Живодеры. Сухая гангрена

-Артур. Коля молчит. Сидит на кровати рядом с мужчиной, задумчиво и с рассеянной улыбкой поглаживающего его бугорок. Машинально кивает чужим словам. Бугорок в животе будет Артуром. -А если девочка?, - Он спрашивает тупо и глупо. Это похоже на несуразную сцену из второсортного кино, из жутковатой театральной постановки, из бульварного романа, написанного под стимуляторами. Он, хоть убейся, не может воспринимать это реальностью. -Тогда решишь ты., - Ганс кивает, словно сам себе. У него пустой взгляд. В полутьме, освещенный тусклой прикроватной лампой, он похож на обычного уставшего старика. Свет оттеняет каждую морщинк, каждый шрамик и несовершенство дряблой кожи. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Коля назовет ее Алисой. -Анастасия. -Почему? -Хочется. Он назовет ее Алисой. Потому что запомнил, прочёл в детстве в энциклопедии, что alis - это крылья. Она будет крылатой. Улетит отсюда. Он, может быть, останется. А она улетит. Хоть один человек из них двоих - троих - счастлив должен быть? Если бить себя по животу, бугорок может умереть, вроде бы. Но Коля думает о Гансе. Содрогается при мысли о том, что с ним сделает этот человек, если узнает. И за меньшее он Коле дарил самые изощренные пытки и самые извращенные кошмары. И мужчина не знает - не хочет знать - что с ним будет, если бугорок исчезнет однажды утром. Поцелуй в лоб. Коля наклоняется над все так же стоящим у кровати ведром. Спазм уже привычно выталкивает из него все, что осталось от сегодняшнего обеда после прошлых четырех. Какие-то катышки, похожие на заячий помет, утопленные в прозрачной желчи. Вкуснятина, блять. Он не может уснуть в эту ночь, и когда на следующий день идет, как и вчера, в барак, снова оставаясь без внимание, ставший для этих людей привычным зрелищем, молчит, отдавая контрабандное - только пару сигарет и хлеб. -Все, что есть? Он кивает. Розен толкает Вебера локтем в бок. -Заткнись и будь рад. У других таких чудес нет. Коля не реагирует. Павол смотрит на него внимательным взглядом. Чуть суживает глубоко впавшие в череп глаза. -Что-то случилось? У Коли дрожит губа. -Нет., - Голос не слушается, сжатый комом в горле. -А что не случилось конкретно? Коля очень тихо всхлипывает - буквально громче обычного носом воздух втягивает. -Я…, - Слова в горле застревают. На улице темно. Он не хочет делиться этим с другими. Нужно с Паволом. Только с ним не так страшно - с человеком, которого он предал. Он всех здесь предал. Всех, кого убил и всех, кто остался в живых. -Ты можешь выйти? -Секреетики., - Вебер тянет недовольно, ворчливо. Павол советует ему заткнуться, стаскивая с усилием свое тело - скелет и кожу - с третьего этажа койки, отданного в комплекте с двумя другими скелетами. Тот, что лежал там до того, умер, а это все же лучше, чем на полу. На улице холодно - они, не сговариваясь, запахиваются плотнее в форму, садятся на корточки у ледяной, но защищенной от ветра стены, вжимаясь в спасительную темень выпирающими позвонками. -Что там?, - Павол даже не предполагает, что случилось. Слишком здесь много может быть причин для рыданий и плача, слишком много разных методов и способов - он был все-таки прав, получается - размазать Колю по стенке слоем вялого полуживого дерьма. А у Коли внутри - в груди, в желудке, в горле - налит жидкий бетон, причиняющий тупую боль. У него есть в руках сейчас две жизни, а такое чувство, что нет уже ни одной - что он уже сам мертв. -Я… Не кастрат. Павол терпеливо ждет. Заставляет продолжить своим молчанием. -Я транссексуал. -Типа… Женщиной быть хочешь? Боль сбивает недоумением. Ненадолго, на мгновение - но на улыбку этого хватает. Слабую, жалкую - но напряглись оставшиеся мышцы, растягивая рот, заболели. Он жив до сих пор, если болит. Хорошо, наверное. -Нет. Конечно, нет. В обратную сторону. Павол молчит. Кажется, не понимает. -У меня есть вагина, яичники и матка. Кровь в тот раз - это у меня пошли месячные. В первый и последний раз. Понимаешь? -Нет. -Я ношу ребенка, Пав. Эти слова падают изо рта на землю тяжелым грузом. Там лежать и остаются, больше не шевелясь и даже, кажется, не дыша. В Коле этих слов больше нет. От этого легче - будто часть бетона в его желудке вышла от этого наружу. Павол чертыхается. -Хауссера? -Да. -Плохо. Он об этом знает? -Да. Недолгое молчание. -Мы можем спрятать тебя. Попробовать хотя бы. Будешь ходить по баракам, кочевать. Конечно, поведут шмон, но… Сколько тебе дали отсрочки? -Нет, подожди., - Коля мотает головой в спешке, хватает чужую руку, кость плеча. В груди вдруг тепло, вдруг ненадолго тошнота уходит. Беременных на женской стороне обычно сразу убирают, находят - и женщина идет в газовую камеру в тот же день, черт, он не подумал об этом. Павол уже начал спасать его. Так сразу - Колю, который ничего не просил и взамен дать не может., - Нет-нет-нет, Пав, стоп. -Что? На проволоку… -Он хочет сохранить ребенка. Мужчина рядом затыкается. Молчит долго и очень удивленно. Наконец: -Что?, - Будто ослышался. -Сохранить. Он имя уже выбрал., - От этих слов снова ком в горле. Изо рта вместо шепота рвется шипение., - Хочет, чтобы родился мальчик… Коля тихо, протяжно воет, цепляясь за чужую руку. Та ложится на плечо, пальцы на секунду сжимаются, поддерживая так - лучше, чем никак вовсе. Горе здесь привычно, и большего Павол потратить сейчас не может. Да и это для него наверняка не трагедия. Коля ведь жив - ему наверняка этого достаточно. Он не понимает, понять не может физически, никаким способом, что чувствует сидящий рядом с ним. Не та анатомия. Вздыхает Павол тяжело и глубоко - уставше. Кладет на Колино плечо руку, падающую почти невесомым похлопыванием, в котором не осталось никакой силы. -Идиот. Я ведь говорил тебе. Нет разве? Коля всхлипывает, растирая по лицу слезы, кивает почти судорогой. Говорил ему Павол, говорил не один раз перестать делать то, что он делает, заканчивать нарываться и проявлять бессмысленный героизм, переставать быть глупым, просто подчиняться для того, чтобы сопротивляться, когда это правда что-то изменит. Обидно не это - другое. -Я так и делал. Правда. И он все равно… -Да., - Похоже скорее на выдох, чем слово., - Потому что ему нравится ебать скелеты. Они немного сидят так вдвоем в тишине, нарушаемой только плачем. Коле больно - так, как не было давно, и еще сильнее страшно. Он не знает, что будет с ним, если бугорок умрет, тем более не знает, что будет, если ему позволят вырасти, позволят Родиться. Блять. Коля держится за бугорок, обхватывает его, едва заметный, одной только кистью. Этот бугорок может стать ребенком. От Хауссера. -Немного дотерпеть осталось. Слышишь? Коля слышит - поднимает голову, не понимая, что Пав имеет ввиду. До чего - до ебаных родов? До смерти? До того момента, когда он сломается наконец достаточно, чтобы стало плевать? -До чего? -Газету принес. Помнишь? Коля кивает: он помнит, конечно помнит - ничего, кроме этих встреч и насилия, не происходило с ним за последнее время. -Ты так и не спросил, что в ней было. -И что? -Военная сводка была, вот что. Сердце пропускает удар. -Там… -Счет идет на месяцы, Пес. Месяцы., - Павол делает упор на это слово, будто на трость, будто это - дверь, тяжелая и со ржавыми петлями, которую он силится открыть., - Я считаю, мы будем свободны раньше, чем ты родишь. Намного. Понял? Коля понял. Надежду внутри он бережет, уходя от парней по темным - фонари едва ли помогают - дорогам между домов и домиков. Он может дожить. Они все… Должны. Он и так убил здесь достаточно для того, чтобы позволить себе потерять кого-то еще, а теперь еще и точно ясно, что есть край, есть - будет - конец этому аду. Желание жить, давно забытое и уже словно незнакомое, внутри него всколыхнулось резко, вдруг, ногам будто бы стало легче даже ступать, а боль словно ушла из тела. Он сможет. Он сумеет, выживет, вернется. Он - точно, сейчас появился смысл быть паинькой, появилось понимание того, что что-то да изменится от поведения, что-то есть впереди, кроме вечной жизни здесь, в этом аду. Его найдут, увидят, спасут. Он по ступеням наверх взлетает, и даже несмотря на то, что выдыхается тут же, останавливается - все равно рад. Он не обязан будет рождать этот бугорок. Он будет свободен. Все кажется уже много менее радужным на следующий день: линия фронта может быть где угодно, сбрасывать бомбы могут куда угодно - он все еще пока что здесь, и ему, теперь уже точно, нужно заставить себя выжить. Для того, чтобы - в это сложно верить, в это страшно верить - вернуться к Яну, как обещал. Он сможет вернуться к Яну. Даже если не будет уже нужен, то хотя бы найдет, хотя бы удостоверится в том, что все впорядке, что Живодеры вернулись и Ян за ними приглядывает - он из тех, кто это точно бы делал. Даже если у Яна уже жена, даже если дети какие-нибудь или собаки, Коля сможет просто быть рядом, если не возлюбленным, то любовником, если не любовником, то другом, если не другом - хотя бы полезным инструментом. Коля вернется обязательно, потому что он хочет… Не хочет. Не то слово. Он готов сейчас буквально - совершенно буквально - на все, чтобы вернуться к Яну. Потому что появился шанс. Настроение портит, обламывая, другое: он должен и помочь тоже. Не он один должен вернуться - повторяет себе. Пав - он здесь уже лет пять, если не больше, он не заслужил, что ли, возможности? Шанса? А Вебер? Розен? Никто из них, из своих, не заслужил меньше этого шанса, чем он, все, чего у них нет - привилегии быть им, быть тем, кого трогать нельзя. Их спасать нужно - дело только в том, что Коля не знает, как. Понятия не имеет, что он может в обмен на них предложить. -Герр., - Коля делает осторожное движение в этом направлении уже после того, как Ганс ужинает и даже без напоминания моется, забираясь на кровать рядом с ним, теплым и мягким. Тут нужен тонкий расчет, нужно быть хорошим мальчиком, чтобы из него выдрочить - может, и буквально - эту защиту, это спасение для своих. Проглотить гордость - это не приказ, а необходимость., - Скажите, что мне нужно сделать, чтобы вы прислушались к маленькой просьбе? Хауссер откладывает книгу, поправляет очки для чтения, съехавшие на кончик носа. Он выглядит невероятно, непривычно вымотанным. Вздыхает. -Смотря что за просьба. Коля мычит неопределенно, укладываясь рядом и кладя ладонь на чужую пижаму - туда, где пах. Речь идет о защите его близких. У него есть привилегия. У него сейчас власть, у него все то, о чем другие и мечтать не смеют. Нужно просто заткнуться и разыгрывать самые хорошие карты, что есть на руках. Дима так делал много раз, и он тоже сможет, обязан суметь. -Двадцать второй барак., - Он смотрит с мольбой., - Вы можете сделать так, чтобы их не убили?, - Носом утыкается в чужое плечо. Говорит даже, наверное, искренне, потому что голос хрипнет от волнения и боли. Он не знает, что будет делать, если из-за его недоработки умрут еще люди., - Записали, как неработоспособных, не отправили на этап. Пожалуйста. Я очень… Прошу. Не расплакаться и не блевануть - задача с повышенным уровнем сложности. Не расплакаться и не блевануть - задача совсем не из простых. Но ему нужно, хоть убейся нужно знать, что он делает все, что может, ему нужно спасти хотя бы кого-то. Слава богу, чужие губы растягиваются в ласковой, усталой улыбке, по щеке гладит рука. -Покажи, что можешь. Потом посмотрим, хорошо? Коля кивает. -Да… -Нет., - Хауссер мягко смеется, отвязывая веревку от кровати и мотая свободный конец на руку - держит на поводке. От этого обидно и мерзко., - Псы не разговаривают - забыл? Хочется плакать. Хочется кричать, выть, бить руками и ногами - продолжать бороться хотя бы так, хотя бы как-то. Но все, что остается на самом деле, это кивнуть, сжав губы. Нужно что-то хорошее сделать, интересное - такое, чего Хауссер от него не ждет, чего не видел. Как-то Коля все-таки прошел этот путь от грозы фашистов до беременной шлюхи, готовой отсосать оберштурмбаннфюреру СС. Каким-то образом это все-таки случилось. Он слезает чуть вниз, садится наездником на Хаусаера, глядящего с любопытством и непониманием - и крепко сжимающего веревку. Чуть трется поступательными движениями о чужой член, быстро бухнущий, сквозь ткань пижамы - хороший знак. И, наверное, не важно, что за путь он прошел для того, чтобы здесь оказаться. Руки ложатся на чужую грудь, чуть сжимают, слабо, потому что на большее просто нет сил, и снова поступательное движение, пока Коля почти ложится на чужое тело, обхватывая и оглаживая бока, прикасаясь губами к животу и грудной клетке. Чуть двигает тазом, пробуя чужой стояк - можно ли уже. А не важен этот путь, потому что, думая об этом, Коля ощутимо, болезненно разрушает себя изнутри, становится больнее, когда понимает, чего лишился. Он сдвигается чуть ниже, к чужим коленям, чтобы приспустить чужие пижамные штаны на завязочках - Хауссер выгибает спину, позволяя сделать это - освобождая приподнявшийся член, с теми же морщинками и теми же волосками на яйцах, что и был всегда. Но в этот раз все иначе. Он не просто не отказался, не просто согласился - он предложил сам, и это кошмарно. Об этом хочется забыть. Забыть, плюя на чужой член и размазывая по нему свою слюну руками, забыть, осторожно насаживаясь на него, давя стон, всхлип, вздох - что бы ни пыталось вырваться, вместо этого есть только тишина. Просто не знать о том, что происходит, закрыть глаза, проигнорировать, медленно и с трудом, без сил приподнимая себя на корточках и почти падая снова на член, болезненно, шилом или ножом впивающийся в кишки, пронзающий тело острой болью. Но на то, чтобы не падать, нет сил. Все, что Коля сделать может, он делает: упирается руками в чужую грудь, сжимает полуседые кудряшки волос и чуть дряблую кожу, заставляет себя снова подняться и опуститься. И снова. И снова. Веревка чуть тянет вперед, заставляя наклониться, закрыв - зажмурив - глаза, там чужая рука, упирающаяся в грудную клетку, облегчающая задачу. Коля позволяет всему своему весу - килограмм тридцать пять, не больше - повалиться на нее, разрешает себе довериться человеку, на члене которого скачет. Он закрыл глаза, будь его воля, закрыл бы и уши, и всего себя целиком. Но держит в голове, будто утопающий - спасательный круг, одну мысль: он сейчас не ебется, а спасает людей. Прямой долг военного - спасать людей. Для Коли - любыми средствами. Любыми путями. Он в какой-то момент - быстрее нужного - устает, без сил заваливается на бок, когда темнеет в глазах уже который раз, а в животе зреет новый спазм тошноты, подкатывающий медленно, но слишком уверенно для того, чтобы не случиться. Поднимается снова на дрожащих руках, упорно, в голове ничего, кроме боли, звона и точного знания того, что этого не достаточно, это не удовлетворительно. Он сжимает зубы - те, что остались, пытается снова насадить себя на чужой член, не выходит ничерта… Сбивает смех. Сбивает, когда Ганс заставляет лечь рядом, целует в лоб, а на чужом лице, освещенном прикроватной лампой, улыбка. Мужчина мягко заправляет за его ухо прядь волос. -Какой ты старатейлный., - На русском, ласково. Поцелуй в губы, даже без языка. Коля чувствует, как к горлу подкатывает медленно рвота. Ганс берет его тонкую руку в ладонь, помогает обхватить его член прямо так, лежа рядом. Сил на то, чтобы держать глаза открытыми, считай что и нет, поэтому Коля не держит, чувствует под пальцами складочки кожи, скользящие вверх и вниз, чувствует запах мыла от чужого тела, слышит чужое сбивчивое дыхание. -Давай. Давай… Хороший мальчик., - Ганс сжимает его бок, толкается вверх бедрами., - Хороший мальчик, молодец, да, да… Когда мужчина кончает, только выдохнув громче нужного, на руки брызгает совсем не много, всего разок, будто даже эта часть чужого организма устала и истощена. Ганс расслабляется, устало откидываясь на подушку, Коля наконец находит в себе силы открыть глаза, только когда тот снова берет в ладони его руки. -Смотри. Коля смотрит. На то, как с чуть лукавой, вымотанной, довольной улыбкой Хауссер подносит его руку ко рту, на то, как влажный и мягкий, как какая-нибудь кишка или мышца, язык проводит по коже раз, другой и третий, на то, как мужчина слизывает с него собственную сперму, не прерывая зрительного контакта. Почему-то это не вызывает никаких эмоций, кроме недоумения. Зачем? -Ну как тебе? Коля помнит, что говорить нельзя, а на одну из чужих рук все еще намотан поводок удавки. Так что он просто кивает - но и на это она угрожающе дергается, чуть затягиваясь и расслабляясь сразу. -Нет, не так. Коля вопросительно наклоняет вбок голову, но никаких подсказок за этим не следует. Догадывается не сразу. А когда понимает, тихо гавкает по-собачьи. На пробу - но чужое лицо расцветает радостью. -Ты моя умница?, - Руки чешут голову., - Ты мой хороший, да? Хороооший. Коля лучше бы не чувствовал ничего, чем то, что чувствует - неожиданный, ненужный всполох радости, пришедший словно из ниоткуда. Осмелев, он позволяет себе гавкнуть снова, и снова, убеждаясь в том, что это не вызывает злости. Он спасает людей. Ничего больше. Он не шлюха, он не идиот, он не послушная псина для этого человека - слышать обратного не хочет даже от себя. Он спасает людей. Ганс улыбается, в уголках глаз рассыпаны морщинки. -Присядь., - Он садится сам, уступает свое место, отсаживаясь чуть дальше, ближе к ногам. Коля, конечно, садится, и, конечно, послушно раздвигает ноги, когда на это чужими руками едва заметный намек. Он спасает людей. Не сопротивляется. И даже не шевелиься - скорее каменеет, чем не против - когда Хауссер опускает голову и, раскрыв его внешние половые губы, собственными губами, самыми обычными, припадает к членику. Он никогда такого не чувствовал. Это даже приносит телу удовольствие, мужчина четко понимает это, несмотря на то, что в голове все тот же, что и всегда, белый шум помех телевизора. Коля откидывает голову назад, на спинку кровати, глубоко выдыхая и хватая себя самого за таз и ноги, жмурит глаза. В них искры. Снизу вверх внутри него разливается странное, непрошенное тепло, непривычное, давно забытое или никогда не существовавшее чувство: ему приятно. Это не похоже на то, как было с пленными, на Колин единственный подобный опыт в жизни, не похоже на член в нем, вставленный насильно, не похоже на дрочку пальцами, как он делал сам. От этого невероятно… Хорошо. Он не просил этого. Он не хочет этого. Не желает, чтобы это “хорошо” находилось с ним сейчас в одной комнате. У него такое чувство, что это “хорошо” его убивает, медленно душит, перекрывая кислород. После, не дождавшись оргазма, которого быть и не могло сейчас, Ганс спокойно, не озаботившись тем, чтобы помыть рот, просто ложится рядом. -Как тебе? Коля на автомате гавкает, изобразив приязнь. У него в голове ничего нет, кроме того, как это странно. И он все-таки блюет.