Живодеры. Сухая гангрена

Иногда бывают ситуации, которые никакие - которые, типа, безвыходные. Когда на уроке решаюсь выйти в мужской туалет, как иногда делаю - не во время перемен, конечно, только в заветные сорок пять минут, когда в коридорах пусто - в этот конкретный выход в туалет, когда ссу, никого не трогая, стараясь понять, ждут ли меня на самом деле в женском для взбучки или это просто паранойя - в сортир заходит второй человек, и это как раз и называется безвыходной ситуацией. Мы с Ваней встречаемся глазами. Он - улыбается, мразь. Я - натягиваю штаны. -И далеко собралась?, - Мурчание после первого же моего шага, морщусь, понимая, что гад перекрыл совершенно умышленно входную дверь. Молюсь, чтобы хоть кто-то зашел. Смотрю на него равнодушно и сухо, стараясь не показывать страха. -На урок. Ваны молчаливо кивает, поджимая губы в улыбке, щурит и без того чуть узкие глаза - вроде, мама у него азербайджанка, не помню. Издает один единственный, полузадушенный смешок. Когда начинает говорить, в улыбающемся голосе чётки сквозит тихое, спокойное бешенство. -А кто тебе идти разрешал? Думаешь… , - Он корчит рожу., - Тыгдык-тыгдык и будто тебя тут и не было, что ли? Держусь за стену, потому что больше не за что. Окно за спиной, но решетки не открываются. Ваня подходит ко мне шаг за шагом, я - отхожу из кабинки без двери вбок, пока не упираюсь в угол. А Ваня все подходит. И то, как он лезет в карман, мне не нравится: в последний раз там была полная ладонь песка, прилетевшая мне в ебальник перед толчком в грязь. Ваня - не такое зло, как девочки, он не бьет и не рассыпает тетради. Он - зло мелкое, скорее раздражающее, и почему-то это доканывает больше всего, именно он почему-то способен своими подколками и мелочами типа кнопок в сменке довести до истерики. Я вдыхаю и выдыхаю. Мы в мужском туалете, всегда можно сказать, что он затащил меня сюда, все равно не поверят, но это хотя бы привлечет внимание. -Если ты подойдешь ближе, я закричу. Громко. Молчу. Он молчит, глядя на меня, и я вижу, как мучительно медленно в его глазах закипает злоба, как выпячиваются в бешенстве пухлые губы. Я медленно вдыхаю, готовый сорваться в визг. -Сука!, - Он подлетает ко мне за две секунды, в первую - я слишком растерян, слишком занят попытками оттолкнуть, чтобы что-то сделать, во вторую - громкий щелчок, и к моей шее прижат нож, а волосы сжимает рука, запрокидывая голову. На ухо шипение, щекочет волосы., - Если шевельнешься, я тебе глотку к хуям перережу, ебучая лесбуха, ты поняла?!, - За волосы дергают. От страха не могу дышать., - Поняла, сука?! -Да., - Хриплю, держась крепко за запястье руки с ножом, зная, что это - бесполезное дело, что не помешаю резануть одним движением, что у меня слабые руки, что он - не остановится. Почему-то понимаю просто прекрасно, что он не остановится, и плевать, где мы, плевать, что дело такого рода уже не замнут, потому что таких злых людей я не видел никогда. Царапаю ногтями чужой рукав. -Хорошо., - Он не человек сейчас, он на животное едва ли похож, он не в себе, собой не управляет. Не понимаю, что не так, что случилось. Почему это происходит., - А сейчас, если ты не хочешь, чтобы я тебе глотку вскрыл, ты, блядь, будешь послушной. Да? Пусть кто-нибудь войдет. Хоть кто-то. Лучше всего - Дамир. Наш староста класса, единственный из влиятельных, кто ко мне относится сносно, кто сможет Ваню затормозить, кто его, наконец, лучший друг. -Да., - Хриплю. Скальп зудит, но не могу оторвать рук от чужого запястья. Он зарежет меня - только сейчас понимаю, насколько это правда, на глаза наворачиваются слезы. Он убьет меня, это не игра и не пустая угроза, он сейчас правда к хуям меня прикончит. И тогда Ваня дергает за волосы снова, я - тихо пищу от боли. -Молчать, блядь. Я нечетко сказал? Ебало к стенке, пасть прикрыть. Он толкает меня к стене, дрожу, как осиновый лист, содрогаюсь всем телом, прижимая руки к кафелю, чтобы нос не сплющило в лепешку, тихо скулю, слезы катятся по щекам, совершенно не понимаю, что происходит и что происходить будет. А Ваня вжимается в меня сзади, рычит в ухо, как зверь, как хищная тварь из ночных кошмаров, хочу закричать - ладонью накрывает рот и нос разом, и не могу крикнуть, едва ли вышло бы укусить, если бы у горла ножа не было. Я парализован, шевельнуться не выходит, едва ли меня держат ноги, может быть, если бы меня так не прижимали, я бы честно и искренне уже лежал бы на полу. Под юбку заползает рука, хватает клешней за ягодицу - кричу, вырываясь, с закрытым ртом, так же закашливаюсь, в глазах темнеет на секунду, но крик во мне не кончается, пытаюсь вырваться, извиваюсь, будто обезумев, как уж у кошки в лапах, даже забываю про блядский нож, плевать на громкое шипение: -Да не дергайся, блядь! Хватит, сука, слышишь?! Не слышу, замирая, только когда рука с ножом кочует со рта на шею, берёт, как потом узнаю, в борцовский захват, прижимая к груди локтем, удушая - желание сопротивляться исчезает, забывается тут же, дышу надрывно и громко, хватаю воздух ртом, пока свободной рукой сзади Ваня спускает штаны - поняв это, хриплю снова, его тело будто раскалено, его тело будто плавленный свинец, удушает, сжигает, выламывает из меня все человеческое, что есть, оставляя только жертву, только зайца или белку в лапах рыси. -Нет, Ваня, Ваня, кто-то зайдет, не надо, пожалуйста, Ваня, нет, я не хочу, хватит- Воздуха не хватает равномерно, хуже не становится, почти хватает сил на полноценное, настоящее сопротивление, на крик - тут же рот зажимает чужая ладонь - когда попы касается его вставший член. Я вою сквозь его ладонь, мотаю головой, дергаюсь, брыкаюсь не в силах вырваться, но не давая продолжить. -Да блять! Удар о стену оглушает. Когда отпускает все, что держит, просто падаю на пол тряпкой для мытья тех же полов, или тряпичной куклой, даже если таких уродливых не бывает. В ушах звенит, мозг забывает, как думать. Пульс бьет в голове стук, за стуком, за стуком. Дышу ртом, когда пятерня тянет за волосы, когда вторая прижимает снова нож к горлу. В глазах двоится. У Вани сейчас очень странное выражение лица, у него зубы видны - на больший анализ меня не хватает. Руки машут в стороны, не слушаются, когда за волосы дергают вперед, утыкая в член подбородком. В шею вжимается сильнее нож, вспоминаю: меня сейчас убьют. В американских горках состояния снова кульбит, мозг приходит в себя, зрение концентрируется без пользы: меня убьют. Чужие слова обретают форму, злое шипение, вылетающая сквозь сжатые губы слюна, как радиопомехи: -Никогда нормального члена не видела?! По тебе заметно, блять, давай уже, открой свой ебаный рот… Открой рот! Рявканье такое громкое, что кошусь на дверь за чужой спиной, надеюсь - всего секунда на это. Нож режет, визжу от страха, чувствуя на себе жар пореза. У меня кровь… Кровь! -Хочешь, чтобы глубже резанул?! Открываю рот, губы дрожат, весь целиком дрожу, принимая в рот… Мясо. Как же это похоже на мясо, блять. Кожа идет по небу и языку, ползает во рту, меня мутит от страха и члена, в животе спазм - на секунду Ваня выходит, хватаю ртом воздух, не различая от слез ничего, кроме силуэта. -Пожалуйста… -Давай. Он громко матерится, когда хватаю зубами, снова бьет об стену - меня рвет на пол, как только выпускает волосы, как только падаю, упираясь о кафель руками. И снова хватает, заставляя поднять голову, смотреть на него, вверх. По подбородку течет горячее, во рту жжется. Перед глазами рука, дрочащая член резкими, частыми движениями - я, как потом оказалось, пронесу этот кадр через всю свою жизнь, просыпаясь от кошмаров еще долгие десятилетия. Смуглый член, ярко-розовая головка, курчавые черные волосы на болтающихся яйцах. В глаза в тот раз попадает сперма, и Ваня бросает меня там, на полу мужского туалета. Поднимаюсь с трудом, держась за стену: мне нужно прямо сейчас к директору. Снова отдых, снова перерыв, глоток воздуха после атаки на нас. Держим позиции, куда деться - отступать запрещено - но с каждым потерянным десятком людей, с каждым часом - синонимы, кстати - становится все яснее, что мы не выбираемся отсюда никакими путями. Надеяться на чудо можно сколько угодно и сколько угодно сетовать на судьбу - это бесполезное дело. Я сам в себе загасил все эмоции, чтобы не двинуться окончательно, другие, кто дожил, заметно сделали то же. Сидим, привалившись к стенам, стараемся дышать глубже, дыханием заменить еду и воду, которых сейчас так не хватает. В глазах темно вторые сутки, и если бы я себя чувствовал вообще, то чувствовал бы хуево, а так - только тело хуже слушается, падает чаще нужного. Но я дышу, глядя в нечестно светлое, нечестно ледяное осеннее небо над нами. Удивительно, что я все еще жив: уже, получается, год. Нас теперь дёргают по фронту куда хотят, по горячим точкам. Учитывая, что горячие точки - абсолютно все, нас бросают в самое пекло. Удивительно, что все еще не довезли до блядского Севастополя. Я уже не чувствую себя. Несколько месяцев, кажется. Никому не дают передышки, у фрицев хорошее оружие и сраные танки, и самолеты тоже, у нас - один коктейль Молотова на двоих. Когда я умру, станет проще. Я смогу поспать дольше нескольких часов - сколько я уже не спал? Два дня? Три, если не считать момента, когда задремал на пару часов. Я ничего не понимаю и уже слишком давно не чувствую себя человеком. Официально - я теперь командир нашего взвода, месяц назад - шестьдесят, сегодня - уже двадцать. Чем нас меньше, тем проще считать, и то хлеб. Кстати, насчёт этого - нужно будет сходить поклянчить пайка у кухни, сказать, что так и так, либо мы едим наш хлеб, либо немцев - их самих, потому что, когда шли в контратаку успешно с недели две назад, в чужих окопах тоже мало чего находили. Но там хоть тушенка была, пара банок. Ребята из наших, кто нашел, быстро сообразили на четверых, я лично видел только банки. Сегодня идем в контратаку снова, до этого дела час остался, может быть найдем у них чего еще. Если мы отобъем их позиции, наверняка будет жрачка, если не отобъем - умрём, занимаясь этим. Ни шагу назад, ебаный их всех. Потом схожу к кухне все-таки. Устрою бунт, буду сидеть у них, пока не дадут на пятерых: больше нас не останется. В окопе тихо, на редкость тихо и вокруг: ничего не слышно, никакие орудия не бьют, даже вдалеке звенящая тишина. Меня дергает. Это неправильная тишина. Мозг тоже дергает, я судорожно перебираю в уме возможные варианты, сразу проснувшись. Это не авианалет - самолеты-разведчики давно не ходили, это не танки - эти никогда не идут в одиночку и их не боятся птицы. Тишина нездоровая, к остальным не оборачиваюсь, а рывком снова дергаюсь, ноги стальные, руки - уже на винтовке. -Будет атака., - Киваю четверым, кого вижу сейчас, на деле - в первую очередь Сереже. Выжил по серии нелепых случайностей, как и я, как и многие другие, сейчас сам один из стариков отряда, и без подсказки толкает, чтобы передали другим. Не везет Шуре, крайнему сейчас между нами и другим окопом, которому приходится подняться и идти говорить- -Газ! Крик режет уши, Шура справа, крик слева, и все приходит в движение. Рука сдергивает с пояса плащ и противогаз на кнопке, разворачиваясь, ору во всю глотку, что на нас идет газ, бормочу своим надевать на всей скорости противогазы… И костюмы, блять! Десять секунд на то, чтобы такой надеть, есть на тренировках, справляюсь за одиннадцать - быстрее всех, уже сквозь стекла герметичной (по идее) маски наблюдаю за тем, как ребята, те, кто забыл плащи в первую секунду, кто слишком надолго остановился, надев противогазы, сейчас судорожно силятся завернуться скорее в подобие брезента, сделать хоть что-то, сам тяну на какого-то долбоеба, кто близко оказался, его костюмчик, руки не слушаются, молния почему-то заедает, но я дергаю и дергаю, пока он еще пытается что-то говорить, пока начинает кричать, отталкивает меня- Успешно. Я вырубаюсь всего на секунду и, очнувшись, даже не понимаю, что все еще жив, в первую секунду единственная мысль - я в аду, настолько громкие сейчас крики. Открыть глаза - вокруг безымянные фигуры, будто странно пляшущие пришельцы с другой планеты, конечности неритмично дергаются под непрекращающийся крик, режущий уши. Возможно, в тот самый миг я стал тем, кем стал. Не знаю. Эта секунда запомнилась очень надолго, та, что была между мной, лежащим на земле и мной, лежащим у пулемета. Я прыжком, рывком лечу к машине, у которой никого нет, и зрение ловит серо-зеленую, мутную через стекло картинку. Кто-то уже катается по земле, все еще в противогазе, и во всю глотку орет, кто-то - Зина, единственная девушка отряда - не успела надеть костюм, сорвала маску, кашляет, упершись в стенку окопа рукой, кашляет так странно, как я никогда не слышал, еще один парень успел все напялить и все еще пока что кричит, но в голос просачивается уже хрип - маска не герметичная. И спустя секунду я у пулемета, в руках один из двух последних магазинов в ящике у него, вставляю в паз за нелепые пять секунд дрожащими руками, губы дрожат, по лицу уже катится пот, воздух в противогазе спертый, едва дышу, но приподнимаюсь над окопом, щурясь в прицел. Нихуя не вижу, кроме размытых пятен, но знаю, что стрелять нужно во все, которые двигаются, потому что на нас идёт атака, прямо сейчас, пока у них есть противогазы, а у нас нет. Суки. Палец жмет на курок, плечо - будто выдергивается из сустава дикой отдачей, зубы стучат в таком каждому выстрелу, было бы похоже на трещетку по звуку, если бы слышал что-то, кроме грохота. Пятна меняются, останавливаюсь на середине магазина примерно, ору, перестраиваясь так, чтобы стелить по самому низу, стараясь не думать о том, что не слышу, чтобы стреляли справа или слева, что я один: -Магазины! Кто-нибудь должен услышать. Пятна едва видны, черные в грязи, но они иногда начинают шевелиться, и тогда снова шпарю по всему, что вижу, и снова затихаю, не тратя лишних патронов, пока снова не вижу едва уловимого движения на грани с миражом, галлюцинацией. Снова ору: -Магазины, блять! И, останавливаясь опять, слышу соседей с обеих сторон. Они живы - значит, жив и я. Первый магазин кончается предательски быстро, за какую-то минуту экономии, вылаживаю из пулемета пустой диск, хватаю второй - последний - из ящика, потом перейду на винтовку. Пятен слишком много, а я понимаю это слишком хорошо, но у меня все еще есть пулемет, есть винтовка, есть пистолет, есть три оставшиеся гранаты, есть все то, что соберу с трупов: если это место - последнее, что случится со мной, то есть целая вечность на то, чтобы сделать всё, и нет больше правил. Есть только законченный наполовину второй магазин, есть пятна - они уже не на километре, им осталось метров пятьсот, плюс-минус сто, снова ору: -Магазины! Перед тем, как снова продолжить. У меня нет времени останавливаться, отводить взгляд, но основное - нет желания, потому что чем дольше я тяну патроны, тем дольше могу не знать, что я из нас пятерых здесь один, что никто их не принесет и нужно переходить на винтовку. Я стреляю уже почти точечно, по три пульки выпускаю, удерживая ползущие пятна на минимальной их скорости, легкие горят, дышать невозможно, душно настолько, что темнота в глазах, в последние пару недель заселившаяся в них, как в коммуналку, густеет. Приходится сжать зубы так, чтобы больно было, отгоняя ее: не имею права терять сознания сейчас. Не имею. Не имею - ощущаю, как выскальзывает из рук оружие и летит вверх. Тормошу себя, напрягаясь снова, не позволяя себе упасть: не имею. Вокруг меня жужжат комариками мушки пуль, приглушенные резиной, не знаю, ранен ли, но руки пока работают, так что продолжаю пускать по три пульки. -Магазины! - Крик выходит очень тихим, а пулемет улетает куда-то далеко вверх, оставляя меня в окружении дерева и земли. В тот раз меня вытащил Серёжа, а я отключился на два десятка секунд, если не больше: именно он, рванувший после первого моего крика о магазинах по окопу, вернулся через несколько минут с тяжелым ящиком от соседей через один, у которых стрелять уже было некому, но было еще шесть дисков, которые попали к нам, и именно он, когда я очнулся, оглушительно грохотал нашим пулеметом, и я ему в результате менял диски и помогал наводиться, и потом бегал сам к ближним соседям с другой стороны, у которых пулемет затих и осталось еще три диска на пятерых мертвецов в масках. А потом я увидел человека без маски, живого, бегущего к нам, крикнувшего: -Газ ушел! И бегущего дальше, даже не остановившись, и я снял маску, голова закружилась от сладкого воздуха, в глазах стало яснее, Сережа - начал четче бить без ссаных стекол. Через десять минут мы обратили уебищ в бегство, через десять и три секунды - пошли в контратаку, и во мне ничего не осталось, кроме крика и штыка, и я бежал вперед и видел, как бегут другие, и целил в людей в форме другого цвета, вставить штык - вынуть штык, вставить штык - застрял в ребрах - выдернуть, уперевшись в человека ногой - сломался штык - у меня есть лопатка, лопатка - это как топор, размах - нет еще человека, размах - никого нет впереди, сбоку невредимый в чужой форме валится наземь, сдаваясь, я не обращаю внимания, в чужой окоп - под проволокой, размах - еще человека нет, размах- размах- размах- размах- Мы в тот день отбили километр. Из подконтрольных мне людей вживых остался я и Сережа. Тогда, в тот раз, я в первый и последний раз увидел, как работает газ. Мертвецы были все в желто-красных пузырях, огромных и странно искажающих лица, неудачно пнешь, и из лопнувшего льется смесь крови с лимфой, вокруг ртов пузыри покрыты кровью поверх, не только внутри, под ртами на земле черные лужи этой крови и ошметки мяса, которые я тогда увидел в первый и последний раз тоже: люди выхаркивали перед смертью куски легких. И я видел потом, как на носилках таскали еще живых, и видел, как один парень, мне не знакомый, выкашлял на траву кусок легкого с кулак размером, похожий на большую красную губку. Меня потом тошнило прозрачной желтой желчью. В тот день, пока ходили по полю боя, добивая тех, кто остался, я нашел одного легко раненого с другой стороны: ему какой-то из пулеметов разрешетил в мясо бедро. Я видел таких и раньше, и как и раньше, сегодня у меня этот человек ничего не вызвал, кроме тупого мимолетного недоумения - оно все еще живое, ну надо же, а кость при этом видно - но все же как-то иначе. В голове порвалась за этот бой какая-то очень важная струнка, сдерживавшая меня и не дававшая мне генерировать странные идеи. Этой струнки в тот день не осталось, и я тогда вспомнил, что я могу быть человеком, и что у меня есть свободная воля, и что в целом это будет как с лопаткой: ее использование по-хорошему не предусмотрено, но она делает жизнь проще. Я сел на корточки около мужчины лет тридцати на вид, тот - стонал на своем языке что-то очень умное, пытаясь отползти на слабых руках, проскальзывающих по мокрой от крови грязи. Я смотрел на него, до безумия обычного: прямой нос, серо-карие, невнятного цвета, красные и опухшие глаза, тонкие губы, сейчас изогнувшиеся от боли, морщины, испещрившие лицо. Он выглядел так, как может выглядеть любой. И мне стало просто интересно. Когда нож вошел ему во вторую ногу - он нелепо закричал, дернулся, силясь двинуться от меня, потом зашарил по себе и по земле, думая, наверное, что делает это очень быстро - искал оружие. А оружия не было. Я встал и чуть отступил перед тем, как чётким движением прижать к земле подошвой его запястье - это новый крик, и еще один - когда я вонзил в беззащитную теперь ладонь нож, и он не прекращался, пока я прокручивал лезвие, чувствуя, как смещаются кости, а потом прекратился все же: он потерял сознания. В тот раз я добил его и, осматривая, нашел на груди жетон. Эрих Кропп. Наверное, Эрих Кропп был человеком, который меня поменял. Последней каплей, типа. Я не знаю до сих пор, но отлично запомнил имя и лицо: он действительно был таким, каким мог быть любой.