Живодеры. Сухая гангрена

Хауссер даже не смотрит на вошедших, только взмахивает рукой, чтобы провожающий капо свалил, и бросает равнодушно: -Ты нужен мне там. Ведро для отходов будет принесено. Ты на кровати, принаручен к кровати. В груди что-то екает, сердце падает куда-то, где его быть не должно. Коля… Не хочет. Не сейчас - никогда, понятно, но точно не сейчас. Ему слишком плохо и без того, ему достаточно проблем. -Вы собираетесь… , - Он не заканчивает предложения. Не может, не хочет. Вздох в ответ. -Нет. Не хочу, чтобы ты много ходил. Можешь сесть на полу, конечно, но пол не мягкий., - Взмах рукой., - Испарись. Коля уходит, сглатывая - Хауссер обращался к нему по-разному, но никогда не так, не пренебрежительно-равнодушно. Что-то изменилось - мужчина видит их взаимоотношения теперь иначе, наверняка. Больше, во всяком случае, ничего в голову не приходит, да и думать об этом нарочно не очень хочется. Только взгляд падает на дверь в ванну. Вдох и выдох - забыть о гордости. -Герр… , - Мужчина выглядывает из комнаты., - Можно помыться? -Да., - Даже не смотрит, грызет карандаш, уронив голову на руки., - Ничего не брать. -Хорошо, герр. Коля выходит из душа - засекает по ходикам на стене - через двадцать минут, впервые за месяц с лишним помывшись в горячей воде с мылом и потеревшись мочалкой так, что кожа отходила мелкими катышками. Это даже помогает немного прийти в себя, чуть справиться с тошнотой - только из-за того, как голова кружится, приходится сесть на бортик ванны дважды за мытье при норме в нулевое количество раз. Даже если - когда - он слабый, он не садится обычно, падает из стоячего положения. Во время мытья удается еще и воды напиться - чистой воды почти без привкуса, не из ручья или лужи, не из лагерного колодца, не торопясь, не прячась и не стараясь взять, пока не взяли другие. Приятно даже прополоскать этой водой горло и потом ее выплюнуть, хвастаясь самому себе своей властью и контролем. Он выбрал то, что хотел, и никто не контролировал, не заставлял его. Прекрасное чувство. Правда только, его организм все еще требует своего, и за мытье мужчина ссыт прямо в слив ванны дважды, наблюдая за тем, как с мочой выходит - не из канальца, из пизды, уже снаружи смешиваясь - розоватая струйка. Он не завернулся в полотенце, выходя, только потому что никого не ждал - кто-то, оказывается, ждал его, мужчина на вид чуть старше и не сильно выше, в полосатой форме с номером 105395. Девяносто пятый, значит. Незнакомец. Они секунду смотрят друг на друга, замерев: Коля, совершенно голый, успевший только прикрыть промежность, и испуганно-уставший девяносто пятый, похожий на скелета, обтянутого кожей, смотрящий большими на истощенном лице ярко-голубыми глазами. В голове успевает пронестись многое: он здесь случайно, он здесь в качестве наказания, он такой же здесь, как Коля, он здесь работает, как тот мальчик, мывший полы, он… -Герр Хауссер сказал проследить за тем, как ты ешь и как… Прикрепишь себя., - Он даже верного слова не знает на немецком - это было бы мило, если бы ни мерзко. Только сейчас Коля замечает все, что успело поменяться за время, проведенное в душе: ведро у кровати, книга на тумбочке, на полу - собачья миска с едой. Вздох раздражения, злости, стыда вырывается сам собой. У него есть все еще шансы на лазейку, но с человеком в комнате их меньше. -Тебе говорили, как я должен есть? Неопределенный кивок в ответ. -Герр Хауссер сказал, что ты будешь умным… Человеком. И подумаешь о последствиях. Мужчина раздраженно дергает губой: Хауссер, конечно, говорил не о человеке, он бы лично ставил на “умного мальчика” и девяносто пятого, старающегося не сделать ситуацию хуже таким обращением. Конечно, можно сейчас спокойно надиктовать этому человеку, что говорить в точности Гансу, и после этого поесть нормально, но тот - в соседней комнате, может быть, слышал весь диалог, может быть, это тест - наверняка это тест и все слышно прекрасно, и если все слышно, то не только будет наказан за непослушание Коля, но и за ложь - этот человек. Убить пытающегося помочь ради своей гордости? Это глупо. Этого не хочется делать опять - повторять Ту ошибку он не хочет. -Да. Понял., - Остается только прерывисто вздохнуть., - Есть то, сколько ты можешь быть здесь? Есть другие дела? Может быть, он хотя бы потянет время, чтобы этот мужчина передохнул в местном аналоге безопасности, а сам он успел еще сходить в туалет, как человек, и попить еще воды в душе: у кровати нет бутылки. Но девяносто пятый мнется, прикидывая. -Как бы и нет… , - Секунду колеблется., - Но… Это будет поводом сорвать злость на нем для кого-нибудь. Может быть, и то, что сейчас происходит, станет им, но всегда может быть хуже - всем, кроме Коли. Ему - нет, думать об этом он не хочет. -Понял. Нормально., - Чуть длится молчание. , - Отвернешься?, - Приходится сделать над собой усилие, чтобы сказать это, но очевидно, что если промолчать, лучше не станет. Хоть немного чести. Хоть ее осколок. И пусть все всё понимают - плевать, потому что должно остаться хотя бы что-то. Но в чужих глазах страх. Боль. -Меня убьют., - Констатация факта. Отчаянная попытка молить старшего по статусу, хоть и не по званию, о пощаде, о прощении и помощи. Это бьет под дых: его убьют. Это очевидно, но звучит из чужих уст странно. Жутко. Коля привык к трупам, Коля привык к смерти, но все еще иногда вспоминается - никогда не вовремя - что это с ним происходит по-настоящему. Что он и впрямь солдат, что он и впрямь командир, что он и впрямь военнопленный, что он и впрямь заключенный. Что это война, а на войне людей убивают. Больно от этого. -Прости., - Больше он ничего не говорит. Больше говорить и нечего, если честно: все, что он хочет - извиниться. У человека напротив него никогда не будет привилегии безопасности, никогда не будет уверенности в том, что доживет до завтрашнего дня, никогда - мягкой постели и миски нормальной еды. Для него будет только боль, и стыдно до скулежа за то, что Коля не может ее разделить и уменьшить. Человеку рядом с ним больно, и он не делает ничего, и более того, если и сделал что-то за это время, то только хуже. Он делает только хуже тому, кто силится помочь, рискуя жизнью. “Прости” это мало, но более просящих прощения слов на немецком он не знает. Так что молча и быстро съедает пищу, стоя на четвереньках, так, как от него хочет Хауссер, вытирает рукой подбородок, быстро бежит умыть лицо и попить в последний раз воды перед тем, как, вдохнув и выдохнув, предложенными наручниками приковывает себя к спинки кровати. Это унизительно, но девяносто пятый молчит. Только перед тем, как выйти, мимоходом, не уделяя значения, проводит по Колиным волосам пятерней. Мягко. Когда выходит, мужчина сворачивается под одеялом, старается игнорировать собственные мысли, силится хотя бы поспать в эту ночь. Тикают ходики. Блять. Он сам ведь тоже был голоден. И нес все это. Нужно было дать половину хотя бы. И спросить, знает ли, как там ребята из двадцать второго. Геринг был в последний раз в плохом состоянии. В соседней комнате - в тишине слышно - скрипит карандаш, и изредка раздаются стоны человека, у которого слишком много бумаг. Коля знает эту головную боль, пульсирующую в глазах, вдавливающую глазные яблоки в череп выпуклой стороной ложки. Видимо, у оберфюрера третьего рейха есть свои домашние задания. Он не шевелится, но уснуть не может. Он давно не думал о своих. Блять. Они вообще живы? Они выбрались, да, но тысячи километров по лесу, разыскиваемыми, нездоровыми, уставшими, голодными. И вправду возможно, что они сейчас уже мертвы - не важно, что настигло их первым, голод или гестапо, оно уже случилось. Все, что он сделал, уже бесполезно. Ушло впустую. Может быть, хорошо, что они умерли на свободе, может быть - глаза от слез чешутся и болят - может быть стоило подождать пару лишних месяцев, потерять пару человек, но сделать план по-настоящему хорошим, отточить и отполировать неточности и недочеты. Может быть, не помогло бы и это - игра не равная, у противника есть все, а у них - сраная сила дружбы. Она никого никогда не спасала - эта сила, и верить в нее иногда бывает трудно. В те моменты, когда друзья умирают. Он может хоронить их раньше времени, может преувеличивать, но чего не может сделать точно - заставить себя поверить в то, что такие очаровательные и героические истории возможны где-то, кроме пропагандистских книг. В книгах всегда есть чудо, есть надежда, а в жизни она… Сначала есть. Потом - нет. Появляется снова, исчезает, играя в прятки-догонялки. Дразнит. И даже когда все идет по плану хотя бы частично исключения ради, даже если быть один раз героем и пожертвовать собой - жизнь не книга, и хорошие поступки в ней не окупаются. Они и вправду могут быть мертвы. Блять. Дима, которого Коля случайно называл папой. Лиза, которую, всегда задорную и злую, вечно хотелось обнять. Егор, шедший в самое пекло и самые жестокие авантюры ради человека, в которого он верил. Сережа, проживший ад отряда смертников вместе с Колей, отряда, где из ста пятидесяти вживых осталось двенадцать, Сережа, знавший и видевший каждый кошмарный сон, который видел и он. Алеша… Собственный всхлип ломает линию мысли, как грифель автоматического карандаша, Коля тихо воет, прижимая ноги к груди и прерывисто кашляя слезами. Жидкая сопля стекает из носа на подушку. Он не может. Он не хочет, не может думать о том, что единственные в его жизни друзья теперь мертвы. У него были друзья. Настоящие, взаправду. Первые и последние. Есть еще Ян… Мужчина едва успевает наклониться к ведру, схватив судорожно бортик свободной рукой, перед тем, как его выворачивает только что съеденным. Он не может дышать. Его трясет. Ян жив, и с ним все хорошо, и несмотря на то, что они никогда вместе не будут, никогда не поцелуются снова, не обнимутся снова, Коля рад- Коля рад, что Ян жив, хотя бы он будет жить и будет счастливым, обязательно, он забудет об ужасе войны, забудет о холоде, забудет о Коле, сопровождавшим его всю бойню, их вечную кровавую баню. Этот кошмар уйдет из его головы, и Коля молится, чтобы и он ушел тоже, чтобы хоть один из них, один из отряда, был жив и был счастлив. Можно, может быть, его любимый будет счастлив? Коля кусает руку, пытаясь утихомирить боль. Ему больно. Потому что Ян навсегда теперь останется любимым. И никогда не мужем и не супругом. Пусть не официально, в тайне, в спальне - они могли бы- Могли бы шептать о том, как любят друг друга. Это глупо, но Коля плачет так, что мочет штаны - на них теперь чуть влажное пятнышко и немного крови из вагины. И нет Яна, чтобы посмеяться над этим. Яна уже никогда не будет.