Живодеры. Сухая гангрена

Лучше никогда не будет. Ганс не ребенок, не наивный солдат и не сошедший с ума фюрер, а ситуация становится все проще и проще с каждым днем. Его маленькому мирку остался год - может быть, меньше, может быть, месяцы. Каждый раз, когда он возвращается из штаба, каждый раз, когда исчезают рябящие в глазах мундиры, когда перебивающие друг друга крики уходят на второй план к полуночи, скрываясь за стеклами автомобилей, он возвращается сюда. В комнату, которая планировалась кладовой, в тишину загорода, нарушаемую только редкими криками, выстрелами и громкими маршами. Он прячется, как последний трус, там, где есть только он сам и такой глупый, такой жалкий Пес. Не важно, что у него выходит и не выходит, совсем не важно, что он думает и чувствует. Просто когда Ганс ложится рядом с ним, прижимаясь к костлявой спине и обнимая, у него стоит совсем не потому что ему нравятся полутрупы. Просто каждый раз, каждый день, когда он ложится рядом с Псом, он знает, что на ночь опасность исчезла, на ночь исчез весь мир. Каждую ночь впервые за каждый день он оказывается в безопасности. Сегодня, присунув между чужих худых бедер, не удается кончить. Уже долго не удается, неделями, но это даже не очень важно. Просто приятно двигаться, упираясь в чужое горячее тело, слушая частое дыхание и редкие всхлипы, приятно чувствовать, что ненадолго - на минуты до сна - во всем мире остался только он и его Пес. Рядом с ним почти не бывает кошмаров. Коля так и не возвращается к себе, и не покидает комнаты, если не считать редких походов в кабинет, когда Ганс говорит посидеть рядом, у ног - на десяток минут за раз максимум. Его все еще тошнит, он все еще ссыт часто и мало, настроение скачет от “плохо” к “умереть” и обратно. Он ничего не делает, кроме сна днем и бессонницы ночью, пока Ганс не добывает ему однажды одну единственную книгу на русском, потратив на это время из своего несомненно важного и несомненно занятого дня. “Государство и революция” Ленина - наверное, отняли у пленного, хотя хотелось бы поглядеть на идиота, который тащит такое в бой. Тем не менее, есть теперь книга, есть теперь рябь в глазах и двоящиеся от напряжения буквы. Есть даже карандаш - с ним можно сделать очень многое. И это было бы вообще прекрасно, если бы через неделю Коля не забросил ее, предпочев стену у кровати. Не знает, что с ним. Когда в первый раз после получения книги и карандаша приходит девяносто пятый, у Коли уже есть план. Сегодня он не только подталкивает к мужчине миску - вместе с ней идут несколько сложенных пополам листков из книги и половина карандаша. Это - то, что всегда бывает нужно. На одном из листков записано его мелким почерком написано на немецком: “Два тебе, три и карандаш в барак 22, Паволу. Потом дам еще, сколько надо, если принесешь от него ответ.” Девяносто пятый бумагу не разворачивает здесь - может быть слышно - вместо этого очень осторожно сует за пояс, зажимая между тазом и штанами, и закрывает поверх рубашкой, которая ему мешком, под которой и второго такого же видно не было бы. На следующий день приносит маленький клочок бумажки, где поверх слов Ленина карандашом написано простое “получил” от Павола - Коля сразу после прочтения съедает, чтобы не нашли. И вместе с девяносто пятым отправляются двадцать страниц бумаги, семь ему, тринадцать - двадцать второму бараку. Это не много, но это можно проворачивать хоть каждый день, а бумага - хорошо горит, работая, как удлинитель спички, используется, понятно, как способ говорить, и в конце-концов ее можно есть - лучше, чем гнилая солома или человек, и это только то, что пришло в голову сразу. А на одном из листков Коля сейчас пишет то, что, наверное, поможет по-настоящему. Мелко в углу: “Хауссер сказал, что Американцы перешли границу Германии сухопутными. Нужно дождаться”. Потому что то, что сейчас Коля может дать другим - бумага, часть еды и надежда. И больше ничего. Даже это не помогает от боли. Даже это слишком мало для того, чтобы забыть о тех, кто умер в тот раз. Обо всех, в чьих смертях он виноват. От такой мерзкой, такой жалкой попытки извиниться помощью, взяткой, становится только хуже. Он ничего не может изменить, делится тем, что не даст настоящей пользы, рискует чужой жизнью - жизнями - чтобы успокоить свою совесть. Но он продолжает передавать понемногу бумагу из своей книжицы, потому что больше ничего, чего не заметят, здесь нет. А в какой-то момент что-то меняется, совсем мало - но тогда Гансу что-то свое приходит в голову, и наручник сменяется знакомой петлей на шее. Коля смотрит тогда на нее растерянно, крутит тонкий канатик между пальцами. Узел скользящий, не сложный, типа виселичного. -Зачем это? Его ведь можно развязать., - У него, только сейчас замечает, стал выше и тише голос. -Потому что я не могу делать уход за тобой, а заключённых скоро поведут в этапы. Не знаю, найду ли кого нового для ухода. В груди холодеет. Этап - это несколько тысяч человек, которых из одного лагеря уводят в другой, до которого доходит несколько сотен. Этап - почти гарантия смерти. -Когда? -Первый послезавтра. И, конечно же, девяносто пятый не возвращается. Коля ухаживает за собой сам. Наконец-то пьет, сколько хочется, наконец блюет в унитаз, как все нормальные люди, сидит в тишине и одиночестве, прислушиваясь к небу и иногда даже слыша отдаленный грохот падающих бомб. Живет теперь по большей части в ванне: наполняет ее горячей и желтоватой от ржавчины в трубах водой, наливает в нее чуть геля, чтобы были пузырьки, и моется. Час, два, больше - целый день. У него кожа теперь вся в мелких болячках от мочалки, от того, что Коля себя без остановки трет. Час, два, больше - целый день. Мыло на ней пузырится мелкой пенкой, по телу стекают маленькие розовые струйки крови. Ему просто нужно не убить себя до прихода своих - повторяет, как мантру. Это не трудно - не убить себя - достаточно просто ничего не делать. Перестать думать совсем и обо всех, кто, может быть, уже мертв, чтобы не было больнее и не было хуже, спать, пить воду, мыться, иногда есть и страдать бессонницей. Почти каждый вечер перед сном Ганс насилует его, трезвый или пьяный, и каждый вечер ровно перед сном Коля надевает веревку. Так кажется безопаснее. Так кажется, что он одет. Это теперь вся одежда, что у него есть - эта веревка. Тереть себя мочалкой до крови и дальше, надевать веревку - этого почти достаточно для того, чтобы не сойти с ума от горького запаха чужого одеколона и тиканья часов. Однажды в комнату входит Фриц. Коля в тот раз лежит на кровати, смотрит в стену перед собой, в полудреме убеждая себя в необходимости встать и почистить пальцем хотя бы зубы - главное, что зубной порошок есть, пальца достаточно в таком случае. Убеждает себя в том, что болящие сильнее зубы ему не нужны: тот, шатающийся, и без того шататься и болеть не перестал. Что нужно встать и почистить зубы. Делает это, кажется, уже час с лишним. И тогда открывается дверь. Все меняется быстро - приученный, Коля почти вскакивает, садясь на кровати и натягивая одеяло, чтобы не было ничего ниже пояса видно. -Я не сплю!, - Осведомляет, потому что Ганс, узнав, сколько он спит, запретил сбивать режим и спать днем. В ответ ему смотрят удивленные глаза за стеклами круглых очков. Скептически оглядывающие его, внимательно изучающие, серые в слабом свете из окна глаза. -Доброго утра., - В конце концов, Фриц дергает уголком губы, улыбаясь. Коля сразу исправно переходит на немецкий, лихорадочно пытаясь думать - зачем здесь, почему, кто позвал, что будет, какая цель - может быть, выпустить уже, может быть, вернут его наконец на работы, где хоть что-то нормально, где есть движение, где есть желание жить - желание выжить. -Добрый день, герр. Простите., - Голос снова, сразу, тот же, что и всегда - такой, что иногда, чтобы расслышать, нужно переспрашивать. -Ничего., - Мужчина подходит к кровати, садится на край, кладя рядом небольшой чемоданчик., - Представляешь., - Говорит чуть тихо, чуть смеясь., - Я, светило биологической и медицинской науки Рейха, у тебя, принца местного, на побегушках, типа личного медбрата., - Треплет по голове, фыркая, заставляя сжаться в ожидании кулака, схватившего волосы, и нового удара., - Тебе очень повезло с Гансом. Другой бы давно положил туда, где взял, и дал добить каким-нибудь капо. -Наверное. , - Ни настроения, ни состояния спорить нет. -Не наверное, а точно., - Фриц улыбается, качая головой, нажимает на пальцем на самый его кончик носа., - Ну что за наглец ты, Пес, а? Наглец! -Простите., - Хотя вины он не чувствует. Ничего особо уже не чувствует. -Хватит извиняться. Одеялко - ать - вниз, повернись и дай посмотреть, что там с тобой, болезный. Ребра почти заросли - криво, но хоть как-то. Зуб обратно не врастет, скоро наверняка пойдет гной, если не удалить. Обрубок пальца зажил на удивление хорошо без антибиотиков. Синяки, гематомы - никакого трагизма. Старые вывихи в норме, никаких проблем. Физическое истощение для жизни не опасное. Спина чуть не впорядке, но можно просто высушить антисептиками. Болячки… -Это что? -Мочалкой трусь. -Заканчивай, заразу занесешь. -Да. Фриц прощупывает живот и бока, дергает бровями, серьезно шевелит усами, как таракан из мультиков, корчит рожи. Улыбается, когда у Коли самого не выходит сдержать улыбку, проявив перед чужой неожиданной харизмой такую глупую слабость. И непонятно, с чего Фриц начал себя так вести - никогда сильно серьезным не был, но и такого, чем бы оно ни было, не случалось. -А теперь очень важное., - Он смотрит вдруг неожиданно серьезно и пафосно, говорит медленно и четко, будто театрально, как с маленьким. Это чуть раздражает, будто бы не принимают всерьез, но с другой стороны - по крайней мере этот человек готов к тому, что Коля расслабится в общении, и не нужно держать себя по струнке. Очевидно., - Мне нужно посмотреть твою писю. Писю. Еб-бать. Этого слова Коля не слышал очень давно. Не пизда, не вагина, не киска, не что угодно еще из немецких эпитетов. Пися - блять, это мило. Это кажется по-глупому добрым, смешным, доверчивым. Но нужно сохранять лицо: -Обойтись нельзя? Фриц неопределенно жмет плечами, морщится, снова смешно шевеля усами - Коля от этого даже чуть улыбается опять, почти смеется. Вроде, не очень заметно. -Твоя намного чувствительнее к болячкам, чем пенис. Очень много снаружи… Мокрого. Как всегда раскрытый нараспашку рот., - Иллюстрирует, широко открывая свой.,- Даже если не болит, хочу знать, что нет никакого грибка. В женской части не представляешь, что., - Мужчина округляет глаза, они под стеклами очков кажутся еще больше, даже больше усов., - Шампиньоны собирали корзинами! Не заржать не выходит - и к черту “держать лицо”. -Я тебя прямо здесь зашатаю. Ганс поднимает голову. Брови уползают куда-то далеко на лоб, туда, где их не должно быть, когда он осознает смысл сказанного. Смотрит на часы - до выхода двадцать минут. Стул скрипит, когда он поднимается, полы скрипят, когда он подходит в двери, и замок скрипит, когда в нем, запирая дверь, проворачивается ключ. Фриц напротив взмыленный и злой, шея едва заметно поблескивает от пота. -Подробнее., - Если этот врач с маленькой буквы ему сейчас - сейчас именно - посмеет устроить взбучку, видит бог, рука не дрогнет, и в следующем этапе будет на одного заключенного больше. -Вагинальные трещины. Синяки от твоих рук везде, где их быть не должно. Сколько раз ты его выебал? Вот только не это. Только не конденсировавшаяся из ниоткуда высокоморальность человека, вскрывающего собственными руками трупы убитых им же каждый божий день. -Тебе зачем? Совесть взыграла?, - Главное - не дать в нос. Многое позволено, но не дать по морде человеку, вытащившему его с того света. Фриц тяжело вздыхает, почти рычит, закатывая глаза. -Твоей задачей было не это, Ганс. Ты должен был не ебать его, а перевоспитывать. Разницу знаешь, или папа не научил? Про отца укол совсем мимо - этот милый человек пусть и бил его, но не насиловал ни разу. Эти его слова значат только то, что Фриц не в себе сейчас, если не соображает, что за подобное с ним будет - и с его семьей, и с отделом, и с друзьями, и даже дальними знакомыми. Нельзя просто брать и предъявлять Гансу Хауссеру обвинения в том, что родной отец насиловал его. Нужно просто быть выше этого. Нужно быть в этой ситуации старшим, нужно спокойно объяснить, что вообще не ебут чувства верующих в мировое добро и мораль в этой ситуации, что он заебан, что все, что они строили последние десять лет, разваливается, что непонятно, что делать, что скоро самолеты долетят и сюда, что они могут и не выжить - все это, но без мата. Ганс сжимает в тонкую линию губы - расслабляет, коротко вдох и выдох. -Хочешь, скажу страшное? Мне поебать, Фриц., - Он подходит ближе, наклоняется к злому, пышущему своей этой злобой и дуростью, мужчине., - Мы скоро все тут сдохнем, и если ты собираешься делать это во имя науки и с красноармейским знаменем в заднице, флаг тебе в руки. Я пытаюсь не ебануться, и уж точно не собираюсь слушать человека., - Палец утыкается в чужую шинель., - Убивающего систематически детей ради своей чертовой науки. Ты не смеешь читать нотации мне. -Так ты здесь проводишь грань?!, - Фриц почти рявкает, взвивается, подпрыгивая., - Насиловать транссексуала до кровящих трещин здорово и круто, а пытаться понять, как справиться с туберкулезом - это уже край, я верно понял?! -И ты что, преуспел? Ты - тебя спрашиваю - многого добился?! Фриц отшатывается, с отвращением отталкивая от себя Ганса. Смотрит, и в его глазах странное. -Последним подопытным до двенадцати лет был номер 152885. Имя при рождении - Леви Гурвич, восемь полных лет в начале заражения и девять полных в день смерти, умер от побочных эффектов новых уколов, вскрытие показало странную форму цирроза печени и отравление тяжелыми металлами помимо стандарта. Последние двое суток его жизни я провел с ним., - Голос тихий, голос упрямый., - Потому что только меня из всех ученых он не боялся., - Голос скорее похож на змеиное шипение, цедится сквозь зубы., - Когда он терял сознание в горячке в последний раз, я пел ему колыбельную. Я, может быть, и убийца, Ганс., - Фриц коротко сглатывает., - Но я - ариец. Я милосерден к тем, кто не повинен ни в чем, кроме рождения человеком низшей расы. В груди что-то обрывается. Так Фриц и впрямь верит в это? Верит в эту чушь из “моей борьбы” и набора второсортных книжец, какие раздавали бесплатно перед выборами Гитлера? Правда… Ганс не может. Не хочет. Фриц действительно верит в эту херню с черепами и тестами крови на истинность. Он действительно из тех, кто считает все это правдой? -И что., - Хауссер рычит, готовый убить человека с чужой ему идеологией, однажды бывшего его другом, человека, чей разум был этой идеологией уничтожен., - Ебать шлюх из низших рас уже тоже грех? Когда успели обновить правила, я, блять, пропустил. -Он ариец!, - Первый за это время крик повисает в воздухе, в тишине после. Они молчат секунду и две. Ганс хочет убить своего лучшего друга, тот, вероятно, хочет сделать то же с ним. Трудно поверить в то, что это и впрямь ведущий ум Рейха - вообще чего-то. Перед Гансом сейчас стоит даже не человек - трагедия на ножках, нашедшая себе страдание там, где его могло легко не быть. Они молчат три секунды и четыре. Ганс садится за свой стол, пряча лицо в ладонях, Фриц устраивается на стуле напротив. Потому что они, как это не обидно, взрослые люди, которые должны решать свои взрослые проблемы, а не мутузить друг друга на заднем дворе школы. -Так что с ним? -Судя по всему, нервное истощение и слабый желудок. В сочетании могут давать такое. -Блюет от страха? Постоянно? -Вроде того. Температуры нет и не было - это не заражение раны и не отравление, утешай себя этим. -Утешаю. -Умничка. У него сонливость, перепады настроения между “плохо” и “пиздец”, частое мочеиспускание, тошнота, слабость - весь набор невроза. -Ты веришь в идеи Фрейда? -Нет. Но неврозы нашли до него. Ганс пожимает плечами - врачу виднее. Можно хотя бы сделать вид, что врачу виднее, да? -Так что делать с ними? -Могу каннабис прописать. -Смеешься? -Морфий? -Точно смеешься. Фриц слабо улыбается, и только сейчас становятся все морщины на однажды молодом лице, глубоко запавшие глаза в обрамлении необычно длинных для мужчины ресниц. Интересно, седеют ли ресницы. Если да, они оба скоро узнают об этом. -Можно закурить? Мужчина смотрит на Фрица с выражением, которого не описал бы и сам, сколько бы не просили. Вот человек - сказать все, что сказал, и потом спрашивать разрешения на такую глупость. -Идиот. -Иди ты. -Ты иди - ножками в полосатой пижаме. Хватит наглеть и нарываться. Фриц закуривает. Все те же сигареты, что курил и до первой войны, и после - вечно хвастался тем, что привычка остается привычкой навсегда. Она осталась с ним и теперь, когда статус перестал соответствовать солдатскому куреву. Глаза в глубоких тенях - что за странное в этой комнате освещение - смотрят в пустоту, не моргая. -Мне просто вынести кого угодно, измывающегося над заключенными, Ганс. Они - обе стороны - мне никто, и звать их для меня никак. Но ты… , - Он сглатывает. Выглядит грустно и жалко в своей идеально пошитой, как положено, форме, со своими напомаженными усами в этом аду., - Ты мой друг, а Пес - мой пациент. Это сложнее., - Он крякает, закидывая ногу на ногу. Они оба постарели, боже - так постарели., - Но я и к этому привыкну. Ганс смотрит на часы. Одиннадцать минут до выхода. Заявится пьяным?... Переживут, что им, идиотам со званиями такими же идиотскими и с пустыми, сухими глазами. Рука привычно ныряет в ящик в ящике, типа тайника, и тащит оттуда бутылку шнапса. -Ты ничего другого пить так и не начал? -А зачем?, - Ганс делает глоток из горла. -Действительно. Время в тишине тянется. В какой-то момент стучат - приятно рявкнуть в ответ, чтобы шел к черту, кем бы он там ни был. Ему - им всем - осталось уже очень мало, слишком мало для того, чтобы не получать удовольствия от жизни. Фриц от шнапса отказался, зато закуривает третью сигарету кряду. Сколько пачек курит в день - три, четыре? Больше? -Ты же предохраняешься? Вопрос выбивает из колеи. -Что? Мужчина - старик скорее - напротив выглядит неожиданно обеспокоенным, протягивает руку на стол, кладет ладонь на его ладонь. Та теплая и шершавая. Человеческая. -Говорю, предохраняешься? Не говори, что даже об этом не подумал. Ганс виновато опускает взгляд - вот не до чего ему точно было, так это до презервативов. Он и не подумал ни разу об этом - это же очередная мелочь, не нужная на самом деле с подобным человеком. -Ясно., - Фриц вздыхает. -Я вытаскиваю вовремя. -Умничка. Подохнешь от сифилиса. -Он девственник. Ну… Был. -Сам сказал? Ганс замолкает, понимая и сам, как это звучит со стороны. Будто он - наивный старшеклассник, снова поверивший девчонке, что он у нее первый и навсегда. А Фриц поднимается с усилием со стула, секунду стоит неподвижно - в глазах, наверное, потемнело. -Я пойду. И если по лагерю будет бегать карапуз… -Ты меня прикрывать не станешь. -Стану., - Ответ неожиданно серьезный, Ганс смотрит в неверии на сведшего брови над переносицей товарища., -Серьёзно. Один намек на живот, и зови меня. Будем разбираться.