Живодеры. Сухая гангрена

Коля стоит возле барака. Одиннадцать часов вечера примерно, темная, звенящая своей темнотой августовская ночь. Он по-хорошему должен быть внутри. Он, честно говоря, должен уже спать. Или хотя бы не светить рожей на крыльце, этого было бы достаточно для того, чтобы не разозлить капо или тех, кто сейчас на вышках с прожекторами. Но он стоит, зная, конечно, что не должен, и отлично, разумеется, понимая, что может сейчас полноправно получить по роже за нарушение комендантского часа. Потому что, как в один из многих прошлых разов, граблей, на которые он неизменно и исправно наступает, ему кажется, что хуже уже не будет. Это стало утешением, его мантрой: хуже не будет. Дно пробито, вниз некуда. И каждый раз, когда он начинает так думать, снизу стучатся. Случайный ветерок заставляет поежиться. Сколько сейчас градусов? Двенадцать, пятнадцать? У него самая дырявая форма из всех, может, выдадут однажды замену, но не сегодня. Холод - это не совсем плохо. Зимой будет, конечно, зимой он отморозит оставшиеся пальцы, а ноги зарастут сухой черной гангреной, хрустящей и нещадно воняющей. Но сейчас холод просто гасит остальное. Ему холодно - и пропадает это жуткое чувство, будто он гниет заживо. Будто изнутри, из живота, разрастаются колючки какого-нибудь крыжовника, буравят органы, прорастая сквозь кожу пятнами бледной пушистой плесени. Он давно не чувствовал себя так. Изредка, припадками, после который часами насухую тер мочалкой кожу - не считается. Это не постоянно же. А сейчас оно вернулось. Поселилось внутри снова, снова нашло пропитание в груди и теперь дает плоды конденсированной боли, выходящие изо рта жёлтой рвотой с редкими катышками, похожими больше на козий помет, чем пищу. Холод убивает это чувство. Когда он приходит, сначала сложно привыкнуть, он заставляет стучать зубами на каждое дуновение ветра, словно силясь почти по-собачьи спугнуть, отстранить от себя, как злого духа. А потом холод исчезает - привыкает кожа - и ничего в мире не остается, кроме тишины, покрытой звуками, как вышивкой, и сегодня - звезд. Августовское небо такое звездное, что всегда казалось злым, оскалившимся несметными маленькими огоньками. Сегодня оно не такое - не совсем. Оно кажется ледяным - и не важно, что это просто холод, оно было и есть такое по своей натуре, по природе: совершенно бесконечное. Абсолютно холодное. В него, задрав голову или лёжа на траве, можно падать целую вечность - пока не заснешь. И сниться тоже будет это жуткое падение, бесконечный провал в черную глубину с частыми чуть мигающими огоньками, точками, иголочками. Коля смотрит вверх, задрав голову, по ноге стекает теплая капля крови. Он сейчас прячется в ходлоде звезд - в том единственном, что никому больше не подконтрольно, что не шелохнется от взрыва гранаты и не упадет под ударом кнута. Его бесконечный карман вселенной. Голова кружится - Коля почти падает, переступает с ноги на ногу, с трудом удерживая равновесие, в глазах на секунду темно. От крови промок носок. Он оглядывается вокруг, приподняв брови, будто даже не понимая, как так вдруг оказался здесь, на странной земле с вытоптанными земляными дорогами и забором под напряжением. Забор заставляет сжать губы - до него всего сорок шагов, двадцать секунд бежать от силы. Его никто сейчас не остановит - некому - а если застрелят, выполнят роль забора сами. Смысл простой. Смысл в том, что Коля хорошо знает, что на утро исчезнет холод и ледяное звездное небо, пропадет его единственное оставшееся обезболивающее, его местный морфин - такой же нелегальный и смертельно опасный. На утро останется только новая боль. Собственное раскаленное жаром работы дыхание, сухое горло, дрожащие руки и горящая в своей милой сердцу агонии грудь, останется смерть - мужчина в черном плаще из кожи ягненка, в таких же черных перчатках. Будет рядом, будет стоять за плечом, улыбаясь, но не нарушая обещания, данного Гитлеру, о котором тот врач проговорился один раз: Коля не умрет. Коля, вечный посланник смерти и его самый верный пес, останется жить в издевку, насмешку над порядком вещей, идеей того, что убийца умрет. Мужчина за плечом улыбается, чуть скрипит кожа перчаток на черной трости с простым белым набалдашником. Не оборачиваясь, Коля может точно эту трость легко описать: мореный дуб, свинцовая сердцевина, набалдашник - обычный белый кварц. А обернется - мужчина будет за другим плечом. Он всегда рядом. Крыша едет. Мужчина улыбается, скаля идеально белые, вычищенные и выскабленные углем зубы. Мужчина держит палец на курке пистолета: начерта ему коса? Но Коля разворачивается к двери. Может быть, завтра. Наверное, завтра. Гриша с тех пор, как его переселили в один барак с Шестым, очень много за ним наблюдает. Этот парень, лет семнадцать от силы на вид - командир Живодеров с именем на Н или Л, этот парень был несколько лет кряду командиром тех двух, Четвертого и Седьмого, одного из которых - цыгана с монобровью - спалил, как опущенного, какому-то любопытному капо. Второго палить не потребовалось, что с тату, что без - выглядел, как педик, и вел себя так же. Но ради многих, включая, этих двоих, Шестой остался здесь - в этом аду. Гриша не верит в то, что ему просто так не повезло, что подселили к человеку, который, если бы знал, убил бы. Гриша старается не отсвечивать, не показывать даже, что русский, не заговаривать тем более, не существовать рядом с этим человеком. Может быть, он уже жалеет, что не сбежал сам, их оставив здесь - да наверняка, любой нормальный человек жалел бы. Тем более, Шестому сейчас очень заметно достаётся. Гриша не согласен с теми, кто ему завидует: привелегия жизни в подобном месте - ценность, конечно, но отлично видно, что его и бьют больше остальных, и придираются по мелочам, которые у кого другого иногда и проигнорируют. Он звезда местного масштаба там, где выделяться смертельно опасно. Гриша лично не завидует точно. Умереть - прохо, но жить с такой болью?.. Нахуя? Сегодня у них лесоповал локального ивняка, то ли для чего-то нужно чистить место, то ли заготавливают палешки для паровозов. Не важно, в целом. Факт только в том, что есть две группы: кто рубит и кто носит. Грише повезло носить - повезло, потому что среди рубщиков падали уже трое, а среди носящих - один. Хотя, он единственный из упавших пока не встал. Так что по везению как посмотреть. Сейчас Шестой его мало занимает, но не смотреть на него сложно. Он единственный, у кого форма так обильно изукрашена кровавыми пятнами, у кого порвана массивными кусками - он слишком разноцветный по сути, чтобы не замечать среди одинаковых фигур. Когда идут вместе - когда Шестой окликает тихонько и предлагает вместе нести вместе ствол потяжелее - Гриша встает сзади и оттуда, не стесняясь и стараясь отвлечься от напряжения, рассматривает чужую спину. Через единственную, но длинную рваную дыру проглядывают чуть зажившие раны от кнута - это ему хорошо прилетело, в мясо порвало - еще мелькает пара синевато-сиреневых синяков. Ему как-то часто влетает все же… Хуево ему, и ради чего? Вот у него шея, на шее ярко-красный след, вот на запястьях, с которых спали большие рукава, видны синяки-браслеты с черными полосками крови, вот палец - нет пальца, вернее, красноватый обрубок. Вроде, раньше был. Нет? Гриша опускает голову, часто дыша, и помогает мужчине передать бревно тем, кто их грузит в кузова грузовиков. Возвращаются обратно, тяжело таская ноги, стараясь не торопиться за следующим и не идти слишком медленно: такие имеют больше шансов получить палкой или кнутом, подо что повезет попасться. Шестой вдруг шепчет, будто выдыхает, просто добавив буквы в свою одышку: -Русский? На русском. Но Гриша взвешивает свои шансы, бросая единственный взгляд наискось, в чужие глаза затравленного животного. Он может поговорить с Шестым, даже устроить местное понятие дружбы - ровно до того момента, когда тот узнает, кто слил членов его отряда. Решение принимается очень быстро рядом с человеком, которому нечего терять: -Что?, - На лагерном немецком, со здешним акцентом. Шестой вздыхает в ответ, вяло взмахивая рукой. А Гриша лучше будет один, чем будет мертв. Наблюдает медетативно и с любопытством за тем, как чужие штаны на паху пропитываются кровью. Та стекает изнутри штанины, но мочит насквозь, оставляя красный мокрый след капли. -У тебя кровь., - Гриша ставит перед фактом после следующего бревна. Все на немецком, не тихо, разумеется, шепот здесь наказуем, а жить все еще хочется, и что у капо, что у Шестого, рука тяжелая и нет сомнений перед убийством. -Да., - Кивок. Секунду Шестой молчит, думая о своем. Потом дергает уголком губы, и пока проходят мимо офицера, вроде бы Зигмунта, равнодушно бросает., - Меня кастрировали. Оно еще и гноится, хочешь глянуть? Гришины брови лезут на лоб, мельком глянуть на Зигмунта - тот язык проглотил, стоит, выпучив глаза и забыв про замечание за разговоры о постороннем во время работ. Только тогда мужчина понимает, что от него все еще ждут ответа. -Нет., - Хрипит, взваливая на себя еще бревно., - Откажусь. Смех, на втором вдохе становящийся хрюкающим кашлем, кажется здесь, в этом месте, глубоко неуместным. -Многое теряешь. -Аврора., - Шварц осуждающе, серьезно смотрит на свою девочку. Та косит в ответ, нервно переступая с лапы на лапу. Так и не привыкла за эти годы не спасать людей. Вот учили на тренинге на медицинскую, на боевую, и делала свою работу, выполняла три года кряду до самого ранения, общего с хозяином - осколки попали. А что на пенсии спасать людей не надо, не поняла. Его маленькая - как маленькая, двадцать с лишним килограммов живого веса - умная-глупая девочка., - Аврора, подумай. Та только недовольно тявкает, ведя в сторону головой, фыркает, показывая недовольство. Остается лишь потрепать по голове: не бежит никуда, ну и ладно… -Кто моя хорошая девочка? Ты хорошая девочка?, - Шварц мурлыкает на грани слышимости, наблюдая за заключенными. Выход на ремонт дороги, совсем недалеко от лагеря, но Авроре боязно так же, как и всегда: прячется между его ног, как в домике, отворачивает мордашку от работ, косит карие глазки., - А ты хорошая девочка? Привычный, наметанный взгляд замечает выпрямившего спину сразу, в ту же секунду, и ради приличия Шварц дает ему целых две на то, чтобы успел, если так надо, выдохнуть. Но вот идет третья, и он задумчиво приподнимает с земли камень, целит - попал по ноге, четко в бедро. Зэк испуганно оборачивается, сразу продолжает работать. И даже говорить ничего не понадобилось. Аврора недовольно ворчит, Шварц берет за морду с улыбкой: -Да помолчи ты, собака-бабака. Кто? Ты - бабака? Да ты, ты, кто ж еще… Скучно тебе, бабака? Не тебе одной, я тебе так скажу… Ему скучно. Но он там, где Рейх нуждается в нем, он там, где еще может приносить пользу со своим ранением. И этого достаточно. Хотя бы сегодня отправили с новыми зэками и людьми. Новоприбывшие, они еще мало понимают, капо рвут глотки со всем старанием и страхом - правильным страхом - а рабочие еще не падают. Свежее мясо… -Ты, сука!, - Рявканье совсем под ухом, Шварц, не вздрогнув, поворачивается на обхаживающего кого-то палкой уголовника, здесь, вплотную, видно, как искажено болью тощее лицо, прячущееся под руками., - Решил, можешь отдыхать, блядь?! Решил, тут курорт, свинота, а?! Ты… Зэк падает, и нелепо, как у марионетки, вскинутая рука бьет Аврору по морде. Та взвизгивает высоко, как самая настоящая девочка, Шварц хватает за ошейник - пытается, рука в перчатке соскальзывает - а сильные лапы уже распрямляются, движимые лишь страхом, лишь воспоминанием о поле боя. Сердце обрывается, он спотыкается, чуть не падая в весеннюю грязь. -Аврора! Ко мне! Она ничего не слышит, припустив в тонкий лесок по обочине.