Живодеры. Сухая гангрена

Пав думает. Много. Вместе с газетой, вместе с военной сводкой оттуда, вместе с пылающим городом внизу холма, к нему пришла надежда. Впервые за все время. Десять лет. Больше? Меньше? Не уверен, что помнит. Все эти годы все, что он делал - давил себя, и задавить сумел. Здесь выживание не обеспечивает ничего, кроме случая, но свои шансы всегда можно повысить, и первое, что для этого нужно сделать - заткнуть в себе надежду, заткнуть оптимизм и пессимизм, заткнуть грусть, прошлое, образы любимых и товарищей снаружи, забыть о том, что существует что-то, кроме здесь и сейчас. Это давало прожить еще один день - каждый день. Сейчас он почти что не может решиться на это снова - мнет незнакомую, забытую надежду в руках, пробует на зуб, разглядывает на солнце и при свете спичек. Он не уверен в том, что хочет ее иметь и уже давно не помнит, что с ней делать. Но теперь она, кажется, нужна. Теперь она стала чем-то большим, чем риском сойти с ума, стать одним из автоматов-мусульман, из которых надежду выбили ногами, кто не сумел однажды ее спрятать в себе самом так хорошо, чтобы самому забыть. Теперь надежда, кажется, нужна. Это - странное чувство. От него хочется кричать. Павол не кричит - это тратить так нужные силы и привлекать совсем не нужное внимание. Осталось только дожить. Питаясь этой надеждой. Раздувая ее в себе, согреваясь ею, укрываясь ею. Раньше не оставалось ничего, теперь осталась надежда, и ее должно быть - обязано быть - достаточно. Все, кто еще в своем уме, кажется, чувствуют это. По лагерю идут теперь другие разговоры, чем раньше. Люди вспоминают, кем были до, и говорят о том, что будет после - это ошибка, конечно. Слишком отвлекаться нельзя. И споры коммунистов с демократами только раздражают. Павол ни в тех, ни в других не верит. Он сейчас - последние десять лет - ограничил вообще свою веру. Они отвлекаются на то, какой строй будет в Германии после войны, чем им нужно будет заниматься, политические из партий вспомнили о своих должностях… Зря. За должность кусок хлеба не получишь. А сейчас, чтобы до должностей дожить, им нужен именно что кусок хлеба. Не партии. Не политика. Им нужно выжить. На свой собственный взгляд, Павол отлично держит баланс. На взгляд каждого здесь каждый держит этот баланс идеально, если на чистоту, так что он не обольщается. Пес, наверное, даже не понимает, как их спас и насколько. Он, видимо, привык к тому, что Хауссер все время курит и листает книги и доклады, забыл уже, что на самом деле такое здесь бартер - или не знал никогда, так и не научился. Это, конечно, их общий косяк в той же мере, что и Пса личный. Они не научили, не сумели заставить его приспособиться. Наверное, парень сам и не понимает, какой везунчик: такие умирают обычно за считанные месяцы. А его бьют так, чтобы не умер, лечат, чтобы не умер, спускают многое - очень многое - с рук, потому что он должен жить. Пав не знает, почему, ума приложить не может, но симпатия к нему дошла до ребенка. Ребенок от заключенного - немыслемый скандал, такого не бывает. На женской части беременных сразу стреляют под любым предлогом: негоже человеку из СС признавать, что ебал евреечек. Хотя, конечно, ебут все, что в женской части, что здесь, хоть и меньше - это ни для кого не тайна. Но официально… Официально Пес должен быть мертв еще с того дня, как устроил Тот побег. Второй успешный за всю историю, первый на его памяти - а десять лет это не так уж и мало. Да за это его изничтожить должны были. Видимо, понадеялись на то, что свои прибьют. Пав понятия не имеет, о чем думает Хауссер, но это и не важно. Просто интересно. Для Ганса сейчас осталась его реальность, его единственная вселенная, за пределами которой пустота: этот лагерь, и он один. Что снаружи? Он не знает. Он не хочет знать. Его перестали так часто, как раньше, куда-то звать или вызывать, он приглашать к себе в гостевой дом - тот, что снаружи от лагеря - перестал тем более. У него нет сил и нет желания сейчас существовать где-либо, кроме этого места. Его обитель показывает себя с лучшей стороны, на нее не падают бомбы, в нее идет исправно какое-никакое да снабжение, ему из-за нее и для нее идут деньги - о большем сейчас и мечтать нельзя. А он не мечтает - вместо журавля у него в руках, в ладонях маленькая синичка. Такая миниатюрная, испуганная, непослушная по сей день ровно в меру и очаровательная птаха, уже почти научившаяся брать в рот как следует. Когда он только узнал о ребенке, все перевернулось. Понятно, разумеется, что невозможно будет ему носить фамилию отца без трудных и долгих процедур, ясно как день, что статус, если узнают, упадет неприемлемо сильно, если не отправят вовсе в тюрьму, а если война закончится до рождения - тогда и вовсе не ясно, что случится. Но тем не менее: это, в чужом животике - его малыш. Его ребеночек, его плоть и кровь. Эта сентиментальность опрометчива и наивно, но никак не возможно отделаться от мыслей о ребеночке. Артур или Алиса? Он надеется, что Артур: ему совсем не нужна, тем более в таком возрасте, вторая девочка. Первые годы своего первенца он преступно пропустил, оставив Гертруду наедине с работой и малышкой - не было у него никакого выбора, но тем не менее - и второй раз так плошать совершенно не хочет. Раньше считал, что уедет, спрячется в одиночестве, теперь - уверен так же точно, что с Николаем. Додавит до полного послушания, заставит научиться врать другим и любить, уедет во Францию с ним, как всегда мечтал. Страна любви, вина и грязи - прекрасное место. Там - роды можно, там - растить Артура и жить счастливо. Если совсем трудно станет, можно будет Николая и убить: ребенок поважнее будет, как бы Ганс не любил этого парня. Вообще, сейчас Николай и малыш - все, что держит его на плаву, не давая уйти в настоящий, правильный запой, в котором до него никто уже не достучится, и тем более не давая пустить себе в висок пулю. Он так и не извинился перед мамой. Она ведь всегда была против Гитлера, всегда против национал-социализма, всех идей партий до единой на самом деле. Всегда осуждала его решение присоединиться. А он так и не успел сказать, как ему на самом деле жаль. Эти мысли не заглушить другими, не выходит спрятать за книгами и музыкой из граммофона, обычно пылящегося на верхней полке шкафа. Помогают, как всегда помогали, две единственные вещи: работа и хороший шнапс. С утра рюмку, чтобы опохмелиться, потом - за работу с перерывами на обходы и трубку, за обедом - еще две, потому что после еды, а вечером - сколько успеет, пока не уснет. Это, может быть, нездорово - наверняка это нездорово на самом деле, но других способов надежно и быстро выкидывать мысли из головы еще не придумали. Ну вот, разве что, Николай. Смотреть на него. Говорить с ним - одно удовольствие, тем более дает иногда повод ударить его. И бить его - прекрасно, хоть и нельзя слишком сильно ради малыша. Но в лицо, по губам и зубам, или целиться в плечи и грудную клетку, или заставляя ползать, наступая на ноги - удовольствие из редких. Никому не была бы нужна психотерапия, если бы у них был у каждого свой Пес. Он однажды возвращается домой - к себе домой, в свою нору и коморку - и по привычке окликает Пса, знает: сейчас тот подбежит, радостный и напуганный, хвостом завиляет, скажет, что скучал… Пса нет. Пса нет, Ганс понимает это не сразу, но отчетливо, осознание накатывает гигантской волной навроде японских цунами. Пса нет в комнате, в ванной, в кабинете, нет нигде. Через минуту в лагере воют сирены. Общее построение, пересчет. -Расскажешь мне, куда ты вышел. И что там делал., - Слова из чужого рта падают железными шарами, тяжелыми комьями мокрого льда, угрозой. Коля видит, что Хауссер пьян, видит, как он пьян. Умеет притворяться трезвым, когда нужно, и выпил наверняка мало за день, не больше обычного, но, пока собирали людей, успел накидаться. Или чуть раньше, или позже, он не знает. Это и не важно, важно только то, что бутылка полупустая, притаилась на полу у стола, спряталась у ножки, а Коля - смотрит на стоящего напротив него огромного Ганса, неуправляемого, абсолютно больного и очень злого на него сейчас человека. Трясет от страха, по щекам катятся слезы. Коля не может дышать. -Я просто вышел., - Шепчет, голос исчез куда-то., - Там деревья., - Он всхлипывает, говорит сквозь ком в горле. Он был у ребят, и идею с деревьями будет продавливать до своей смерти. Сделает все возможное, хотя бы попытается. Он уже боится надеяться на то, что справится, не сдаст, но он попробует обмануть., - Там весна и почки на деревьях!, - Он почти воет от неожиданно нахлынувшей боли и обиды: снаружи от лагеря действительно весна, и действительно набухли на деревьях почки, и скоро уже будет, как раньше, как дома, зеленая дымка., - Я хотел наружу, я так хотел!... Первый удар - в нос - сбивает его с ног. -Попизди мне про диревье, ебана блядь., - Хауссер сипло дышит, держится за спинку стула для гостей одной рукой. Его самого от собственного удара покачивает, как огромное, могучее дерево. С пола он кажется еще выше, и Коля даже не пытается сопротивляться, просто сворачивается клубком, защищая живот - он не знает, что с ним будет, если не защитит - и сцепляет те зубы, что остались, зажмуривается. Следующий удар - в спину и в бок, пинок ногой, такой, что парень закашливается, хрипит, сжимая крепче руками колени. -Поднялся!, - Хватают за волосы и тянут, тянут вверх., - Пошел, быстро! Давай! Коля плачет, скулит, пытаясь подняться, но нога вдруг вспыхивает болью вставшей на нее тяжелой туши, он выворачивается, пытается вывернуться или сбежать от этой боли, любым путем, царапает пол только отросшими ногтями, из-под них снова кровь. -Обьайсни мне…, - Хауссер сипит, хватая что-то со стола дрожащей рукой, новый удар, такой, что на секунду темнеет в глазах, по ноге. Коля исчезает. -...я. -Простите!, - Он всхлипывает, оборачиваясь - Ганс сидит на его ноге - приподнимается на локтях, силясь сдвинуться с места., - Я не услышал, простите пожалуйста! -А ты глухой?..., - Хауссер покачивается из стороны в сторону, смотрит на него красными, полуприкрытыми глазами, и рот кривится от злобы., - Ты глухой?!, - Рявкает, жмет чем-то сзади на ногу, прямо на Ахиллово сухожилие. Коля скулит, выворачивая голову. Он видит маленький ножик для вскрывания писем. Маленький, маленький ножик, прижатый к его сухожилию. Он никогда больше не сможет ходить. Он верит в деревья, всем своим существом сейчас верит в них, в свое единственное спасение. -Я ходил смотреть на весну!, - Он орет, рыдает, хватаясь рукой за чужое плечо, сжимая его со всей силы, оставляет красные полумесяцы ногтей на форме., - Там - весна!, - Гаркает. Весна! Павол слушает: двадцать второй барак в ближнем к главному зданию ряду, и он не только слушает, но и слышит, как кричит от боли Николай. Вздыхает, кусая губу. Если сдаст, если, когда сдаст, поведут шмон - а точно сдаст и точно тогда поведут - нужно перепрятывать спрятанный в полу завернутый в промасленную тряпку автомат. Именно Николай достал пружину для него, и он же их дело может разрушить… -Петра нужно., - Он шепчет спящему Веберу, трясет за плечо., - Слышишь? Шмон начнут, нужно к ним прятать! Слышишь?! Вебер не просыпается. Коля воет низко и глухо, на одной ноте, сжимая руками окровавленную ногу. Ганс что-то делает далеко наверху, Коля - думает о деревьях. Это правда. Он ходил смотреть на деревья. Это правда. С ним это сделали за то, что он сказал правду. Он сказал все так, как было - нужно верить в это, нужно знать это, это - часть его. Хотел впервые увидеть весну за недели и месяцы. Хотел выйти на улицу, хотел дышать свободно, забыть хотя бы на секунду о том, где он и кто он такой. Слезы обиды жгут глаза. Он ведь хотел поверить хотя бы на секунду в то, что снова стал свободным. -Дай ногу., - Пьяный голос., - Вставлю… Встану течение. Кровь. Stop the blood. Коля всхлипывает, покорно вытягивая дрожащую левую ногу. Он дрожит весь, крупной дрожью, и вот-вот снова сблеванет от напряжения и страха. Только живот защитить. Он всего лишь хотел увидеть весну. Хауссер садится на икру, и снова гордо раздирает крик, когда свежих надрезов касается раскаленное на пламени свечи лезвие. Весна! -Мне нужно три… Пять человек. Семь., - Ганс говорит в трубку спокойно и совершенно трезво. Он может соображать, он не глупый, даже если трудно двигаться от выпитого. Пьянеет его тело, но не ум - он точно знает это, он выше этого., - Пять солдат или младших офицеров без сифилиса. Завтра в карцере к трем часам… Дня, не утра. Нет., - Он медленно мотает головой, прикрыв глаза. В черепе от этого шумит., - Не утра. И принесите псу пожрать еще и утром. Все-таки он погорячился. Весна!