежие, едва ли закоченевшие. Трупы-палки - свалены грудами в человеческий рост, как бревна, но даже так не все убраны: некоторые, еще до груд не дотащенные, валяются на земле. Под этими пятна крови есть не всегда. Лагерь полон криков, и окриков, и окликов, то и дело раздается коротко, как ругательство, автоматная очередь. Бойня - кровавая, жестокая бойня с загнанными в угол зверьми - едва закончилась. И Ганс слышит знакомый голос. Он, конечно, знал, что Егеря здесь. Даже виделись издали до штурма пару раз, кивки в лесу - вот и весь разговор. Но он слышит голос Януса. На русском: -Дима. Отойди. Ганс сворачивает к локальному столпотворению у больничного блока для офицерского состава, останавливается вдалеке, наблюдая. Здесь почти все из Егерей и несколько зэков, еще в форме, но уже без дурацких шапочек. Перед Янусом какой-то цыган. Первое, что подмечает взгляд - есть стрижка, почти нет щетины, розовый с коричневым треугольники. Очень ухоженный для зэка. Цыган смотрит на Януса очень серьезно. -Сдай оружие. Автомат и пистолет. Я не шучу. -Дима. Отойди, пожалуйста. -И ты пустишь себе в висок пулю. -Дима. Четыре секунды. -Ян. Я повторяю… Удар резкий, быстрый, без замаха. Цыган вскрикивает, хватаясь за челюсть, попытка удержать Януса Мишей безуспешна - тот уворачивается, проходит, почти бежит мимо двоих зэков с автоматами, охраняющих вход, в блок. Отсюда слышно, как негромко еще один зэк буркает Мише, великану из Егерей, и Илье, приказывая идти за Янусом, те почти бегут в блок. Ганс подходит ближе неслышными, видимо, шагами. -Доброго утра. Что происходит? Микола, позади которого он встал, подпрыгивает, выдавая трехэтажную конструкцию, остальные отделываются поворотами головы. -Давно не виделись., - Стефан кивает, глядя отсутствующим взглядом. И молчит. Алиса спасает. -Ян хотел в блок, к дядьколе…, - Речь прерывается воем. Из блока. Януса трудно спутать с другим. -Пошло-поехало., - Комментирует второй зэк - который не цыган. И больше не отвлекается, продолжая ощупывать чужую челюсть. Похоже, вывих, а не перелом, повезло. -А Дима сказал, что не пустит, иначе типа Ян застрелится! А Ян вот все равно пошел… А чего он кричал, Микол? Микола не отвечает, быстрее него соображает второй зэк. -Людям больно, когда они видят, что близкому человеку больно. -А дядьколю пиздили, что ли? -Не только. -Что, еще и ебали? -Алис, завали еблет!, - Стефан рявкает. Видимо, нервы сдали. Ланда поджимает губы. Николай-николай… Помнит - только рассказы, но и их достаточно. Янусу то ли любимый, то ли хозяин. Не владелец… Нет. Ближе к господину, ближе к богу. А эти двое выглядят, как знакомые Егерей. Так что мужчина поворачивается к ним. -Имею честь?.. -Лиза. Это - Дима. Мы с живодеров, раньше Яна были. Ты? -Ланда… Ганс Ланда. Я… -Мы его переправляли в Америку, он там какие-то штуки устраивал, типа военнопленного, но на самом деле нет, он на евреев охотился… -Алиска, пасть захлопни. Серьезно. Вот… Не до тебя. Алиска дуется, показывая язык - больная девочка, не понимающая, почему все вокруг такие злые на нее - Стефан глубоко и устало вздыхает. -Ты сейчас с ублюдками?, - Назвавшаяся Лизой не отрывается от чужой челюсти, следующая ее фраза уже Диме., - Сейчас комарик укусит. Ланда пережидает короткий крик боли перед тем, как ответить. -Да, в роли переводчика. -У тебя хороший русский. -А еще английский, французский, итальянский и западный идиш. Восточный хуже. Лиза не комментирует, Ланда только сейчас понимает, что стоило сказать “спасибо” и заткнуться. Но уже сделал то, что сделал. Он осматривается. Янус, кажется, выходить не собирается, а он сам шел не без дела. Небось Альдо уже материт на всех языках, какие знает - на английском, то есть - “своего нациста”. Очень, очень эмоциональный молодой человек. Разворачиваясь и отправляясь туда, где - вроде бы - должен быть, Ланда размышляет: интересно, здесь Ублюдки тоже скальпы будут снимать, или нервы все-таки сдали. -Аллоха., - Дверь открывается резко, ударяет по стене, идет обратно, и закрыться ей не дает вошедший Альдо. Сжимает губы, придерживая и аккуратно прикрывая за собой., - Что как, дружище? Он впервые видит Николая за прошедшее время: только сейчас немного освободился, набрался смелости, пришел в себя достаточно для того, чтобы, как думал, выдержать. Но все же чуть кружится голова, чуть накатывает извечная здесь тошнота при взгляде на товарища: эти суки из него чучело сделали. Альдо, конечно, видел хуже, но не своих. Тем более, живых в подобном состоянии. Он садится на стул у кровати, из вещмешка достает сегодняшние консервы на завтрак и ставит на тумбу для лекарств между ними. А Ник молчит. Смотрит на него, испуганный до усрачки и жалкий, почти плачущий полутруп. Видно, как боится шевельнуться, только глазами следит, сжавшись на уголке койки с коленками у груди. Весь покалеченный. Не укладывается в голове то, что это друг. Потому что Альдо своего друга помнит: прыгучего, задорно смеющегося, дразнящегося Николая с жутким акцентом. Это - это не он. Не хочется, чтобы это был он. И молчит - почему? -Ник, слышишь меня? Это ж я. Альдо - помнишь? Пожрать вот принес, пополам поделим. Тявканье - как собачье, Альдо даже поднимает голову, осматривается, ища шавку в палате. Но шавки нет, только Ник, опершийся на дрожащие ручки и наклонивший голову. Зачем… что? -Юморист., - Он неуверенно смеется, скалит зубы, пытаясь понять, что имелось ввиду. В следующий раз он встречается с этими ребятами поздно вечером, считай - ночью. Работа кончилась, все разошлись спать - свежие военнопленные по баракам, крематортям в роли пепла и карцерам под не обрушившейся частью главного здания, а захватчики, читать как “освободители” - по домикам солдатни сс, жившей на территории, и тоже баракам. Кое-кому места внутри не хватило, и тут и там мелькают прямо на асфальте огоньки костров. Шаги почти не слышные, но Ланда умеет слышать, и оборачивается прямо на Лизу, подошедшего - или все же подошедшую, черт поймешь на этом скелете - со спины. Подмышкой маленький тканевый сверток. -Ты куда? -А ты? -В крематорий. -Зачем? -Так надо. -Составить компанию? -Курево есть? -Камел, зарплата за сегодня. -Пошли. Они идут молча. Вокруг них только два цвета: серый, почти черный, и красно-рыжие отблески тут и там. Где лампочка осталась, где костер. Из крематорной трубы вырываются яркие и громко гудящие языки пламени. Работает, делает свое дело: куда еще деть тысячи тел? Лицо Лизы - почти чистый силуэт, острые и жесткие черты. Она… -Вы женщина? -Да. Она. Все же, “она”. Она почему-то не кажется врагом или угрозой. Она нечитаема, закрытая книга в обложке из мрачного лица и односложных ответов. В ней не чувствуется неуправляемой ненависти, злобы или горя. В ней не чувствуется ничего, хотя наверняка есть все и даже больше. Но в ней нет и знакомого роботизма отчаявшихся. Просто весь мыслительный процесс только внутри. И почему-то эта неспособность прочесть ее успокаивает. Собственное бессилие даже приятно, с ним не хочется бороться. Ланда очень устал бороться. И строить планы, стратегии устал. Не надоело - ни в коем случае. Просто нет сил. И эта женщина от него этого не требует. Ничего от него не требует. Они подходят к дверям, заходят в темное полуподвальное помещение, едва освещаемое отблесками из печи. В углу груда трупов до потолка - Ланду мутит, когда он встречается взглядами со стеклянными глазами одного из тел-палок - разбираются с ними трое человек. Один записывает, еще двое вытаскивают из груды труп, говорят номер и кидают в печь. Когда открывается створка печи, Ганса обдает адским жаром, сухой раскаленный воздух бьет в лицо. Тело, протолкнутое внутрь, словно длинное поленце, мелькает в последний раз, сверкая живыми в отблесках огня глазами, беззубый рот раскрывается в немом крике мертвеца. Створка захлопываются. -Лизавета., - Кивок одного из бросающих.,- Что надо?,- Немец, диалект южный. Взгляд на Ганса., - Мужика сжечь? Страх укалывает вдруг, резкой болью иглы под ногтем - заставить себя не дрогнуть - поправить прикрывающую шрам челку - резкий порыв воздуха сдвинул ее, клеймо увидели, блядство - повернуться, спокойно приподняв брови, но прикусив губу, на Лизавету, ожидая ее ответа. Она не может… -Нет., - … И она не будет. Пронесло., - Мужик со мной. Уголек есть? Мы посидим. -Прекрасное место для отдыха., - Писарь острит, наблюдая за тем, как двое стаскивают еще труп с верха груды., - Номер? -84-10-5. Это Грегор. -Фамилия? -Да я хуй знает фамилию., - Таскающий огрызается., - Скажи спасибо, что имя вспомнил. Труп стащили. Открытая створка - толчок внутрь - последний взгляд мертвеца - закрытая створка. Изнутри начинают раздаваться глухие удары. Ланда бледнеет. Один из носящих, поймав это, с ухмылкой поясняет: -Они иногда пляшут. Испугался, что живой? -Немного. -Не пугайся. Живые орать начинают. Это не помогает ситуации. Зато второй толкает товарища в бок острым локтем перед тем, как открыть нижнюю створку. Из нее валится несколько раскаленных красных углей. -Ловите. Лизавета смотрит на Ланду, кивает на уголь. Из нагрудного кармана американской формы, безнадежно ему большой, мужчина вытягивает пачку. В ней три сигареты, одну он отдает женщине, вторую берет сам. Наблюдает за тем, как болезненно тощее, будто неживое тело наклоняется к угольку и от него закуривает. Скелетное лицо оказывается вплотную к его собственному, блик от огонька сигареты в глазах - единственное, что придает им выражение. Лизавета больше похожа на лежащие здесь трупы, чем на живых. Ланда прикуривает от ее сигареты. Они сидят на полу, Ганс смотрит на женщину, чтобы не смотреть на груду трупов перед ним. Сверток на ее плече - какие-нибудь… Компрометирующие документы? Улики? От кого ей сейчас прятаться? Голова не варит. Сигаретный дым - единственное утешение. -Хочешь, прикол покажу? Ланда не может подавить смешка. -Жги. Чужое лицо все так же непроницаемо. Видимо, не понравилась шутка. Жаль. Лизавета стягивает с плеча кулек, тот падает с глухим стуком на пол. Не тяжелый, не бумаги. Мужчина с интересом - отвлекаясь от тел напротив - отвлекаясь от тел напротив - это его вина - смотрит на то, как она разворачивает ткань. Видит. Это его вина. Это-его-вина. Этоеговина. Затяжкой в треть сигареты он гасит приступ тошноты, пытается загасить. Дрожь больше не выходит сдавить и запрятать в глубину мозга, в горле ком почти чистой, почти без еды, желудочной кислоты. Она сожжет его. Эта кислота выжжет его изнутри, как жжет тела этот крематорий. Трупик меньше пивной бутылки. Сине-фиолетовый трупик с широко раскрытым маленьким ротиком, уродливым морщинистым личиком, все еще искаженным в первом рыдании и последнем вдохе. Это ребенок заключенной - Ланда это понимает. Иначе бы не жгли. Это его вина. Он обрекал на это людей. Это ребенок. Только рожденный мертвец. Убивать пятилетних своими руками было проще, чем смотреть на озаряемого то и дело пламенем крематорной печи… Мальчика. Это мальчик. Ланда отворачивается. Там - гора трупов. Это похоже на несмешную шутку. Лиза касается его локтя. Он заставляет себя снова посмотреть на тельце. Тонкая костяная рука поворачивает головку - родился от силы пару часов назад, еще не закаменел. Затылка нет. Вместо всего черепа сзади большое и крайне ровное пространство: череп после рождения мягкий, размозженная готова не трескается. Ланда отворачивается, зажмурившись. Его мутит. Сильно. -Это… -Заткнись. Ни слова. -Я сделала. Это она сделала. -Так было нужно? -Да., - Окрик за этим уже не ему, а одному из носящих., - Подсунь хуйню к следующему! Слышь? Ланда понимает, что сверток передают, только по тому, как ходит под ним скамейка. Он все еще жмурит глаза. -Этот что, стуше… Бля., - Видимо, понял, что ему передали. -Ага. Завали еблет, животное. -А ты что, тоже наци? -Ты животное не потому что еврей. Ты животное, потому что я хочу вырезать твое лицо. -С хуя так? -По приколу., - Рука толкает в плечо., - Пойдем. На улице докурим. Его, почти парализованного отвращением и болью, женщина почти вытягивает из крематория. Зачем пошел с ней? За каким чертом не прошел мимо? Зачем позвала?.. Рвет его на асфальт, уже снаружи. Рвет щедро, как не было давно - рывками вываливает, вырывает из тела кислый сок с катышками ужина, идет носом, обжигая ноздри, рвет словно вечность - раз, второй - с напряжением и тугим натяжением, и третий сразу вслед. Его придерживают за плечи - почти не чувствуется. Ничего не чувствуется, кроме мерзкого вкуса во рту - четвертый раз. Склизко шлепает на асфальт рвота, бьет не каплями, не потоком, а жидкими кусками с характерным ей одной звуком. Ганс кашляет, пытаясь восстановить дыхание. Его трясет, зверски, мучительно трясет каждый миллиметр тела. Он не понимает, з а ч е м. -Зачем показала?, - Хрипит, оперевшись на фонарный столб, чтобы не упасть. Смотрит исподлобья на темный силуэт с красной точкой дотлевающей сигареты - электрические линии порезали то ли свои, то ли чужие. Силуэт, он думает, смотрит на него тоже. Свой окурок он, вроде, уронил. Не знает., - Наказать решила?, - Ему больно и страшно, и на смену абсолютному, животному ужасну пришла обида и злоба., - Поиздеваться… -Мне было страшно идти одной. -Так начерта ты меня… -Я сказала. Я не хотела идти одна. Мне было больно и страшно. -И решила испоганить мне жизнь тоже?, - Ганс наконец вытирает трясущейся рукой рот., - Сука! -Теперь я вижу того, кому больнее и страшнее. О нем нужно заботиться, на него нужно отвлечься, чтобы помочь. -Да пошла ты…, - Силы закончились так же быстро, как и пришли. Стук крови в ушах пропал, он остался наедине со спящими людьми и ночной - никогда не абсолютной - тишиной. Злоба осталась. Свернулась внутри в тугой клубок и замерла тупым раздражением. Зато вернулась возможность думать., - Чей это отпрыск? Зачем жечь? -Твои идеи? -Пошла ты. -Это Николая. Мозг затормаживает, ударившись в препятствие мышлению. Мысль застопорилась, с любопытством обнюхивая кусок информации. Попытка пережевать - как песок на зубах. -Кого он?... -Нет. Это его. Он родил час назад. -Так это… , - Ланда заметно для себя не может понять чего-то очевидного, чего-то, что прямо перед ним., - Он… Как? -У него вагина. Ланда немного молчит. -Ох. Янус это, очевидно, знает. Этим фактом объясняется пребывание в медблоке для персонала, им же - то, что не пускали Януса. Во-первых, преждевременные роды от шока (хотя удивительно, что именно эта встреча стала для шока ключевой), случившиеся в результате, во-вторых Ганс может… Не может себе представить, что испытал Янус. Он бы сам покончил с собой, если бы с Дитером случилось подобное. К сожалению, подобного не случилось. Случилось иное. И смелости не хватило. Он не из робкого десятка, если речь идет об убийстве невинных. Но убить палача, маньяка, безумца - не сумел, даже когда стало не за что держаться. Слишком эгоистичен. Слишком труслив. Слишком любит жизнь, цепляясь за нее и в те моменты, когда стоит уже отпустить. -Янус видел ребенка? -Нет. На время родов выгнали. Если бы увидел… -Представляю., - Ганс кивает. Он представляет. Ян безумен, обидчив и, сейчас уж точно, бесконечно напуган. Он бы разорвал мальчика на части. В абсолютно буквальном, самом кровавом из всех смысле этого слова., - Кто отец? -Оберштур… Тьфу блять, - Лизавета сплевывает., - Начальник лагеря. Мы все на это надеемся. По спине проходят мелко-мелко мурашки отвращения. Это даже страхом назвать нельзя. Это… Тревога отчасти? Disturbing. Он бы назвал это так. Надеются… -Есть еще варианты? -Если судить по слухам, не меньше двух десятков. -Не суди по слухам. -Человек шесть было бы разумнее всего. Хауссер использовал бы только тех, у кого гарантированно нет сифилиса. Говорит Лиза это так легко, так равнодушно - снова подташнивает. Ганс делает знак рукой, прося замолчать. Это не нормально. Ненормально. Так быть не должно. Шлюхование заключенного - удел дознавателей и совершенно больных людей. Ярый оппозиционер сказал бы, что синонимы, Ланда возразил бы. Дознавателю первая выгода от этого - пытка, информация, слом, который он получит. Удовольствие - да, но на втором, третьем, десятом месте. Больные же люди шлюхуют удовольствия ради. И тогда его спросят: “Что же вы, считаете Януса Федорова больным человеком?” И тогда он скажет в ответ: “Да, абсолютно.”. И на этом разговор будет окончен. Но это частности, мелочи, сейчас большого значения не имеющие. Это он пытается себя таким образом отвлечь от мира, от окружающей его ужасающей реальности. И этого не имеет права сейчас делать. Сейчас он… Можно сказать, что работает. Узнавать, что с боевым товарищем и другом - тоже работа. -Скажем, что ребенок главного. Где он? Он помнит Хауссера только мимоходом. Ничего запоминающегося в нем не было, и это было даже странно: речь ни о чем, невыразительные сероватые глаза, лицо человека, которому по стандартам довоенного времени пологалось бы быть на пенсии… Ну, у каждого свои скелеты в шкафу. А у кого-то, если судить по ребенку, в кровати. -Американская армия вовремя испарила его из поля зрения Яна. Где сейчас, знают только занимавшиеся им. -Хорошо., - Это действительно хорошо, попасть к Янусу… Это трудно заслужить. Этот человек - может быть, заслужил, а может быть, и нет. Обычно люди к Янусу попадают по крайне неудачному стечению обстоятельств., - Что с самим Николаем? Жить будет? -Должен. Местный врач сделал все, что мог, Янус остался ночевать на полу у койки. -Хорошо…, - Ланда выдыхает. Он уже не думает ни о груде тел (его вина) ни о трупике ребенка (его вина, это все - его вина, господи, если ты слышишь это… ). Он прикидывает. Ночью все равно не уснет, может попробовать попасть в медблок и хотя бы принести Яну плед. Или поесть - хотя где он найдет. Да хоть кружку чистой воды, этот идиот наверняка не отходит дальше туалета. Или вот у него сигарета осталась… Только одна. И это сгодится. Да Яну сейчас само его присутствие поможет, может быть, это же человек, что бы о нем не говорили, а человеку всегда нужен человек. Говорят, что самая страшная пытка - одиночество. Кто бы это ни говорил, в пытках он полный профан, но Яну помочь стоит. -Я зайду к нему. -Завтра утром зайдешь. Сейчас не пустят. -Тогда передам… -Через кого? -Охранников. -Тут из охранников солдаты и заключенные. Кто быстрее украдет? Ганс молча кивает. К сожалению, смысл в чужих словах есть. Но… -Я все равно не засну этой ночью. -Или поразбирай завалы часа три, потаскай балки. Потом отрубишься, как миленький. -Но… -Если не спишь, мало работал. Ганс предпочитает не спорить - кто из них почти год провел на работах здесь? Лиза уходит молча, никак не прощаясь. Оно, наверное, и не нужно. Что он может выдать о ней? Шестеренки в мозгу работают натянуто, на пределе с песком между зубцов. Голос транса - в обратную сторону, чем Янус, то есть - как та мелкая Алиска. В лагерь попала, как живодер, здесь же ей наверняка дописали педерастию. Жаль человека, искренне жаль. Ограниченный внешний эмоциональный диапазон. Подавляет. Ганс ставит на редкие и сокрушительные вспышки агрессии и самоповреждающего поведения, скорее первое, чем второе. Возможно, привязанность к этому Диме. Полное равнодушие к тем, кого можно назвать “незнакомцами”. Ганс ставит на то, что по приказу может убить ребенка. Но себе на уме. Создает стратегию и молча ей следует, никого не ставя в известность и избегая гласности. Предпочтет тень свету. Может быть, хороший партизан. В гестапо не приняли бы, слишком закрытая. Возможно, съехавшихся крыша, какой-нибудь Аспергер. Уже неплохо. Достаточно для того, чтобы удостовериться: не разучился думать. Ланда со вздохом потирает лоб, массирует рану на нем. Рука влажная и липкая - то ли снова открылась, то ли просто пот. И даже в медблоке не стребовать помощи. Не на такую рану. Он следует совету Лизаветы и действительно всю ночь разгребает завалы вместе со свежеиспеченнымт военнопленными - человек пятьдесят осталось, здесь от силы двадцать - и добровольцами из красных и американцев. Раскапывает, растаскивает голыми руками дерево, бетон и металл. Работает, пока не начинает дрожать уже от напряжения все тело, пока жар собственного сердца, разогнавшего кровь, не останавливает - и час, и два, и три. Пока не теряет способность думать, работает. Пока не забывает каждый из образов в своей голове. И три, и четыре часа. Пока не остается единственного чувства в голове, даже не мысли: лечь. Упасть и лежать. И с трудом он доходит до стоянки - они на улице остались, у одного из костров - с таким же трудом раскатывает на асфальте запакованный до того плащ-палатку и на нем же, укрывшись большой американской шинелью, отрубается. Три часа сна - это мало, но это был честный сон. Ланда даже не хочет просыпаться, не с первого окрика поднимается, первым привычным движением поправляя челку. Хуго даже улыбается: -Чумазый. В крематории ночевал, нигер? -Растаскивал завалы главного здания, как доброволец., - Ганс отвечает рассеянно и сонно. -Что, совесть взыграла?, - Это голос Альдо. Ланда меняется, подстраиваясь. -Представь себе., - Улыбается, отряхивая плащ и убирая обратно в рюкзак. Замерз за ночь все-таки, нужно было поленьев подбросить. Вот, люди-поленья везде вокруг… (Его вина)., - Как посмотрел, сразу все понял и раскаялся! По мне не видно? -Ну не видно. А что?, - Альдо подходит ближе. Видно, что разглядывает рану, выглядит настороженно. Жаль, что нет зеркала - посмотреть, насколько все плохо., - Сегодня с тобой навестим медблок. Мне Януса поймать надо, дельце обтяпать. Тебе - подклепать сувенир. -У кого? -Ну найди. Или от заражения крови помереть хочешь?, - Альдо достает из кармана штанов носовой платок - кажется, использованный., - Вытри хоть. Выглядишь как пиздец. Ланда рассматривает себя, когда по дороге заходят в солдатские душевые: там есть раковины, там есть зеркала. Волосы на челке слиплись темной грязной паклей и прилипли к коричневой от крови коже. Когда удается отлепить одно от другого, обнажается рана. Выглядит вполне себе, вроде гнойников больших нет. Да, кровь вчера размазал по лбу случайно - но не конец света. Ганс моет лоб, моет лицо, моет руки - весь он черномазый после головешек, точно Хуго пошутил. -А где ты шлялся вчера ночью, мадама? -Иди к черту., - Ланда поправляет в последний раз мокрую челку перед тем, как выйти, Альдо идет рядом., - Я не мог уснуть и пошел разгребать завалы, я же сказал. -А серьезно? -Я похож на шутника? -На лентяя. -Не веришь - прими за сказку. Не моя работа, чтобы ты мне верил. -Моя работа - тебя в затылок расстрелять. -И займись ею, если такой благородный., - Ганс зевает, прикрывая рот ладонью. Грубоват становится, нужно будет решать этот вопрос. Но пока что просто приятно сказать это вот так. Бросить в лицо: успел поменяться, пока шатался с ними. Испортили мальчика поганые янки. В медблоке жизнь кипит во всю. Санитары - смесь зэков и военных врачей - сочатся по узким коридорам, не рассчитанным больше, чем на пару десятков человек в здании, сталкиваются, переругиваясь и перекидывая клочки информации между собой, как мячик: -Еще одна ампутация… -Кто бинты просрал?! -Точильный камень дайте, черти, у меня скальпель!... -Труп куда нести, товарищ? -Я тебе руки оторву… -Марганцовка, суки! Где марганцовка… -Я посылал Джонсона. Должен скоро быть… -Марино!.. Руки оторву! На трех, четырех языках - гул голосов громкий, но ровный, отдельные фразы выпрыгивают из него, как рыбки над водой, пахнет аптекой и полевым госпиталем одновременно… В запах вплетается что-то еще, новое, и Ланда раньше чует Это, чем замечает Яна. Непереносимая вонь - бензин, полынь, ромашка, кажется… Горло скручивает, дышать становится труднее - и тогда Ганс замечает Яна. Колонча, здесь тоже, на голову выше толпы, он идет в ней полумертвым медленным крейсером, скользя пустым, невидящим взглядом за стёклами очков по людям. Ему плохо. Это… Это просто видно: по мешкам под глазами, темными, как у героинового наркомана, по почти белой коже с лихорадочно-красными щеками, по шатающейся из стороны в сторону фигуре… Ян скоро кончится. Невидящий взгляд из-под треснувшего стекла останавливается - на них двоих. Лицо Януса вспыхивает болезненной улыбкой, тут же он проходит, проталкивается к ним… -Ты как, дружище?! , - Пространство вокруг них с приходом запаха очищается от людей, обходящих по дуге, взгляд Януса так и не фокусируется, лихорадочно скачет с лица на лицо, и по стенам, по потолку и лампам. Зрачки нездорово узкие. Кололся местными стимуляторами?.., - Господи, пойдем, я покажу, как к нашим парням идти, тебе там суп нальют, Алиска ночью зайца отыскала, мне Миша сказал, даже принес поесть, еще вчера, кажется, или ночью, американские рационы - дело, конечно, хорошее, но заяц не хуже вышел, тебе хоть мяса положат… -Заяц - это славно., - Альдо соглашается. Но бог мой, чем от тебя… -Альдо, заткнись., - Ганс вздрагивает, когда ему на плечо падает железным мертвым весом Янусова рука. Это… с ним Ян говорит?, - И найдем тебе нормальные ботинки из местных офицерских, жаль туфли, их уже не спасешь… Взгляд вдруг встает ровно. Замирает. Глаза суживаются, лицо корчится - он точно под стимуляторами, не контролирует мимику. Пальцы - тонкие, но сильные, как железо, пальцы - впиваются в плечо, Яг пучит губы, обнажая верхние зубы. -Лоб. У тебя на лбу… На секунду это снова Ян. Всего на миг мелькают черты, которые Ганс видел уже словно тысячу раз, перед ним - обычный человек, его друг, безнадежно уставший, безнадежно за него переживающий, почти ребенок, почти старик. И снова переключение - но Ян смотрит на Альдо, совершенно расслабив мышцы лица, отключив за ненадобностью всю систему разом. -Ян…, - Ланда не успевает договорить. Удар резкий и сильный. Ганс уворачивается, Альдо вскрикивает громко - тут же вдруг возвращаются голоса, вспыхивают вокруг на своих языках, Ян материт Апача, тот рычит нескольким людям - когда успели - не оттаскивать его… Все на этом одном ударе и закончилось. На нем - и нескольких людях, скользнувших по Гансу странными, задумчивыми взглядами. Они знают. И это не кажется сильно важным прямо сейчас. -Пойдем, буду латать твой солярный символ., - Ян рыкает сквозь зубы, хватая за плечо. Ганс только на секунду оглядывается. Альдо уже у выхода, его даже не разворачивают: у всех здесь есть дела важнее сломанного носа. -Она не гноится… -Заткнись. Сначала Ганс не понимает, куда Чн его приводит. Понимает только главное, сразу ощутимое: здесь тише. Не тихо, но тише. Это одиночная палата, где на койке лежит всего один человек. Из-под него свисает уголок окровавленной простыни. У Яна дрожат руки. Он сажает Ганса на стул, случайным, дерганным рывком подтягивает к себе столик с инструментами на колесиках, грохочущий по линолеуму. Морщится от звука, с боязнью и болезненным беспокойством глядя на спящего. Тот не просыпается. Отсюда, со стула, Ганс видит лицо лежащего. Бледное, обескровленное лицо полускелета, обрамленное отросшими, сальными, но огненно-рыжими волосами. Он помнит, как Ян объяснял: “Рыжий… ну такой, как будто тебя сковородой ударили. Такой рыжий”. Ганс в тот раз сравнения не понял. Теперь - увидел. На койке лежит Янов Коленька. -Не дергайся. Я обработаю и зашью. Чужие руки - все же, врача. Руки убирают с глаз отросшую челку, вытираются салфеткой, тут же летящей на пол, проводят по шраму, изучая и анализируя, пальцы, как мягкие лапки птицееда, ходят по его лбу, исследуя каждый миллиметр пореза. Ганс закрывает глаза, силясь не дать им намокнуть. Ян и не понимает. Конечно, нет: он сейчас и не в том состоянии, чтобы понять. Но прямо сейчас он залечивает это клеймо, заботится о нем, как заботился бы о любой другой ране товарища. Прямо сейчас он ничего не говорит, не отпускает ни одного комментария, ни единого “я тебе говорил”, не морщится и не улыбается своим торжествующим оскалом. Он касается этой раны. Первым и последним, кто касался ее, был Альдо, резавший эти линии. А сейчас Ян смачивает в растворе марганцовки кусок какой-то тряпки, пинцетом осторожно держит ее, стирая засохшую кровь, присохшую заразу, стирая будто само это проклятие между ними - между Гансом и человеком перед ним. “Это рана” - Ян объяснил бы., - Ну да, не ногу отъебало, но что-то сделать надо же”. Но он не поясняет, работая молча. Останавливается ненадолго, задумавшись. Смотрит под кровать и смотрит на Ганса. В глаза. Тот не отводит взгляда, готовый к зашиванию. Знает, что будет больно. Переживет. И не такое переживал - теперь может говорить уверенно. Он смотрит на лежащего за Янусом. Он не закричит. Ян дергает плечами, что-то решив для себя, и лезет под кровать. Оттуда, как волшебник, вытаскивает кожаный чемоданчик. В чемоданчике хищно блестят заряженые прозрачным шприцы - ими занято примерно две трети пространства, в еще одной трети лежат пустые. Один из шприцов пустой только на половину - или полон. Как посмотреть. -Колино трачу. -Это?... -Обезболивающее. И Ян смотрит на него. Горько, надрывно, как крик, когда плачешь ночью, зубами закусив одеяло. По щеке все-таки катится холодное и мокрое. Они оба идиоты. -Я останусь здесь. Хочешь? Я буду сидеть здесь, не буду выходить. А ты поешь и вернешься. -Если проснется… -Я объясню все, как ты сказал. -Если… -Я позову того, кто умеет ставить уколы. -А… -Тогда я попрошу тебя выйти еще раз и принести ему поесть. -Но… -Здесь есть кипяченая вода, кликну кого-нибудь из коридора. -Ганс… -Что? -Ты будешь здесь?, - Ян держит его предплечье своими стальными руками. Вцепился, как самый настоящий медведь, как овчарка зубами. Смотрит пытливо, с надеждой, с мольбой и страхом., - Ты правда здесь будешь? -Да. Я здесь буду. Я хочу тебе помочь. Понял? Я здесь буду, потому что хочу, чтобы с твоим Коленькой все было хорошо. Потому что он важен тебе, а ты мне. Ганс толкает Яна, когда видит, что тот снова хочет заплакать. Нашлась за долгий диалог, долгий спор причина происходящего: не стимуляторы, идиот спал за последние трое суток два часа и ел в последний раз вчера утром, сжевал лист с какого-то дерева. Ему надо поесть и поспать, когда вернется. Ганс может сам отключиться в любой момент по желанию, он днем засыпает за секунды. А на этого нельзя рассчитывать. Ян исчезает за дверью, проснулись что-то жалобно напоследок. Ганс вздыхает, оборачиваясь к спящему. Тот открывает глаза. Они молчат немного, глядя друг на друга. Молчит Ганс Ланда, полковник… Бывший полковник СС, ныне разжалованный за предательство, если судить по газетам. Молчит Николай Сдобнов, младший лейтенант Красной Армии, ставший таковым за время своего отсутствия на радарах. Они смотрят друг на друга растерянно и настороженно. -Болит уже меньше?, - Ланда осторожно делает первый шаг, спрашивая это на чужом языке. Сдобнов молча и с испугом кивает - быстро и мелко. Обманывает, или же, по крайней мере, говорит то, что Ганс хочет услышать. Но это - первый контакт. Первый сигнал: понимает человеческую речь. Это уже немало, это уже поможет Яну: его любимый не обезумел здесь. -Вы знаете, что случилось? Вопросительный наклон головы в ответ. Нет четкого ответа и почему-то нет уточнения. Не хочет говорить или не может больше? Ничего. Ланда работал с разными людьми, он умеет… Это не допрос. К сожалению, не допрос. Потому что Ганс отлично умеет допрашивать, но искреннее дружеское общение ему знакомо никогда не было. Слова, речь - это неизменно часть работы, это оружие и инструмент для получения необходимого. Статус, деньги, информация - что угодно можно купить за верные слова. Но ему ничего не нужно от этого человека. Возможно, стоит говорить, как с ребенком? Ганс умеет работать с детьми. Рассказать хорошую сказку, объяснить, что родителей не обидят, а дядя, которого они прятали, был самым настоящим убийцей, а не просто другом-евреем. Он умеет рассказывать сказки. Но Сдобнову, наверное, не нужны сказки. Ланда надеется, что еще остались в рыжей голове мыслительные процессы взрослого, развитый и совершенный разум, ни раз описанный Янусом. У такого человека хорошая сказка вызовет только недоверие. Тогда, наверное, лучше сделать это отчетом - как будто это старший чин. Но совместить с интонацией, какая используется для получения доверия у раненых. Это уже может сработать. -Вы были в лагере., - Он говорит тихо и мягко, садясь на корточки у койки, чтобы глаза были примерно на одном уровне., - Помните?, - Уверенный кивок. Умеет думать, в этом движении есть мысль. Ни с чем не сравнимая ценность, которую и не заметишь, пока не увидишь того, кто ее полностью лишен., - Хорошо. Потом было восстание. Вчера ночью. Помните?, - Мотает головой. Отлично. Можно дать новую информацию, пищу для ума, тренеровку для сейчас наверняка неокрепшего после родов разума., - Среди заключенных было большое восстание. Даже сожгли главное здание. А потом пришла армия, и тех, кто обижал вас… Помните, вас обижали?, - Кивок. Прекрасно - если амнезия и наличествует, то не велика., - Их почти всех убили. А заключенных, и людей из вашего отряда тоже, спасли., - Сигнал, который почти невозможно заметить, что-то неуловимо меняется в чужом выражении лица. Может быть, чуть двигаются веки - не больше. Но Ганс легко ловит радость, оживление. Его услышали и поняли., - А еще пришел вас спасать Янус. Помните Януса? Сдобнов вдруг дергается - поворачивается, с трудом приподнимается на локте, перевернувшись на бок, глядит напряженно. И опускается: рука не выдерживает нагрузки. Ланда быстро изучает новые части чужого тела, освободившиеся из-под одеяла: на плече недостает куска бицепса, срезаного явно острым ножом, рана зашита, но свежая, пара недель от силы. На запястье темно-алые корки-дуги - резануло в какой-то момент наручниками, месяц или больше назад. Ногти едва ли отросшие с нуля, отрывали месяца два назад. На шее ожог от веревки - глубокий, получен несколько дней назад, вокруг содранной все еще заметен кровоподтек. Ну и досталось мальчику. Сколько ему лет, ровесник Януса? Если да, то Ланда старше почти в два раза. Об этом странно думать: ему уже сорок с лишним, а этот, не дожив и до двадцати пяти, столько пережил. Это его вина. Эта кровь, эти раны - на его руках. Неожиданно Ганс понимает на каком-то глубоком, личном уровне: он правда делал людям больно. Настоящим людям. У них были эмоции, как есть у него, эмоции - не как инструмент для влияния на них, но как часть разума и души… Это размышление он откладывает на потом. -Да., - Кивает, стараясь улыбаться как можно мягче. Никогда не думал, что привычка скалиться вместо улыбки может помешать в жизни., - Помнишь Януса, да? И Сдобнов тявкает. По-собачьи, очень похоже, дернув даже головой. Ох. Этому объяснения пока что нет. Но можно разобраться позже. -Хорошо!, - Ганс старается улыбаться правильно, кивает, контролируя движения мышц шеи. Играть, будучи настолько уставшим, трудно, уходит привычный автоматизм мыслей и действий., - Давай договоримся, при Яне вы гавкать не будете. А? Потому что ему не хочется разбираться с чужой истерикой. Потому что сначала ему хочется разобраться с его собственной. А Сдобнов заметно удивляется, наклоняет вопросительно голову - и снова в глазах есть мысль, есть обдумывание - внутренне Ганс торжествует. Он видит, как человек перед ним по-настоящему пытается. Не ушел в себя, не замкнулся, спрятавшись в спирали мыслей. Вот он: реагирует на что-то, не являющееся пищей или сном, обдумывает чужие слова. Это уже очень много, а Гансу удавалось за пару недель разговорить случаи и похуже этого. -Вы можете говорить? Слова. Как люди вокруг. Вы говорили раньше, помните? Кивок, но Сдобнов заметно зажимается. Нужно прощупать почву. -Да? И вы говорили с Янусом. Он сейчас вернется, и вы сможете опять поговорить. Вам ведь нравится говорить, да? Возможно, это звучит угрожающе в той или иной степени, но Ганс с большим трудом импровизирует, с еще большим - доброжелательно говорит с людьми на иностранном языке. Сдобнов торопливо и испуганно мотает головой. Приходится быстро тасовать в голове карточки- напоминалки: что вызывает такую реакцию?... Сразу всплывают два варианта: допрос, когда человек упрям и заставляет себя молчать любыми методами, и - реже, о чем только слышал - когда за любую речь наказывали. Одно из двух. Исходя из лая, то есть, замены речи, возможно, навязанной извне, второе. Но сначала первое. -Вас больше не допрашивают. Янус освободил вас. Понимаете? Никому от вас больше не нужно информации. Кивок. Второе? -И вас не накажут, если захотите сказать что-то., - Осторожный шаг по стеклу, если это действительно то, в чем здесь дело., - Я говорю. И Ян говорит. Он рассказал, что пойдет поесть и вернется сюда. Сло-ва-ми. И никто не сделал ему больно. И вам тоже не сделают. Сдобнов смотрит на него жалобно и испуганно. Это ощущается ударом поддых: вот и нашел причину. Это его вина, это он работал на аппарат, где с людьми безнаказанно делали подобное, это он отправлял - лично - людей в лагеря, где с ними делали подобное. Он выполнял приказ, они все выполняли приказы. Но он мог выполнять свой не так рьяно. Сколько еще таких Сдобновых сейчас расстреляны по невменяемости или гниют в еще не освобожденных лагерях? Скольких он отправил туда сам? -Попробуйте. Сначала скажу я, а потом - вы, хорошо? При-вет. Теперь вы. Сдобнова трясет, когда он открывает рот. Но ни единого звука. Секунду, и две - на самом деле, это вовсе не такой короткий отрезок времени. Засечь секундомером, сколько человек может сказать за две секунды, и окажется, что целую фразу. Сдобнов выкашливает из себя звук. Это даже не буква, не говоря уж о слове - но Ланда впервые за разговор улыбается искренне. За неделю реабилитации можно будет справиться. -Отлично! Давайте опять попробуем. Только короткое слово: “Дом”. Это почти как… Дверь открывается. Ганс сразу встает, готовый объяснять непутевым медикам, что в палату никого больше положить нельзя, и что сейчас придет Янус Федорович, Красный Медведь… Янус стоит в дверях. Смотрит на Николая. Тот - смотрит на Януса. В голове мелькает, что это может быть первым разом, когда Янус видит любимого в сознании за последний год., даже, может быть, больше. Первый раз за это время, когда они смотрят друг на друга вот так. Армейские ботинки шаркают по паркету медленно, осторожно - Ганс впервые видит, чтобы Янус шел настолько аккуратно. Даже когда для нападения он подбирался со спины к врагу, оставался неуклюжим на грани провала, никогда не был в подобном хорош. А сейчас медленно, словно с трудом, подходит к койке сбоку - Ганс освобождает свое место - и опускается на колени. Ланда тихо отходит к двери и закрывает ее подальше от любопытных глаз. То, что перед ним происходит, интимно. Янус берет тонкую, словно детскую ладошку в дрожащие руки, целует ее, едва касаясь губами. Он весь дрожит, лицо корчится гримасой молчаливого рыдания. А Николай смотрит на него широко раскрытыми глазами, как люди смотрят на чудеса на земле. И вот двигается одна рука, вот - перенесен центр тяжести, и Сдобнов падает на любимого, сжимая того в объятьях. Услышав всхлипы, Ганс тактично выходит отлить. -Я… Я-ян. Где… Рр.., - Коленька спотыкается в слове, находит силы, пока Ян терпеливо ждет, преданно смотрит в глаза., - Ре… Д…. Д-д-дитя? Ян снова плачет. -Ян сказал, что сегодня вечером вправит вам нос., - Ланда хлопает Альдо по плечу, зайдя со спины. Тот уже не подпрыгивает от неожиданности, но до сих пор вздрагивает. В этом дне должно быть хоть что-то приятное, что-то, на чем можно позволить себе расслабиться - и Альдо отлично справляется с такой функцией. Его лицо даже вызывает улыбку. Ян врезал хорошо, с душой: нос расквашен почти идеально, под ним засохшая кровавая корка. -Пусть подавится и сдохнет. Гнусавый голос даже вызывает смех. Искренний: Ланда наконец смеется по-настоящему, секунду с лишним, пока по щеке не ударяют тыльной стороной ладони. От удара чуть ведет назад, щеку жжет, но не достаточно для того, чтобы ушла с лица улыбка. Иногда для счастья нужен один единственный лейтенант со сломанным носом. -Ну что же вы., - Ланда выпрямляется, потирая лицо., - Ревность - плохое чувство, не знали? От второго удара - уже кулаком, но не старательного и ожидаемого - Ганс уворачивается. Ему радостно сейчас быть здесь, рядом с Альдо: можно хотя бы ненадолго забыть о телах вокруг, о крематории и о лежащем в медблоке полутрупе. И он готов спорить, что эта перепалка дает его американцу сходное облегчение. -Ебучие наци, вы оба… -Да?..., - Ганс не может не рассмеяться снова., - Впервые слышу о еврее-нацисте! Альдо смотрит на него тяжелым, уставшим взглядом. Наверное, думает: чудовище перед ним, и никто больше. Человек не может в подобном месте смеяться… А Ганс не может грустить. Иначе он убьет себя, украдет чужой пистолет и пустит в пулю себе в висок. Он не хочет умирать, и поэтому старается не видеть трупов вокруг. Так ему будет проще. Они оба молчат, идя к карцеру, где будут вестись допросы-признания. Оказалось удобно: чем больше говорящих на немецком и английском одинаково хорошо, тем быстрее движется дело. Они говорят только по работе во время допроса - ведут вдвоем, больше для этого не нужно, и идет все быстро: опрашивают какого-то младшего офицерчика, потом - перекрещиваются, меняются с соседями, выясняя, что те могут об этом человеке сказать, потом есть бывшие зэки, зовут из волонтеров: кто знает этого-того? Парочка всегда откликается и дает свои показания. Протокол один: сверху шел преступный приказ, и если человек только следовал ему, отделается парой дней здесь, пока будут налаживать документы, если действовал самовольно - лишняя жестокость, издевательства, несанкционированные пытки или убийства - на виселицу. Патроны лишние тратить незачем, стоит экономить. Следующий… -Иоганн Шварц. -Приказам следовали? -Да. -Исправно? -Да. -Если я спрошу солдат и заключенных, кто захочет за вас заступиться? Трое и семеро. -Одного достаточно. Пес Союза жив? Ланда поднимает глаза, оглядывается на Альдо - тот смотрит на него в ответ так же многозначительно. Пусть хоть сотню евреев этот человек лично насмерть затоптал - если Николай действительно готов ручаться, он волен идти на все четыре стороны. Но чисто для проформы Ланда давит: -Еще трое и шестеро. Шварц равнодушно бросает имена, вспоминая их без напряжения. Но Ганс на этом заканчивать не хочет - у него может появиться больше информации о любимом его друга, он не согласен потерять эту возможность. -Вы назвали Пса. Что-то особенное? -Судя по рассказам, я спас ему жизнь., - Шварц фыркает, сам с этим высказыванием явно не согласный., - Аврора… -Девушка? -Собака. Найдете дружелюбную бельгийскую овчарку, боящуюся мужчин, особенно цыган - это она, не стреляйте. Она один раз испугалась того, как орал один жид из капо, и убежала. На ночь, если судить по рассказу, пригрелась у Пса - спал на улице, ничего не мешало. Он мне ее лично вернул, я дал ему шесть пачек сигарет из подарочных и стопку шнапса. Мне потом рассказали, что он эти сигареты менял на еду еще несколько недель и так сумел выжить. Ланда смотрит на Альдо. Альдо смотрит на него в ответ. Они понимают, что все, сказанное после, значения иметь не будет - этот от них выйдет живым и здоровым. -Почему он спал на улице? -Вы и так знаете. Пятьсот человек в бараке на сотню, негде сесть внутри - ушлые ночевали на улице. У них даже свое расписание на этот счет было… -А что, вы думаете, вашей собаке Николай приглянулся? Или нашла кого-то случайно? Шварц позволяет себе на секунду скривить нос. -Говорят, герр оберштурмбанфюрер его кастрировал. Правда или нет, не знаю, но во время порки члена у него я не видел. Зато видел окровавленные на паху штаны - как у баб, когда нет ткани для их женских дел. На женской части каждая вторая… Ланда давится воздухом, откашливается с минуту, пока Шварц вежливо молчит. Прекрасная, отличная сказка: он сам не придумал бы лучшего оправдания, чтобы транссексуала-женщину держать на мужской зоне! Он готов аплодировать Хауссеру, кем бы тот ни был, за такую удачную легенду. Объясняет и менструацию с болями - что делать, открылся шов - и отсутствие заметного члена, и так хорошо вписывается во всю эту собачью историю. Не возникает вопросов: действительно, псов нужно кастрировать, чтобы ушел норов! Хочется сказать сейчас в лицо этому Шварцу, что Николай был все это время третьеполым, и что он даже беременел - исключительно, чтобы посмотреть, что за эмоции отразятся на правильном, классически арийским лице напротив. Ужаснется ли? Или удастся увидеть лишь отвращение? Будет ли там хотя бы капля, крупица сожаления, когда он поймет, что так жестоко пытали здесь не мужчину?... Ганс не знает, но ничего не говорит. -Спасибо, можете идти. Мы рассмотрим информацию, данную вами… Альдо расстегивает наручники на чужих запястьях, Шварц снисходительно кивает, потирая отпечатки браслетов. А когда проходит мимо Ланды, останавливается, и рука ложится на плечо: -Полковник, если вам понадобится помощь… -Шевелись! Хорошо сиделось?, - Альдо рявкает не к месту. -Можете связаться со мной, найдете телефонный номер по фамилии. Мои родственники в Дюссельдорфе. Солнце взойдет. Он выходит, не уворачиваясь от толчка в спину. Ланда смотрит в пустоту перед собой. Не понимает, что чувствует. Вот же он перед ним: истинный, прекрасный во всех своих проявлениях наци. Благородство, гордость, понятие о чести, разумность, Ганс готов ставить деньги, что и образованность. Этот человек даже верит в него, предателя, даже готов помочь, чтобы строить вместе новое будущее. -Вот он охуел бы, если б узнал, что это по твоей вине деда кокнули. -Да. Это верно подмечено. Ганс чувствует опустошение: впервые понимает, что ему не рады на двух сторонах этой войны, и он проклят для каждого. Было бы намного проще, если бы этот, как и другие, шипел и бросался проклятиями. Входит следующий… Обратно - на обед - он идет в одиночестве, отправив Альдо чинить нос. Продумывает свою предысторию, ответы на вопросы любопытствующих. Трогательную сказку о семье немецких коммунистов из Берлина, бывших в оппозиции с тридцать четвертого года. Обоих родителей - малоизвестного журналиста и жену - расстреляли, он, сказавший, что ничего не знал, отделался пятью годами в небольшом лагере недалеко от города, где арестовали - командировка в Кассель по работе… Где работал? Командировки, но не журналист… Торговал пластинками - сработает. Там ему и вырезали это клеймо в насмешку, и обновили перед самым освобождением, надеясь на то, что “Каждый немец для этих янки - нацист, и ты, шавка, не исключение”. А потом его взяли с собой, как переводчика, он обожает изучать языки и хотел стать переводчиком, но продавать джаз оказалось прибыльнее. Почему такой свежий шрам? А как ему зажить, если все было на ходу? Только здесь швы наложили наконец, в Ублюдках у медика руки растут из задницы, из-за прошлого шва рана загноилась… История красивая. Если кто-то не будет знать его и спросит, сойдет для того, чтобы уйти целым. Здесь не должно, кажется, быть тех, с кем работал он сам: просто не бывал здесь раньше. Вот во Франции его знают, в Италии наслышаны. А это? Этот лагерь даже не слишком большой - не Аушвиц, чай, да и в самой Германии он работал мало, и в первую очередь на северо-западе, а это - восток… Только если в газетах видели. Но это вряд ли, опять же - то ли дело Франция. А здесь только если тридцать шестой, он тогда выезжал еще на юго-восток в первый и последний раз, больше просто не было нужно, были свои. Тридцать шестой - сорок пятый, это почти полные десять лет. Остается надеяться на рвение местной охраны и качество печей: даром, что не лагерь смерти, может, и не дожил никто с тех лет. Кто его может знать, так это американцы. А это не так страшно, для них у него универсальный пропуск - “Я с Апачем, претензии к нему”. Апача американцы знают понаслышке, но достаточно хорошо для легенд. Гансу хотелось бы однажды стать такой же легендой - он все же признает себе. Такое согрело бы его эго: быть для детишек супергероем, а для взрослых - примером, тем, на кого хотели бы равняться молодые. С ним такого не бывало: признавали острый и пытливый ум, образованность, манеры истинного кавалера. Однако неизменно было видно в чужих глазах осознание: следующей добычей может стать любой. Его никто в своем здравом уме не считал человеком, с которым можно поговорить по душам, никто не считал “своим”, а это качество - доверие масс - обязательно для любого героя. Именно поэтому ему оказался так важен Янус. С тех пор, как ушел работать в тридцать четвертом году в СС, Ланда не говорил с людьми искренне - это оказалось не только бесполезным занятием, но и крайне вредным, разрушившим многие жизни его товарищей того времени. У него были престарелые родители - он разорвал все связи, зная, что их будут прослушивать. У него была женщина… У него было множество женщин за одиннадцать лет службы. Ни одна из них не отличалась радикально от остальных: уникальна в своем стиле, как коллекционная фигурка, но никогда не достаточно для того, чтобы обозначить иначе, чем как часть коллекции. Красивая шея, горделивость, стиль в одежде, престижное образование, даже красивая коллекция татуировок - он до сих пор отлично помнит ту японку - что-то, выделяющее из многих других. Но ни один человек в своем уме не будет ждать понимания от фарфорового котенк, и точно так же Ланда относился к ним. У него были даже мужчины. Один, если говорить о том, что можно назвать отношениями. И с Дитером Ганс не говорил искренне тоже. Ему нравился этот мужчина? Да. Безумно. Любил ли Ланда этого мужчину?... Возможно. Возможно, любил. Не как часть коллекции. Это было намного уникальнее. Интимнее. Но им обоим не нужны были чужие проблемы: хватало своих. Дитеру нужен был Ланда, Гансу нужен был Дитер. Они оба питались друг другим, насыщаясь соками, как вампиры - но вот странно, Гансу никогда после встреч не казалось, что его обокрали. И, видимо, не казалось Хеллшторму. Иначе они не возвращались бы друг к другу снова и снова, раз за разом. Год, и еще один, и следующий. Девять лет. Это, наверное, большой срок, даже для Ганса. За девять лет произошло очень много. От мыслей отвлекает медблок, к которому он подошел. Там - Ян, и там его любимый. Стоит зайти: вряд ли этот раздолбай вышел хотя бы раз, хотя бы поесть, со вчерашней их встречи. Ганс снова может покараулить Николая, а Янус не скончается здесь по нелепой случайности - хорошая сделка. Войдя, Ганс идет по привычному маршруту, лавируя между людьми. чуть меньше, чем вчера. А когда он открывает дверь в нужную палату, в нос бьет, удивляя уже меньше, вонь бензина и трав. Нужно будет спросить, начерта мучает себя и других… Ганс замирает на секунду, а потом тихо закрывает за собой дверь, не пряча улыбки. Мирная, очаровательная картина. Николай полулежит на койке, сунув в качестве подушки под спину грязный плащ любимого, а тот уснул, улегшись между чужих ног, положив голову на чужой живот, мерно вздымающийся и опускающийся. Николай кивает Гансу. Тот кивает в ответ, тихо, насколько возможно, выходя из палаты: нужно поесть самому, взять у Егерей паек на Януса, если тот не брал сам, стребовать с Альдо зарплату за сегодня, чтобы занести Янусу за перерыв. Забавно, как важен стал ему это человек за их короткое знакомство, за краткую поездку в Москву на переговоры через Егерей. Две с лишним недели в поле, и он породнился с сумасшедшим евреем-медиком, зеленоглазым блондином ростом под два метра. За первые несколько разговоров ушла незаметно и словно бы случайно игра, пришло вместо нее понимание: он нашел того, кто Понимает. Не интуитивно и не разумом, а словно врожденно, без любого напряжения - их черты были схожи, как у братьев, выросших в одном доме, их идеи - синонимичны, не являясь при том одинаковыми. Впервые за годы Ганс, общаясь, испытывал детский восторг: у него, кажется, появился друг. У этого друга была своя история. У него были тоскливые глаза загнанного зверя, когда он считал, что его не видят, у него были истеричные, резкие движения, у него была своя цель. И свой бог. Ганс не ревновал никогда Януса не только потому что чувствовал, что потенциал этого человека раскроется бутоном, когда он будет не так напряжен и несчастен. Еще ему пришлось понять и то, чего он раньше не видел среди равных себе: богов не ревнуют. В них только верят. И все, что осталось Гансу - верить в бога Януса, как верил весь их маленький отряд, верить и надеяться, что однажды этот человек вернет себе свое счастье, приручит его и больше не отпустит. А здесь вместо бога Ганс увидел человека. Это было ожидаемо, это было логично: в голове Януса жила, цветя, лишь идея, воспоминание, обожествленное ради выживания. Но в то же время до сих пор трудно поверить в то, что Николай - такой. Обычный. Испуганный. Жалкий, наполовину мертвый и на две трети сошедший с ума. И возвращается к ним двоим Ганс уже со пайками и тремя сигаретами: разделят на троих. Он входит все так же тихо, и все та же картина встречает его, только на этот раз, кивая, Николай мягко и слабо улыбается, растягивая бледные губы. Ганс усаживается прямо на пол, раскладывая перед собой богатство американского пайка: банка консерв - сегодня мясо и овощной хаш - пять галет, три карамельки и растворимый кофейный напиток в пакетике. Поднимает глаза, и жжет сердце, когда видит голодный блеск в чужих глазах. Нет, это далеко не первый раз, когда он встречается с дядюшкой Голодом, и хоть никогда не водил с ним близкого знакомства, но знает в лицо уже много лет. Раньше ему было глубоко плевать, потому что дорогие ему люди - дорогой человек - Дитер - никогда не голодал, а на остальных было плевать. Но теперь ему стал через Януса важен этот полутруп, доставивший пока лишь неприятности и бесполезный сейчас в любом деле. Чудеса. Ганс вытягивает ложку из кармана штанов - нет сапогов, нет и голенища - протирает краем рубашки. Вроде чистая - он протягивает ее и банку Николаю. -Съешьте половину., - Просит шепотом., - Я съем вторую. Николай вдруг мотает головой, кивает на Януса. Ганс понимает и показывает ложкой на второй пакет. -Это его. У него тоже есть, много. Николай смотрит на пакет, прикидывая что-то в уме, наверное, вспоминая, что ел сам из таких и хватит ли этого Яну. Но в конце концов кивает, словно сам себе, и берет у Ганса из рук банку. Внутри что-то сжимается, похожее разве что на маленькую, злую жабу: “Сейчас все сожрет. Даже половину… Слишком много. На чужих харчах…” Ганс жабу затыкает, выходя за кипятком с кружкой, в которой нес для удобства консервную банку: “Съест - и хорошо.” - убеждает себя - “Ему сейчас нужно есть больше”. В какой-то подсобке кипит в нескольких посудинах вода, в которую бросают бинты на дезинфекцию - из одной пустой удается зачерпнуть почти полную кружку, уйдя после незамеченным. Он возвращается, готовый увидеть пустую банку и пожимание плечами, в лучшем случае виноватый взгляд вместо извинения. Знает, что один день без обеда переживет. Вместо этого видит отставленную на пол у кровати банку, полную еще больше, чем наполовину, с воткнутой сверху ложкой, и Николая, сосредоточено распутывающего Яновы колтуны в волосах. Тот не шевелится, только ровно дыша. -Вы не доели свою часть., - Ганс обозначает на русском, на всякий случай, чтобы точно было понятно. Николай жмурится, тряся головой, даже отворачивается в другую сторону. -Невкусно?... -Н-н-н,не го… Не голодный., - Резко, коротко в ответ. Не зло, скорее с усилием., - Ешь! Сердце сжимается. Да, точно, так сытые люди и выглядят: как умершие от голода. Так и выглядят. -Печенье будете, неголодный?, - Ганс осведомляется, высыпая кофе в кипяток. Неожиданно, Николай тихо всхлипывает, почти скулит: -Да… Николаю наконец стало легче достаточно для того, чтобы Ян не жил у него, и теперь у Ганса есть общее с другом время. Вечернее, почти ночное, когда уже уснули предупрежденные Ублюдки, когда готовится ко сну отряд Януса. Вдали от всех, разведя собственный маленький костерок, они не могут уснуть уже вместе. Но впереди вся ночь, а здесь они могут говорить, никому не мешая и без лишних ушей. У Януса осталось три сигареты, у Ганса шесть, разделили на пять и четыре. Теперь курят, наблюдая за потрескивающим от влажных дров костерком. За эти несколько дней потеплело, даже ночью не холодно в летней шинели, если поверх плащ. Проблема в том, что оба молчат. Говорить почему-то не хочется. Хочется только плакать: Ганс только сейчас чувствует, насколько устал на самом деле. Только сейчас он в полную силу чувствует, как накатывают события последних месяцев воспоминаниями. Горящий кинотеатр, бегущая из дверей толпа испуганных, задыхающихся людей, по которым открыли огонь. Раскаленное лезвие мачете, режущее кожу и глубже кожи, искры в глазах, словно царапает черепную коробку. Недели на ходу, в ожидании смерти каждый день, недели унижений, издевательств и животного страха за свою жизнь. Дитер. На полу какой-то полуполвальной забегаловки с нелепым названием, в луже собственной крови. Дитер, уже не живой, уже мертвый, которого невозможно вернуть так, как было до того. Альдо потерял своих людей на этой миссии. Ланда потерял единственного своего человека. Он смаргивает слезы, косится на Януса. Тот не моргает, на щеках блестящие дорожки влаги. Тут не обязательно говорить что-то вслух. Они оба плачут молча и почти неслышно. Следующий день встречает его собакой. Неожиданно живой и спокойной бельгийской овчаркой, уверенно труся́щей через плац, провожаемой недоумевающими взглядами людей на пути. Она не отзывается, когда парочка красноармейцев зовут, цокая языками, шарахается от чьих-то протянутых рук. Задумчиво нюхает асфальт и голую весеннюю землю, поднимает лапу - наверное, тренировали на ищейку. Удивительно, что не боится людей и не бросается: такие собаки обычно не приучены вести себя хорошо, если рядом нет хозяина. Ланда заинтересованным взглядом провожает ее, пытаясь что-то вспомнить: сам не помнит, что. Но ведь говорили же ему о какой-то овчарке, он даже пометил это, как важное, в собственной голове… Вспоминает: Шварц. -Аврора!, - И свистит. Собака поворачивает голову, Ганс садится на корточки. Видимо, она., - Аврора, девочка, ты потеряла Николая? Девочка поворачивает уши. -Ганс, что…, - Единственное, что приятно - то, что какова бы не была память у него, у Альдо она все равно хуже. -Шварца помнишь? Который сказал, что Николай ручается. Альдо садится на корточки рядом, Ланда нежно посвистывает, подзывая девочку. -Уйди, ты ее пугаешь. Шварц говорил, что она боится мужчин… Аврора, девочка! Ты хочешь к Николаю, да? Пойдем к нему… -А ты что, бабой за ночь обратился? Не пойдет она, имени не знает - видишь, уши стоят? -Я хотя бы не выгляжу гориллой., - Ганс старается сообразить., - А ты не помнишь, какой у Николая номер был? -Отличной идеей будет в освобожденном позавчера концлагере на плаце номера зеков орать. Гений. -Да они ж не поймут, а кто поймет, тот и историю, может, знает. Так что? -Тринадцать двадцать три ноль шесть. Вроде. Я хуй знает, я ж его всего разок в форме видел - когда в госпиталь таскал. -Понятное дело., - Ганс кивает, не сводя глаз с уставившейся на него собаки. Не боится, но и ближе нескольких метров не подходит. Умная, только слишком себе на уме., - Аврора, ноль-шесть., - Воркует на немецком., - Ноль-шесть, помнишь? Хочешь к нему, да? Собака переключается неожиданно и вдруг - даже не думал, что сработает. Видимо, она что-то для себя решает, потому что вдруг - под удивленные смешки собравшейся публики - труси́т к нему, обнюхивает руки. Тявкает один раз, как щенок, и дергает головой: показывает, зовет куда-то. Ганс смотрит на Альдо, тот закатывает глаза, недовольно цокая языком. -И куда денешь? -К хозяину отведу. -Шварц… -К Николаю. Ему может помочь встать на ноги, он ребенка потерял. Собака сойдет. -В медблок с ней пойдешь? Ганс молчит. Альдо вздыхает. -Делай, что хочешь. Но чтобы через двадцать минут на месте был. Ланда улыбается, вставая на ноги, Аврора нетерпеливо топчется на месте. -Так точно, мистер Апалач. -Апач. -Я знаю. Проход с собакой в медблок не оказывается проблемой: кажется, здесь не слишком заботятся о гигиене. Можно их понять, и к тому же удобно, не задают ни единого вопроса, волнуясь о своих проблемах, но все же Гансу немного мерзко: мало ли где Аврора успела побывать за эти дни. А до того? Врачи пугающе равнодушны к состоянию своих пациентов… Когда он входит в палату, Николай заставляет удивиться: стоит у койки, крепко держась за прутья спинки. Спустя секунду Ганс расплывается в улыбке: -Вижу, делаете успехи? Николай обернуться успевает только на половину, после этого - повернуться ловко в падении, свалиться на матрас под собачьим весом. Ганс улыбается, наблюдая за тем, как радостно Аврора вылизывает чужое лицо, как Николай смеется, пытаясь отбиться. -Ав… Нет! Найн, собака, блять, найн, сгинь!.. И совсем не запинается. Этим вечером они у общего костра. Со стороны картина легендарна, какой-то репортер даже делает несколько фото. Вот сидит Альдо Рейн, наискось от него - Николай Сдобнов, положив рядом трость, и завершает треугольник Янус Федоров. Три легендарных отряда особого назначения, собравшиеся вокруг общего костра, с одной на всех расстроенной гитарой, двумя языками и множеством историй, которые хочется рассказать друг другу. Мимо них проходят уж очень часто за водой, у колодца столпотворение. Смотрят во все глаза, шепот идет от человека к человеку: вот Донни Доновец, Жид-Медведь, тот самый, вот его тезка - Красный Медведь, так близко сидит, а вон там, за спинами - ее назвали Марой свои же, красные, которым не повезло выжить при встрече, она совсем ребенок… Вон сидит… Охотник на евреев! Удивительное дело: новый слух вспыхивает искрой и летит, летит по головам: за одним костром с союзниками… Парень из американцев, молодой боец, суется к ним наивно и со стороны почти что мило. -А что., - Говорит, облокотившись на клен, под которым натянули тент., - Вешать этого, - Кивает на Ганса Ланду., - Будете завтра? Или стратегически важный гомосек? Бедному мальчику припоминают все, включая то, в чем он виновен никогда не был. Торчащий из сапога уголок портянки, забытое обращение к старшим, не отданную честь - никому из них, даже старшему по статусу в родной армии Апача, товарищей парня, стоящих вдалеке и с интересом наблюдающих. -Ланда - и то старше тебя по званию, солдатик! -Так он же разжалованный… -Да ты каждой собаке честь отдавать должен! По законам военного времени… -Сорок отжиманий! От земли, это приказ, солдатик! -У него даже ширинка не застегнута… -Т-т-т-трусы ммамочка положжила? -А то! До Берлина понесет и сам на Рейхстаг повесит! Спустя несколько минут, красный от стыда и отжиманий, солдат уходит под смех этого и нескольких ближайших костров. Этого не хватало с того момента, как попали сюда: простой улыбки и простого смеха. Улыбается, опустив голову, даже Лиза, и даже Хуго позволяет себе ухмылку. В честь такой победы Васю отправляют за водой, вскоре закипает новый котелок кипятка. Алешенька бросает туда целый кулак молодых, салатового цвета еловых лапочек, Ланда переводит на английский объяснение: на вкус будет лучше, почти лимонад. Перед разлитием по кружкам Дима, загадочно улыбаясь, доливает прозрачной жидкости из фляги с гербом Рейха, и для этого никакого перевода уже не нужно, этот жест встречается общими аплодисментами. -Анкл Альдо, из диз тру зет ю олреди факт виф анкл Лада? -Алиса! -Darling, you can't ask people questions like this! -Ты так и не научилась. Меня никто не называл в честь машины… -Это машину в честь вас назвали?! Какая капельрация… -Кооперация. -Wait, cooperation? Is it a copypaste from English? There's no way, the enemy is using our own language against us! -Ви а комрадс, но энемиз! Ком-радс, ватс дификлт абоут зет?! -You're gamned commies! -Commie your ass, lil’man! -De Hund is literally shorter! -А,а,ай'л шоу ю ш-шортер! Летс… С-си аур хайтс! -Measure! -Йес, летс межур! Оказывается, что Коля действительно ниже на целую Янову ладонь, хохочет, шутливо дуясь и оправдываясь сколиозом, ему предлагают лечебную физкультуру, пробуют закипевший отвар из еловых лапок и одобряют, сходясь на том, что приврали про лимонад. В какой-то момент выходит так, что Коля уже полулежит на коленях Яна, а у их костра намного больше людей, чем просто три их отряда, и Альдо рассказывает байку про свой шрам на шее, Ян вслед за ним травит про то, как Миша насрал на рога лосю, Алиса добавляет, что лось оказался невкусным и это наверняка связано, потом любопытствующих снова шугают, грозя военно-полевым судом и еще более страшной военно-полевой кухней, Дима интересуется, где эту кухню найти, ему советуют полезть в очко, он говорит, что бывал, дальше обсуждают, кто бывал в каком очке, сплетничают, позволяя себе наивность, про Рузвельта, Черчилля и Еще Одного, кого не называют по имени, уважая просьбу Януса, обсуждают возможную длину члена Гитлера. Альдо даже находит, покопавшись в рюкзаке, несколько порнушечных карикатур из журналов, где тот одет в женское платье, Сережа просит оставить ему на ночь - “передернуть”, ему отказывают, возмущенно сообщая, что так уже одалживали, а потом ничего не нашли. Снова подходит какой-то солдатик, снова американец. Ян шутит, что наглость у них в крови, тот стесняется и тихо просит Донни подписать свой рисунок, который нарисовал в дневнике по газетному фото. Все показательно ахают, хваля навыки молодого таланта, Донни качает в удивлении головой, с немного смущенной и гордой улыбкой подписывая рисунок, калякая еще рядом маленькую биту и улыбочку. Подходят за афтографами еще человек семь, осмелев, лопочут на английском - а потом и русском - что очень рады встретиться вживую, очень гордятся выпавшим шансом работать если не вместе, то так близко. Один, на вид лет сорока, подходит к Янусу, робко и смущенно протягивая лист и карандаш, потом - к Николаю, и к Диме, к Сереже, к Алеше и Лизе, объясняет, что у него сын грезет о них, пишет из тыла, что на стенку повесил вырезки из газет о них и в школе доклад делал. Когда он отходит, счастливо размахивая листом сидящим вдалеке товарищам, Лиза опускает голову, и сразу рядом с ней Дима, щебечет и шутит, потом уводит в сторону. Сережа всех успокаивает: ничего не случилась, просто девочка эмоциональная. Алиска обижается, что у нее афтографов не берут, тут же к ней тянутся три разных блокнота, но после этого Ян уже шугает паломников: завтра еще подойдут, и послезавтра, собрались тут!... Он ворчит скорее для виду, а Ютивич тренькает гитарой, силясь настроить разваливающийся после нескольких лет в дороге одолженный у соседей - под ответственность - инструмент. Где-то начинает играть гармонь, слышится смех и выкрики, льется ласково песня. Этого не хватало им всем. Этого не хватало им всем. Один раз Ян просит Ганса погулять с Колей - вот так, открыто. “Ему нужен свежий воздух.” - а у самого проблемы с транспортом, ссорится с командованием, доказывая, что буханка - плохая машина для раненого. У него дела, а его Коля сидит в своей палате, и ему, по заверениям Яна, жизненно необходим свежий воздух. Ганс, конечно, согласен: купить спокойствие товарища так дешево - редкое везение, к тому же, можно будет выйти за пределы лагеря, куда его не выпускают без надзора. Там можно хотя бы ненадолго забыть про этот ад. Просто ходить, нюхать весну и увязать в ней ботинками, ни о чем больше не думая. -Здравствуй., - Проговаривает с улыбкой, заходя в уже знакомую палату, старается снизить свой акцент., - Сегодня Янус немножька занят. Хочешь гулять со мной? И его встречает искренняя улыбка от тут же старательно спускающегося с койки парня. Ноги чуть подрагивают, но с дорогой и хорошей тростью, еще недавно принадлежавшей его палачу, он справляется и встает ровно, взмахивает четырехпалой рукой. -Здравствуйте! Д-дддавайте. А в… вы не заняты? Н-.. Н-аверное, должна быть работа, нет?, - Почти шепот, но целых два предложения, не считая отдельных слов - успех на уровне чуда. Ганс пожимает плечами, беря парня под руку. Работа - у него? Да, но у Альдо сегодня встреча со своим командованием, а там переводчик не нужен, и вышло отпроситься. -Прогуливаю., - Он хмыкает., - Нарушаю, товарисч лейтенант. -Ужасно!, - Тихий смех в ответ. Все идет не ожидаемым образом, но Ганс не против: они двое медленно бредут, как заверил Коля, в сторону второго выхода, того, который выходит на лес и область лесоповала. “Там речушка недалеко, Дима говорил” - и они пошли. Ганс сомневается в том, что она достаточно близко для истощенного и уставшего спутника, но соглашается: что бы ни помогало Николаю подниматься с кровати и исследовать мир, он не против. Чем бы дитя не тешилось… Он даже не знал об этом выходе, надо же. Двустворчатые ворота по размеру ближе к калитке, едва способные пропустить машину, открыты нараспашку, приглашая выходящего узреть то, что выглядит как акры срубленного леса. Жутко думать о том, как рубили деревья и как корчевали пни: тел не видно, но Ганс точно знает, что здесь умирали люди. Тяжелые топоры, бревна-стволы и падающие вековые сосны? Самоубийство для заключенного. Путь от ворот до еще целого леса занимает пятнадцать минут, приходится даже делать перерыв, в который Коля, несмотря на намек о том, что это плохая идея, пьет серый от пепла даже здесь снег. От прямого предупреждения о том, что снег не кипятили, он просто отмахивается. Приходится заткнуть себя и беспокойство за чужой хрупкий сейчас организм. Они идут молча, думают - каждый о своем. Ганс позволяет себе отдыхать, расслабить глаза и разум, лениво осматривая сосновый лес, куда они входят по дороге для грузовых машин. Видны свежие следы, видны окурки, еще даже не вымокшие - здесь сейчас живут. Судя по марке сигарет, янки. И действительно, вскоре они сталкиваются лицом к лицу с двумя молодыми солдатиками в американской форме с пустыми котелками на все отделение в руках. Коля дергает за рукав, шепчет на ухо: -С-сс.. Спросите у ннних, где речка. Остается только кивнуть. -Господа, прошу прощения., - Ганс обаятельно улыбается, стоит им поравняться., - Мой товарищ слышал, что недалеко отсюда есть река, не подскажете, где она? Один из солдат равнодушно взмахивает рукой за их спины: -Вы прошли мимо, сами туда идем. Проводить? Холодок по спине: янки - последние, с кем сейчас хочется находиться рядом. Из всех находящихся здесь они знают его с наибольшей вероятностью. И решение приходит на ум сразу же: -Боюсь, мы будем слишком медленны. Идите, а мы последуем за вами, так и отыщем. Ему в ответ все так же незаинтересованно пожимают плечами. -Как скажешь. Ганс с напряжением следит за тем, как эти двое проходят мимо бодрым шагом, сначала молча, потом - один другого что-то спрашивает полушепотом, не расслышать. Второй косится назад, на них, перед тем, как ответить. -Что-то случилось., - Он тихо сообщает Коле. -А то я не вижу., - Тот шепчет, не заикаясь. И солдатики разворачиваются, брякают котелки, приходится заставить себя удивленно приподнять брови, когда они снова сталкиваются, почти лоб в лоб, мужчины подходят некомфортно близко. -Что-то случилось, господа? Солдатик корчит полную презрения рожу и поворачивается к Коле: -Этот - тот мудак Ланда? Ганс замирает. Смотрит на Николая, строящего бровки домиком - сама наивность. -У-у… У тебя й.. есть и-история для таких? Ис-спользуй, и дддля них я спрашиваю т-тебя, к-к-кто это такой. История есть. -Ганс Ланда - это такой немец, который любит играть в догонялки., - Говорит несуразицу на русском, используя свое имя, чтобы янки услышали, и после этого снова поворачивается к ним. Они вооружены - ожидаемо, но плохо. Переходит на английский., - Он спросил, кто это. Я Марс, из трудового лагеря на границе. Присоединился к вашей армии, как переводчик. Вопросы можете задать Альдо Рейну, я в его отряде. -Ага., - Один из парней, а за ним и второй, ставят котелки на дорогу около себя., - Очень интересная история. Но мне говорили другое - что у нас тут охотник на евреев, у которого все зубы на месте. Прикинь, а? Ганс косится на Колю, тот - сверлит солдата неожиданно живым, стальным взглядом. У него нет пистолета, и у Ганса нет тоже. -Я тоже слышал. Вы считаете, что это я? -А быстро доперло… -Ю тач хим, ю факинг дед. Хеар ми?, - Ганс вздрагивает от этого голоса. Вот сейчас Николаю стоило бы промолчать. Это - тот единственный раз, когда, если подумать, Ганс был бы рад отвлечь чужое внимание на себя от непривлекательного для этих калеки. Секунду назад - был бы рад. Но теперь Николай напомнил им о собственном существовании, и будут бить - убивать - их обоих, и нет в нем достаточного благородства для того, чтобы не подставить другого, насколько это возможно. -Ю дед. Айм лейтенант, анд Альдо Рейнс гуд френд. Анд зис? Зис из хиз… Каптив. -Пизди больше, красножопый. Лейтенанта Рейна здесь нет, вы нахуй сдристнете отсюда, пока к нему ходить будем… Он бы этого подонка в живых не оставил бы. Наивное заявление, но приходится промолчать: сейчас человек на грани, каждое слово - провокация, потенциальный удар в висок. Сейчас Ланда вдруг снова понимает, насколько сильно хочет жить. Умирать так - даже обидно, не говоря о том, что больно. Слишком много он пережил для того, чтобы так просто умереть. Не имеет права, это слишком глупо. Он не умрет так же, как Дитер. Нет. -Нарушение Женевской конвенции. Просто к слову. К тому же, этот - только освобожденный. Ему… -Красной чуме вредно не будет. Его только держать… Все происходит почти одновременно. Рывок того, что напротив Ганса, к нему, уворот - в живот - за спину - крик - не его - чей? - железо в руке - за руку схватили - он вертлявый - за спиной - удушающий - крик! Ганс наконец-то замирает, обнаружив себя удерживающим солдата в удушающем захвате, прижавшим дуло пистолета к чужому виску свободной рукой… И когда успел из чужой кобуры вытащить? А кричал Николаев соперник, повыше и помассивнее, которого Ганс сбросил на парня. И не прогадал: тот лежит на земле, приподнявшись на локтях, лицо искажено болью, к виску прижат наконечник трости - тяжелый, каменный шар. Покалеченная нога Николая на чужом неестественно вывернутом колене. -Ю дан актинг аут?, - У Николая странный тон. Низкий, монотонный голос, в котором сквозит совершенно кошачий оскал. Не слышал этого раньше. Только молчание в ответ. Только тяжелое дыхание. Человек в захвате не шевелится. Ланда все равно держит его крепко, и палец точно на курке. -Сейчас мы отпустим вас и уй… -Но. Шит ап., - Николай дергает головой в ответ на достаточно разумное предложение., - Ви арент леттинг зем энивер, антил хи из сорри. -Что? -Что? Он сам и пленник говорят это почти одновременно, и Ланда своим ушам не верит: Николай выжимает из их везения сейчас непростительно много, стоило бы сейчас уйти подобру-поздорову и забыть об этом, как о страшном сне. -Николай, это… -Он хотел взять чужое., - Голос парня дрожит от неизвестно откуда взявшейся ненависти., - Чужое. Не имел права… Ай вонт ю ту сей сорри, ю стюпид бич. Хиар ми? -Да я скорее…, - Дерзость прерывается полным мучительной боли криком, солдат рвет глотку, стоит Николаю нажать на колено., - Ладно! Ладно, блять ты ебучая, хватит! Слышишь?! Хватит, блять!, - Истерический крик. -Что здесь происходит? И на них направлены автоматы. Конечно, на них направлены чертовы автоматы, Николай выдоил остатки своей удачи. Но при этом самонадеянно поворачивается к спрашивающему, судя по форме - полковнику. Отдает честь свободной левой рукой. -Лейтенант Николай Сдобнов, Пес Союза к вашим услугам., - И говорит на английском уже старательнее., - Эти двое попытались забрать у меня военнопленного и угрожали мне и ему физической расправой. Я буду прав, если скажу, что это противоречит закону военного времени? Лицо полковника меняется, и это доставляет Гансу невероятное удовольствие, смешанное с облегчением - и облегчения больше. Адекватный мужик. Это все, что было нужно: чтобы всего лишь один из янки умел соображать и понимать очевидное. Этот полковник - кажется, такой. И он смотрит на Ганса, окидывает узнавающим взглядом. -Отпусти его. Ослушаться приказа сейчас смерти подобно, так что мужчина беспрекословно выполняет, пистолета, однако, из рук не выпуская. -Смирно, рядовой Страйк. Тот, стараясь не кашлять, вытягивается перед командиром по стойке. -То, что сказал Сдобнов - правда? -Так точно, сэр. Ганс Ланда… -В гланды я ебал, кто это!, - От рявканья проседает даже Ганс., - Хоть Гитлер собственной персоной, вы соображали, что делаете?! Напарник вдруг кричит от боли. Николай, уже опирающийся на свою трость, раздраженно цыкает. -Прошу прощения. На этой ноге отрезано сухожилие, трудно координировать движения. Глаз полковника дергается. Он смотрит на лежащего на земле, переводит взгляд на Николая. -Уберите с мальчика ногу. Ему и так достанется., - Кивает в ответ на выполнение приказа., - Благодарю., - Снова смотрит на лежащего, уже поднимающегося парня., - Я верно понимаю, что двое вооруженных солдат вместо того, чтобы нести воду, напали на пленного и калеку? И проиграли им? Секунду и две солдат смотрит на него. Потом отводит взгляд. -Так точно, товарищ полковник. -Прекрасно., - И ничего прекрасного в этом голосе нет., - Просто прекрасно… Прочь отсюда. А ты., - Кивок второму., - Принеси наконец сраную воду. В воздухе повисает тишина, Ганс уже лениво и со спокойной полуулыбкой наблюдает за бедным парнем, подхваченным под руку одним из товарищей. Выбита коленная чашечка - нечего сказать, слухи не врали. Николай действительно профессионал своего дела. -У вас кровь. Ланда недоумевающе глядит на полковника, прослеживает направление чужого взгляда - и обеспокоенно поднимает брови. Темные армейские штаны Николая замараны медленно расползающимся темным пятном на паху. Взглянуть вниз - из-под штанины на дорогу падает одинокая алая капля. Течет по ногам. Плохо. Сам парень выглядит так, словно сейчас упадет в обморок: землисто-бледный, он покачивается, едва оставаясь на ногах. -Я-я… Я з-зззнаю., - На русском, и ушел так ненадолго появившийся незнакомый тон. Ганс переводит фразу, полковник глядит обеспокоенно. -Проводить обратно? -Н-нет. Ганс по… Поможет. И это Ланда переводит, загибая пальцы ближней к полковнику руки, ловя чужой взгляд: один, два… Три - он подхватывает падающего парня и без труда берет на руки. Легкий, как пушинка, килограмм тридцать от силы. -Он часто так? -За этот день - впервые, за неделю - девятый раз., - Остается только пожать плечами., - Не умеет распределять силы. -А рана?... -Эту информацию я разглашать не вправе, прошу прощения. Разрешите идти? Его смеряют полным недоверия взглядом - ну как всегда. Полсотни смертей на счету подчиненных, и ты уже чудовище - нонсенс. -Джонсон проводит вас. -Хорошо. Благодарю, сэр. Названный Джонсон, солдатик лет сорока, подхватывает трость Коли, и они трогаются. -Ты, сучий потрох… Ганс выходит до того, как Рейн успевает добавить что-нибудь еще. Потому что он не смеет. Спустя, может быть, полчаса, он находит себя… У крематория? Странно. Не помнит, как пришел сюда, и не помнит, как закуривал тлеющую между губ сигарету. Но затягивается нервно и зло, даже горестно, кажется. Дитер не должен был быть чем-то, кроме способа хорошо провести вечер - но он был таковым десять лет кряду, и что-то изменилось за годы. Десять лет… Почти четверть жизни Ганса Ланды этот человек был рядом с ним. Не всегда, урывками, раз в неделю, месяц или год - но был. И за эти десять лет, как это не смешно, другого мужчины у Ганса не было, и даже тот секс с Альдо казался изменой. Он в тот раз довел себя до истерики этим. А потом - снова, уже когда кровь заливала глаза, и он плакал от боли в свежем клейме, а Альдо вжимался в лицо пахом, матеря его, на чем свет стоит. И после - примерно при тех же обстоятельствах. И опять - почти так же. И еще разок, когда ради разнообразия это был Хуго, нассавший ему на лицо за просто так. И снова секс с Альдо. И- Об этом даже больнее думать, чем о трупах. Почти все дожгли, остался один кузов грузовика и гора около него. Всего-то. Это намного меньше, чем было. Ганс отсутствующим взглядом смотрит на тела-палки, закаменевшие и сухие мумии, где нечему гнить, чтобы вздулся посмертно живот. Наверное, его равнодушие делает его плохим человеком. Эта пустота внутри - равнодушие? Не совсем. Он словно ничего не чувствует, и при том готов по щелчку пальцев снова расплакаться. Как ребенок и как идиот. Дитер сказал бы, что врагов Рейха нельзя жалеть, и они заслужили это. Но Дитера здесь нет - нигде больше нет - а Рейх пал вместе с ним. Так решил Ганс: что империя исчезнет с лица земли вместе с тем единственным, кто верил в нее. Ему… Горько. И легче горевать, зная, что с ним горюет нация. Его империя мертва. Дитер Мертв. Дитер мертв. Гансу хочется убить себя. Он не знает, сколько сидит так, глядя в землю. Сигарета тлеет в руке и почти доходит до пальцев, когда дверь крематория распахивается, и слышится топот трофейных ботинок, три пары. -Это что за чучело?, - Идиш. Ганс реагирует, только поднимая голову, глядя на троих отсутствующим взглядом. -А я че, знаю? -Ладно., - Мужчина, толкая Ганса в плечо, переходит на немецкий., - Чего грустишь, болезный? Сказать, промолчать, соврать? Три опции, и хватает сил лишь на полторы из них. -Мой близкий человек умер. Я надеялся найти его здесь. А он мертв. Чужое лицо мрачнеет, рука треплет по плечу уже иначе - сочувствующе, ободряюще. Этот человек не вел бы себя так же, если бы знал, кто он. Если бы знал, кем были они двое. Он был бы рад этому, рад несчастью очередного нацистского ублюдка. И, если бы они встретились при других обстоятельствах, сам Ланда был бы рад его смерти: это было бы еще одно блестяще провернутое дело для него, как сыщика. Однако, они здесь, и второй из мужчин комментирует, с грустью цокая языком. -Сегодня сожгли? -Да., - Он врет, потому что это единственный способ для него получить сейчас хоть немного сочувствия - хотя бы так необходимую сейчас малость. -Уголовник, еврей? Номер помнишь? Ганс выдавливает из себя слова: -Розовый треугольник. -А вы типа… -Да. Они молчат немного. Это так смешно: вот Ганс и признал впервые постороннему, кто он такой. Эту информацию можно использовать против него тысячью способов, но это кажется сейчас второстепенным. Ему нужно сказать кому-то хотя бы что-то. Ему как никогда хочется быть честным. Нужно найти Януса. Мужчины уходят молча, только один треплет по голове на прощание. Задевает шрам, но, кажется, не обращает на него внимания, уходя в сторону ночлега. Нужно спросить у Егерей. Янус - у их костра в кои-то веки, и это почти удивительно. Ест, глядя перед собой пустым взглядом, лицо опухшее от слез. Остальные тихо говорят между собой, только Миша сидит вплотную к командиру, прижимается к нему, заботясь. Ганс садится чуть в отдалении. Здесь спокойнее. Он знает, что сейчас не нужен за этим костром со своей сопливой историей и нытьем, но не может заставить себя уйти: рядом с Егерями, даже в нескольких метрах от них, ему теплее. Безопаснее. Спокойнее, наконец. Здесь знают, кто он такой, и наконец можно не следить за тем, чтобы спрятать метку. Здесь, если и будут не рады - а они будут - то хотя бы не прогонят, заметив, и этого достаточно. Сейчас Янусу тяжело Хьюго сначала даже не замечает ее - одну из многих бритых голов на тощих шеях, одно из многих ужасающих пергаментных лиц. Ему это кажется слишком похожим на ночной кошмар, чтобы замечать хотя бы что-то: сотни, сотни сотен мертвецов и живых, повинных только в своем рождении, сотни тел тех, кто не боялся говорить, сотни бритых голов тех, кто не заслужил этого ада. Он, наверное, сделал недостаточно. Пока он пил и ел, пока спал, здесь умирали люди. Каждую секунду его бездействия здесь умирали люди. Он никого из них не спас своей ненавистью, никому из мертвецов не сумел помочь. -Штиглиц., - Хриплый голос, и тот вздрагивает, повернувшись к стоящему рядом человеку. Сначала даже не узнает мрачное избитое беззубое лицо, не понимает, откуда знают его имя, здесь некоторые, кого позже посадили, слышал о нем, может, даже видел в газетах…, - Хьюго, как дела? Ломаный немецкий заставляет его вспомнить. Русский акцент заставляет. -Лиз?... -Ну я… Она не успевает договорить - Хуго хватает ее в свои объятья, прижимается, пытаясь всеми силами не касаться спины - у нее, наверное, очень болит спина - не обращая внимания на мерзкий запах, на грязную форму заключенного и вшей на ней - вот на что ему точно плевать. Только вертится в голове: жива. Жива его подруга, его соратница, его названная сестра, не по крови, но по сердцу. Пережила этот ад. Сумела. -Элизабет. -Хьюго. -Я так боялся. -Я знаю. Он осторожно отстраняется, ощупывающим взглядом осматривает лицо и спрятанное почти целиком под мешком формы тело, сердце болит, болит так сильно за своего товарища… -Думал, ты тут подохнешь. Дырки есть? -Обломился, значит. Новых не появилось. -Латать тебя надо, юморная? -Не обязательно. Хьюго кивает, будто сам себе. -Пойдем, Омар тебя починит. Где остальные? Хьюго с трудом заставляет себя не помочь, не поддержать, не нести на руках. Лиз только посмеется над ним за это: и не такое переживала, а он расчувствовался. -Алекс в крематории, там дожигают тех, кого деть некуда, Дима распределяет народ между делами, постелями и врачами, Сергей в последний раз помогал врачам, Николай - в медблоке, Янус сидит с ним. -А… ., - Хьюго затыкает себя. Хочется спросить: “Где остальные?”. Где Егор, так ненавидевший американцев? Где Дженя, постоянно молившийся? Где Мишэ, где Павел, где Александр, Семен - где? Мужчина знает ответ на свой вопрос сразу, потому что этот вопрос - глупый. Они как раз подходят к медблоку, дверь перегораживает зэк с немецким автоматом. -Мест нет., - Говорит по-английски с немецким акцентом. -Человека нужно осмотреть., - Хьюго кивает на Элизабет., - Мне нужен Омар Ульмар, он у вас работать должен. -Сейчас., - Зэк открывает дверь, орет внутрь., - Ульмар, который врач, где?! Оттуда крик, вырывающийся из гомона: -Мясо режет! -Понял! Зэк закрывает дверь, пожимает плечами. -На ампутациях. А че с ним? Хьюго поворачивается к Элизабет. Он - не знает. -А что с тобой, реально? -В мозолях на ногах гной., - Лиз дергает плечами. -Ну, э…, - Зэк пожимает плечами., - Пока ходи меньше. Хуй знает. Потом, может, умирающие закончатся, место будет. -Мерси. Гной. В мозолях. На ногах?... Хьюго абсолютно молча поднимает ее с земли на руки, Лиз только ойкает. Ей не должно быть больше больно. Хватит, настрадалась. -Че творишь? -Сказали меньше ходить, я помогаю. -Вы че, педики? Дверь распахивается, выбегает парень из американцев с крестом на форме, в руках два ведра. К умывальникам. Пробегает мимо. -Это баба., - Хьюго кивает на Лиз. Зэк тихо матерится. -Ну и помотало тебя, подружка. На женской были? -Там все тоже занято., - Хьюго врет, он там не был, но это наверняка правда: там болячек наверняка еще больше., - Я пиздучку тогда к нам отнесу, у нас снаружи лагеря стоянка. -Отнеси, добро дело. А, и можете промыть мозоли кипяченой водой. -Так и сделаем., - Лиз кивает., - Когда он отпустит меня на землю. -И не подумаю. -Хьюго. -Элизабет. -С тобой невозможно спорить. -Пожалуйста, всегда рад помочь. Все началось с холода и костра. С того, что вечер был промозглый и мерзкий, и руки мерзли в карманах формы, снятой с мертвеца. Дома у Ганса осталось прекрасное пальто, но здесь у него было другое, снятое в трупа и с тремя дырками на груди. Все началось с того, что он зашел в общий дом, как его начали называть, чтобы согреться перед тем, как вернуться к лагерю Ублюдков. Он увидел там среди прочих ребенка. Кажется, мальчика, сидящего в одиночестве и, он надеялся, ждущего кого-то. Этот мальчик не бегал, не исследовал предоставленную ему территорию, даже не изнывал от скуки. Он просто сидел неподвижно, глядя в пустоту перед собой, тихо и пугающе спокойно. Ганс Ланда на своем веку повидал много детей во множестве разных ситуаций, и обычно любил напуганных и тихих за то, что они не мешали ему работать. Он называл это вбитой вежливостью. В этого мальчика вбили слишком много вежливости. И черт дернул его подойти. Маленькая вспышечка где-то глубоко внутри: хочется, чтобы этот мальчик вел себя нормально. Как ребенок. Хочется иметь хотя бы иллюзию того, что он может вернуться к этой норме, став снова обычным ребенком. – Хей. Ты знаешь, кто такие хоббиты? Альдо вошел сюда в поисках Ганса. Того не было уже слишком долго, мысль о побеге не закралась только из-за ее абсолютной нелепости, понимания, что бежать Ланде, охотнику на евреев, некуда, что его теперь ненавидят в равной степени свои и чужие. Болят руки, плечи, ноги, все тело болит тягуче и мучительно от перегрузок за последние дни. Он не мог уснуть, потом не мог проснуться, потом работал тяговой лошадью, потому что только у пришедших осталось от мышц больше, чем намек. Альдо был очень уставшим и злым, потому что пропал человек, которого он не только не убил, но которому еще и платил за работу переводчика, за ту работу, которую в последние полтора часа Ганс не выполнял ни секунды… Альдо замер у порога, только войдя. В тишине и пустоте позднего вечера, когда здесь все обычно уже спят, уставшие за день, неделю, месяцы и годы, есть один небольшой, человек на десять, кружок людей – в основном местных – и звучит только один голос. Кроме английского и основ испанского Альдо, к своему теперь сожалению, языков не знает, но точно понимает, что Ланда говорит на идише. Нежная, журчащая речь льется из чужих уст балладой, голос прыгает, рассказывая по ролям какую-то историю. На плечо ложится рука. Это Донни измученно улыбается, прижимая палец к губам. Шепчет: – Он читает “Хоббита”. Наизусть. Альдо только сжимает в тонкую линию губы, кивая, осматривает помещение и людей здесь. Больно смотреть на измученные пергаментные лица детей и взрослых, одинаково бритых, замерших лежа или сидя – и не несчастных. Настоящих людей, не мучеников и не героев, старающихся не клевать носом, чтобы не пропустить интересного момента. Ланда хмурит картинно брови, что-то говорит обиженно, раздаются смешки. Донни тоже хмыкает, переводя шепотом: – Что может быть лучше полета? Бильбо хотел ответить: “Тёплая ванна и поздний завтрак на лужайке перед домом”. Не выходит не улыбнуться. – Верно думает. Он быстро отходит за кипятком, который всегда греется у общего костра Ублюдков по вечерам, и возвращается с ним и двумя кружками – своей и Донни. Обернувшимся на звон кивает: можно брать. Тихо-тихо, чтобы не прерывать рассказчика, по очереди люди подходят и черпают воду котелочками, которые достают откуда-то из недр одежды, и садятся обратно так же тихо. Сам Альдо садится на пол, кладя подбородок на прижатые к груди колени: пусть даже не понимает не слова, ему нравится, как звучит эта речь, как насыщенно Ганс рассказывает о приключениях Бильбо, хоббита, который отправился в приключение. Ганс заканчивает, только когда засыпает уже больше половины людей, поднимается, откашливаясь и объявляя что-то мягким и улыбчивым голосом. Тут же разом несколько вопросов на том же идише, и только тогда Ланда поворачивается к Альдо и обращается к нему. – Сколько времени в день готов выделить мне? Остается только вздохнуть. – А сколько нужно? В результате они договариваются о том, что с восьми до двенадцати ночи Ланда будет каждый день здесь. И больно, радостно, но больно видеть улыбки на лицах едва оставшихся в живых людей, больно смотреть, как они расходятся, поддерживая более сонных и обсуждая вполголоса то, что сейчас услышали. Не речь, не сводки новостей, не декларацию. Сказку. Людям очень по-человечески бывают нужны хорошие, добрые сказки. – Как ты это провернул? Грохочет пустой котел, Ланда, морщась, уже уставший и мрачный, отпивает из кружки Альдо теплую воду. – Что конкретно? – Хрипит сорванным голосом. – Вся история со шрамом. Тебя не спросили, кто ты? – Пара человек, еще до этого вечера. Рассказал, что я журналист, сидевший три месяца в лагере, потом освобожденный вами, что свастика – подарочек от надзирателей к вашему приходу. Видимо, слухи распространились. Они молчат, гремит котел. Ночь тихая, но теплая, небо заволокло облаками без дождя. Под ногами хлюпает грязь. – Ты же подыграешь? – Ганс выплевывает из себя с явным усилием. – Что, тебя чаще гладить по головке и называть умницей? Думаешь, твои истории что-то исправят? В ответ вздох. “Ты омерзителен мне” – читается очень хорошо в одном лишь этом вздохе. Слова очень быстро перестали быть нужны им двоим. Но вслух Ганс говорит иное. – Хотя бы перед ними. Не хочу портить красивую историю тем, что… Ну… – Последние десять с лишним лет систематически убивал таких, как они? Или ты конкретно про работу в СД? Потому что Альдо не может и не будет сочувствовать Гансу. Не этому человеку, о котором знает слишком много, чтобы испытывать любую симпатию. Он не даст ему такой привилегии, как возможность забыть и шанс быть прощенным. Есть вещи, за которые прощения быть не может, железный крест за убийство беззащитных – среди них. Такое нельзя ни забывать, ни прощать, и именно поэтому у Ганса свастика на лбу. Чтобы не смел снимать свою форму, чтобы отвечал за свои поступки. Но иногда людям бывает нужно добро. Бывает нужна вера в то, что есть те, кто не хотел убивать. – Да, прикрою. Но поблажек не жди, и если выкинешь что-то… – Я уже всем рассказал, что ты нервный и злой, не волнуйся. – Ганс скалится уже знакомо: жестоко и зло. – Разумеется, если ты ударишь при них человека, прошедшего через то же, через что прошли они, ничего не случится. – Сарказм злой и жесткий. И Ганс снова мрачнеет. – Если что, бей здесь и бей в торс. Лицо я объяснить не смогу. Вот блядь. Мерзкая, гадкая, неожиданно оказавшаяся способной на сопереживание блядь. – Ты специально выставляешь меня мразью? Ганс смотрит уставше. – Перед кем? – Передо мной самим. – Нет. Я просто хорошо тебя знаю. У Альдо остается от разговора мерзкий осадок.