Живодеры. Сухая гангрена

-Что случилось? Взгляд Ганса в ответ мрачный и тупой. Тормозит, глядя на меня, залипает, забыв, кажется, и о трубке, и обо всем на свете. Дымок курится вверх, свиваясь в причудливые спирали в спертом воздухе. Я не шевелюсь, Хауссер не шевелится. Смотрим друг на друга, пока он не вздрагивает, не встряхивается, как большой недовольный кот. Затягивается, все так же пусто глядя на меня. -Ничего хорошего. Ничего хорошего не случилось, Николай. Веришь? Киваю, как болванчик. А какие еще варианты? -Да., - Беспрекословно. Он не шевелится, глядя на меня, еще долго, пока не встряхивается снова, не заставляет себя подняться, быстрым движением открыв замок наручника на ножке стола. Хватает за него как раз, тянет за собой в комнату - едва успеваю, не падая и не спотыкаясь, и ничерта не понимаю. Что-то случилось, теперь крайним буду я. Верно? Кажется, да - меня заталкивают в тесную и такую же душную комнату, Ганс щелкает ключами в замке перед тем, как зашвырнуть меня на кровать движением, будто не требующим от него никаких усилий. Громко ойкаю, перекатываясь на бок, тру вспыхнувшее болью плечо. Точки в голове начинают складываться в общую картину, отмахиваюсь от них. Они мне не нравятся. Дрожащими руками Ганс распаковывает себя из формы, маясь с пуговицами, наверное, с минуту, небрежно бросает в шкаф, приоткрыв его на секунду. Точки назойливы и раскладываться обратно не хотят. -Герр., - Мой голос дрожит, мой разум подсовывает мне жуткие воспоминания., - Вы… -Молчи., - Тот встает у кровати., - Просто молчи., - И в голосе звучит горечь. И он наваливается вдруг и сразу. Мыслей не останется. На подготовке перед фронтом учат множеству очень умных и невероятно бесполезных вещей о ближнем бое, а весь итог, остающийся после первой парочки реальных случаев, сводится к одному: делать все, что потребуется, и больше. Кому-то нужно просто повалить врага, поработать кулаками, если ножа нет - это везунчикам, у которых рост и вес есть. Таким, как я - мне в частности - остается мало. Остаются мои ногти, остаются зубы, колени, локти. Ими - месить противника, целясь куда угодно, хватая за волосы или за яйца, за что угодно, чтобы победить. Любыми путями, любыми способами. Я уже давно не беспомощная девочка в школьном туалете. В подбородок локтем - руку хватают, отпихивают в сторону, чужая - уже у меня на горле, я ее не сниму, не этот вес, бью сильнее второй рукой, выворачиваю первую, протискиваю ноги под чужой живот, ими тоже силюсь ударить. Это не честно. Хауссер сжимает мое горло, пока бьюсь под ним, в один момент вцепляюсь в глаза пальцами, вдавливаю до чужого крика, до разжатых на шее рук, тут же хватающих мои, поднимаюсь - падаю снова под чужим весом, вдавливающим в самые глубины матраса, у меня еще свободны ноги, которыми шарашу в чужой живот, пока противник охает, вырываю одну руку, удается перевернуться на живот, выкрутив из хватки вторую, нужно только подтянуть рывком ноги… На меня падает весь вес Хауссер разом. Из легких выбивает весь воздух, ребра будто ломаются заново, разрываясь в грудной клетке на мелкие осколочки, бьющие прямо в сердце, на крик воздуха не хватает, едва слышно взвываю от боли, суча в бессилии руками по матрасу, царапая его, пытаясь вывернуться, увильнуть, выползти из-под вдавившего в кровать веса. Хауссер, часто дыша, садится куда-то на лопатки, снова от боли вою, срываю голос, кажется - чужая рука хватает за отросшие волосы, вжимает в подушку еблом. Я едва дышу, в глазах пляшут цветные круги, руки не слушаются - едва чувствую, как их теми же наручниками стягивают за спиной, самое отчетливое - как в кожу прямо на кости врезается острый металл. И только после этого от меня отнимают руки, после этого чуть приподнимаются - сучу ногами, пытаясь отползти, но за плечо, переворачивая на спину, крепко держат. Я уже не маленькая девочка на полу мужского туалета. Но это просто не честно. -Месячные., - Хриплю, хватаясь за последнюю надежду, как утопающий ща соломинку, пытаясь не помнить о наличии у меня еще рта и задницы. -Я помнить., - Частое дыхание толстого человека, только что победившего в драке. Когда Хауссер стягивает с меня, все так же лягающегося, трусы - я не плачу, только рыкаю, попадая пяткой в чужое красное лицо. Когда крепко хватает за лодыжки, укладывая их на свои плечи, когда, прижимая мои бёдра к себе одной рукой, другой растирает по члену плевок, я не плачу. И я только сжимаю зубы, крепко зажмуривая глаза, когда он в меня входит: больше похоже на пытку, будто пизду трут наждачкой, медленно и с трудом вбуравливаясь внутрь. -Давай., - Почти шёпот, почти ласковый., - Давай, вот так. Я не кричу. Я даже не шевелюсь. Я сжимаю зубы и веки и, как страус, прячу голову в песок, надеясь, что если буду думать достаточно громко о том, что это не реально, оно прекратится взаправду. А оно не прекращается. Хауссер входит в меня медленными, глубокими толчками тяжелого молота, какой бы размер там ни был, для меня это слишком много - каждый удар бьет по кишкам, я давлюсь своим криком, крепче сжимая челюсть: пусть болит, пусть эта боль будет здесь вместо нытья, вместо слез, вместо мольбы о пощаде. И мне даже удается выдержать ещё два удара ровно - третий попадает куда-то не туда, взвизгиваю, как свинья, все тело прошибает болью, как электрошоком, взвиваюсь над кроватью, через секунду падая обратно, на руки, которые, не щадя, ударяет острая сталь. Тихо скулю от этого, глаз так и не открыв. Груди касается рука - вздрагиваю от этого, от того, как она ведет по коже, как проводит по ребрам спокойно и ласково, отворачиваю голову, не в силах спрятаться от боли и отвращения, от тошноты. Чувствую, как из пизды по приподнятой над матрасом спине стекает тонкая струйка крови, капелька чертит свой путь верху вниз, наискось по склону выгнувшегося позвоночника. Хауссер рвано вздыхает, тихо стонет, чувствую тепло от чужих рук от головы по бокам, под ними проминается подушка. Ноги сгибаются к животу, коленки касаются груди, стон боли сквозь зубы предательский и мерзкий, член непостижимым образом входит глубже, чем до того, на мои согнутые, прижатые к груди ноги наваливается весь чужой вес, а чужие бёдра толкают чужой член в мою пизду мелкими ритмичными толчками, не останавливаясь, ни на секунду не прерываясь. На ухо тихий шёпот на грани стона: -Да. Да. Давай, хороший., - Толчки без остановки., - Молодец. Берешь меня… Красивый, очень. Веришь? Мне глубоко до пизды, насколько я сейчас красивый, я сейчас - снова девочка на полу мужского толчка, я тихо вою от боли, отвращения и глупой, детской обиды, всхлипываю - от слез тут же закладывает уши, не выходит дышать носом, но остановиться тоже: тихонько плачу, терпя новые удары, новую боль, терпя совершенное понимание того, что я не изменился, что я не сумел все так же, как и раньше, и сколько бы я ни работал, сколько бы ни прошел, я всегда буду собой, я всегда буду девочкой, принимающей в одну из дырок мужской член. Это все было бесполезно. Все эти годы, вся эта война, все, чему научился, идёт нахуй прямо сейчас, просто потому что обнаружился человек из другой весовой категории, которому зашла моя пизда. Хауссер ничего не говорит, когда заканчивает. Просто отстраняется, просто садится на краю кровати, мне - кивает на душ, глядя пустыми, уставшими глазами. -Помойся. Я не шевелюсь, свернувшись калачиком на простыне. Чувствую, как из меня вытекает сперма с кровью. Стекает по бедру, между ним и ягодицей, по желобку, растекаясь подо мной холодной лужей. -Шестой!, - Громкое рявканье на немецком. Не шевелюсь. Не могу заставить себя шевельнуться. Тело отделилось от мозга, они парят отдельно в абсолютном вакууме. За плечо хватает, сажая на кровати, рука, потом проворачивается в браслетах наручников ключ: в одном, потом втором, освобождая. Руки висят теперь по бокам от тела бесполезными кожаными отростками. Хауссер толкает меня в сторону ванной, бреду туда, спотыкаясь дважды, включаю душ - жжёт ледяная вода, потом - кипяток. Мылю себя и тру мочалкой, пока весь не краснею, как рак. Все тело в синяках. Меняю прокладку на новую, остаюсь сидеть на краешке ванны. Не могу заставить себя идти. Снова Хауссер, снова поднимает меня, заставляет надеть окровавленную форму и ботинки. -Пошел. Уведи в барак., - Это на немецком, капо-охраннику у двери. Тот салютует и хватает меня за плечи, выводя наружу. Воздух ледяной. Мне словно бы поебать. Не был здесь давно: оглядываю темную комнату, куда меня впихнули, светящие сквозь щели в деревянных стенах фонари, бугры спящих тел на кроватях в три этажа. Мой - второй на третьей кровати второго ряда, запомнить легко. Залезаю, бужу, кажется, пару человек, пару громких вздохов и устраивающихся поудобнее на досках тел. Кто-то бормочет во сне заткнуться, хотя я ничего не говорил. Лежу неподвижно под слишком тонким одеялом, снова не шевелюсь, но теперь меня никто не дернет до утра. В голове нет мыслей, тело будто парализовало отчаянием. Не могу помочь себе, думаю, гоняя по кругу одну и ту же мысль: все было бесполезно. Я не стал ничем большим, я ничего не изменил в своей судьбе. Я не стал сильнее, не стал смелее, я не научился говорить “нет” и сопротивляться. И спустя все годы этого ада, спустя, как чувствуется, целую тысячу лет, я остался все той же девочкой на полу мужского туалета. И все это, получается, было бесполезно. Я, получается, не сумел измениться. Я сделал недостаточно. Я никогда не могу сделать достаточно, да? Не для тех, кому и усилия делать не нужно, чтобы меня нагнуть. Потому что жертва, как бы ни кичилась, остается жертвой, а охотник - охотником. Завтра я буду опять работать. Прокладок нет, обезболов нет. Буду ходить и капать кровью на землю - похуй. Пусть делают с этим, что хотят.