Живодеры. Сухая гангрена

На нас скоро пойдет новая атака, но пока что есть время, есть несколько часов передышки между оглушительным грохотом одним и вторым. Пересчитываю, кто со мной в отряде, все ли, кто нужен, на месте: Игнат, Юсиф, Иосиф, Костя. На месте все четверо, кто имеет для меня хоть немного значения сейчас, кто прожил дольше пары боёв здесь, может считаться, значит, старожилом отряда наравне со мной. К нам снова закинули мелочевку - ребят, кто, как и мы однажды, свой первый бой пережить не должен. Старший здесь - не по званию и не по годам, именно по боям - Иосиф, на его счету больше пяти месяцев здесь. Самые младшие - понятно, только забросили, вчера вечером буквально, и от двадцати ребяток осталось уже шестнадцать. Катаю во рту слюну с беспокойством. Пиздец же, нет? Я - везунчик двухмесячной давности, и мой совсем не вечный запас везения скоро уже кончится, и остается только надеяться, что успею скопить достаточно знаний, чтобы не подохнуть хотя бы по нелепой случайности. Одного парня во сне загрызла крыса. Как загрызла - куснула удачно, в шею, пока откинул, пока медиков позвали, истек на пол красной лужей из артерии, она потом почернела и впиталась в чуть песчаную землю. А может лучше и так, чем от взрыва бомбы - черт знает. Наверное, все-таки лучше: если разорвет не близко и не далеко, в самый раз, может лоскутами содрать всю кожу, не убив сразу, оставив на пару дней - бесполезных дней ожидания смерти, дней агонии. Многое может так оставить, от раздробленного таза до размозженного плеча, но запомнилось это. Мой первый опыт такого рода был. От себя чуть тошнит - или от голода, или от запаха, который здесь стоит. Когда ветер в нашу сторону, в окопе, где сейчас спим, начинает пахнуть мерзкой сладостью гнилья: мы отступаем, на нас очень уверенно идут, и за нами стелятся трупы. А суки из верхов подкидывают новых и новых - не жалко, что ли? Мне двадцать один стукнуло с месяц назад, на меня плевать, но новенькие парнишки, восемнадцатилетние новобранцы, чтоб их - они совершенно никакие. Выше меня, шире в плечах - и что толку, если не различают укрытия меньше полуметра высотой, что толку от того, что они посвежее, если не знают, что прятаться нужно не от ухающих вдалеке снарядов, а от мелких, чуть повизгивающих пулек, которые стелят так близко к земле, что и лежащий не всегда в безопасности? Они умирают по нескольку за день у нас, и через неделю снова останутся старики - минус парочка на каждые два десятка новобранцев - и те, кто сумел приноровиться, что-то запомнил, а в основном - кому повезло. Потом - еще одна неделя, и неделя за ней, и так старики меняются, и через еще три месяца кто-нибудь из сегодняшних мальчиков будет пытаться втолковать свежим, как бросить гранату верно. Я наблюдаю за другими сквозь ресницы, расслабленно прикрыв глаза. Кто отошел уже от атаки, кто понял сходу один из способов выжить, которым делимся мы - забыть о трупах, если ни одного не видно - те режутся в карты, в дурака, кого-то, судя по смешкам, еще и учат этому делу. Меня учили, кстати - так сложилась жизнь, что в школе было некому, а в университете, еще и со сменой документов, с получением инъекций, было не до того. Женщину раньше не приняли бы, транссексуала - тем более, но, когда началась война, всех это волновать перестало. Удивительно. В руку сбоку что-то утыкается, по привычке пытаюсь отпихнуть - не поддается, вцепившись в плечо вдруг и разом. Чуть приоткрываю левый глаз, освобождаюсь от ленивой дремоты - один из новобранцев, один из сотен разных, но очень похожих лиц: этот русый, кареглазый, волосы тонкие и лежат сальными, потными прядками на лбу. Он облизывает губы, смотрит моляще. Ищет утешения, и почему-то именно у меня. У меня нет нужных ему слов - язык не повернется сказать, что все будет хорошо, совести не хватит бранить за нытье. -Как зовут? -Сережа., - Слабый, дрожащий голос - у всех такой в первые дни, потом умираешь или матереешь. -Николай., - Мы жмём друг другу руки, рукопожатие у паренька слабое - мотаю головой, улыбаясь., - Не, не так. Давай сильнее. Второе - уже сойдет, я смеюсь неожиданно сам себе, треплю пацана по голове. -Вот так держать, солдат! Крепись и ни шагу назад, ага? -Да., - Такой тихий, что сердце щемит, снова грустнеет, утыкаясь в плечо. Чуть прижимаю к себе, приобнимаю со вздохом: первый мой будет новотруп. Так мы шутим про тех, кого кто-то из нас, месячных и старше, взял под крылышко, а тот умер через день-другой. У всех есть первый, иногда второй - можно считать, что мой посвят. Сережа - первый, кто спускается. Спустя почти трое суток понимает, что нужен тот, кто сделает первое движение, первый шаг. Кто еще не бредит без сна, как Миша, тихонько сходящий с ума на фоне, усталость у него основная слабость, и не слишком напуган, как Дима, вроде бы не шевельнувшийся вообще ни разу с того момента, когда проснулся в ту ночь - нормальному человеку нужно спуститься первым. После того, как спустятся, нужно будет еще идти, а как уйдут, достать еды и питья, так что сидеть неделю и потом свалиться от усталости - не вариант. Мужчина слушает воздух, сейчас - усерднее, чем все часы до того, силится различить в шелесте листвы и песнях птиц шаги и голоса. Но тихо, даже если в лесу тихо не бывает. У него в руке небольшой дамский пистолет, с которым хуже орудует, чем с нормальным, но от винтовки или автомата который никак не спасет, у него в руках непозволительная дрожь, едва выходит снять себя с ебучей берёзы, медленно сползая вниз. И внизу - замереть снова, не смотреть вверх, чтобы те, кто могут наблюдать, не поняли так сразу, что он не один. Сережа оглядывается вокруг, взгляд военного человека - как у лягушки, выцепляет только нужное из общей картины. Он пережил отряд смерти, выжил там свои честные пять месяцев ада - умеет хоть немного различать врага. Но в лесу вокруг, хоть убейся, пусто. Здесь не было людей с тех пор, как прошли последние, кого они видели. Он наконец поднимает голову, кивок - и с других стволов медленно сползают, влезают, спрыгивают ребята. Помнит, как в их роте было сто пятьдесят человек. В этом отряде остался платиновый десяток. Озверевшие, злые люди-трупы, сейчас заставившие себя - даже бредящий и дрожащий Миша - подняться на ноги и, более того, стоять, не шатаясь. Потом они все же садятся. По кругу идут их две фляжки воды, жухлые ягоды и чуть несвежее мясо. У кого-то находится немного кислицы. Жуют молча, сосредоточенно, быстро, Сережа не отстает, Сережа сейчас старается подавать пример тем, у кого сил явно меньше. Он не старший, но он уже не ребенок, Дима не в себе, Лиза все еще едва говорит - не раздумывая, мужчина отправляет на разведку туда, куда пойдут, Женю. Он из них самый хороший разведчик, на ногах стоять может, выглядит так, как будто сможет простоять еще минимум час - продано, следующий лот. Женя серьезно кивает, сжимая в руке вырезанный по пути крестик на одежной нитке, целует его перед тем, как сгинуть в густом подлеске. Сережа кусает губу, стараясь быть в порядке. Что бы сделал его командир? Что бы сделал сейчас Николай, который вечно протаскивал их через любой ад, выкручивал из любого дерьма невероятными обходными путями, которых нормальный человек не выдумает? Сережа не знает. Только заставляет себя не сжаться на земле, не всхлипнуть. Сжимает зубы. Женя вернется через десяток минут, пока что приходится кивнуть тем, кто лучше перенёс, на тех, кто хуже, и самому отправиться успокаивать Лизу: какими бы ни были Женины новости, идти им придётся, и идти быстро. Сквозь сжатые зубы: -Пожалуйста!, - Коля всхлипывает, хватаясь за чужую штанину, чувствуя себя уродцем, чувствуя себя мерзко и грязно. Срывается всего на секунду., - Да что мне еще, блять, сделать?! Он просит последний, наверное, час, за это время предпринял три попытки, успел, кажется, надоесть. Но он не может ничего сделать с голодом, никаким образом: втупую хочется хотя бы чего-то, хочется жрать совершенно не вежливо. Быстрый метаболизм - редкая блядь, он и на фронте все время сознание терял от истощения, весил сорок пять килограмм. Здесь - сорок от силы. В глазах не темнеет, в глазах уже больше часа темно и двоится ровным слоем без перерыва, зрение мутное, одновременно мутит от голода и от него же сводит желудок. Мужчина тихо то ли рычит, то ли скулит, сам понять не может. И только тогда - в эту, блять, минуту, в ту самую, когда голодная истерика грозит накатить в самое что ни на есть ближайшее время, Ганс отрывается от бумажек. Даже не вышел за все время ни разу, сволочь: иначе можно было бы поискать съедобное здесь, хотя бы бумаги со стола стащить - он с детства бумагу ел и ничего, нормально. -Слушай меня. На немецком. Коля поворачивает голову, пялится выжидающе. И только усталый вздох в ответ, Ганс пересаживается к столу боком, к нему лицом. -Когда я говорю так., - Объясняет медленно., - Встаешь на колени и прижимаешь руки к груди. Давай., - И снова на немецком., - Слушай меня. Первая попытка не та по положению рук, вторая - верная. Чужая ладонь лезет в карман, сердце замирает, когда оттуда вытягивается маленькое печеньице. На него больше не злятся, если все сделает верно - даже накормят. Он сможет жить сейчас, только нужно постараться. Он сможет - от этого факта и от усталости почти плачет, на глаза наворачиваются слезы. Печенье ест из чужих рук, четко понимает, что чужие пальцы специально так поставлены, чтобы их взял в рот, но не брезгует. Если человек хочет есть, он не брезгует, а если брезгует - его морили голодом не достаточно. Так что просто берет его, глотает, почти не жуя. -Сидеть. Уебок успокаивается после десятка разных команд, и его спасает только то, что никто не входит: один стук, и Коля был бы снова коленями к груди, делая вид, что ничего не случилось. Но оно, сука, случается, и он может сколько угодно себя ненавидеть, сколько угодно понимать, что становится именно тем, что из него хотели сделать фашисты - поебать глубочайше. Он хочет есть. И спустя каких-то пять минут ему наконец приносит еды та девушка, имя которой он никак не запомнит - ему и Гансу, и она ставит на пол в этот раз даже не миску, а собачью железную тарелку, и там лежит то, что можно съесть. Девушка, задумчиво глядя сквозь Колю, улыбается и щелкает пальцами, воркует: -Иди сюда, ну? Давай, милашка. Мужчина - он, блять, взрослый мужчина - торопеет, беспомощно оборачивается на единственного человека в комнате, приказам которого он иногда - уже не так редко - следует. Ганс только выгибает бровь: оно и верно, наручника на Коле нет. Приходится, укусив щеку и помня, как здорово бывает поесть не бумагу, подойти на четвереньках к тупой суке, позволить ей потрепать по волосам, погладит щеку: -Ты такой красавец у нас… Да, красавец? Хорошенький.,- Ласковая улыбка. Он проломит ей череп. Покоя мне дается ровно четыре часа: кабинетные ходики тикают, не переставая, и пялюсь на них сначала от того, что либо они, либо Хауссер за столом, а потом - засекая минуты - как потом оказалось, часы, три часа - до его возвращения. План такой, что, когда вернется, спрошу где был, и буду спрашивать чаще, чтобы понимать, куда он уходит на какое количество времени, потому что обход лагеря или выходная поездка за покупками в город - две очень разные вещи. Нужно бежать, и это ясное дело, ровно так же, как и то, что сейчас я никуда отсюда не денусь - не с такими ребрами и суставами, не с этим истощением, не с этими месячными. Нужно подлизаться, нужно чуть больше начать есть, нужно понять подробнее его маршруты перед тем, как куда-то дергаться, нужно сделать очень многое, и может быть даже удастся что-то еще придумать, пока восстанавливаюсь, но сейчас моей главной работой должно быть улучшение своего состояния и наблюдение. На сытый желудок думать проще, и я до неприятного четко понимаю, насколько сильно съехала здесь моя крыша. Не думаю слишком много, не накручиваю себя, чтобы не слететь в новую истерику, просто останавливаюсь на том, что стоит куда-то двигаться и иметь какую-то цель, раз уж я здесь третьи - четвёртые? - сутки и отпускать меня, кажется, никуда не собираются. Пока Хауссер нет, приходит пацан из заключенных, на вид дай бог лет двенадцать, по факту может быть и пятнадцать, и больше: без еды не сильно подрастешь. У него ведро и щетка, и мыльной водой он тщательно выдраивает полы, пару раз наворачивались: голые пятки по мокрому паркету скользят. Протирает даже там, где я сижу: на это время, короткое, взгромождаюсь на стул, отведя вниз руку в наручнике: не дотягивается, чтобы сесть нормально. Пацан - на рубашке различаю номер, десять пятьдесят шестьдесят три - еврейчик, если судить по нашивке - стреляет в меня глазами раз, другой. Что расскажет своим? Любое предположение кажется глупым. К третьему падению я не выдерживаю, тяну руку, слезая: -Давай сюда. Я только поел, свежий, а у него локоточки дрожат, болят уж точно, и рацион не подобен моему очевидно: у меня и мясо, и овощи, и разнообразие здесь, хоть и дают редко, а он на хлебе с водяным супом далеко не уедет. Щетку он дает после явных колебаний - боится, наверное, что кто-то зайдет не вовремя, увидит, что он отлынивает - и после этого сидит рядышком, пяля на то, как моими усилиями и жесткостью щетины паркет - маленький его кусочек - начинает скрипеть под пальцем. Показываю, как сделал, как поступал точно так же дома, нервно драя свою комнату до блеска: держать нужно чуть под наклоном, давя на одну сторону больше другой, колени разводить шире, чем он - это труднее, но дает устойчивость, менять руки, использовать ноги, и если есть желание сделать перерыв, просто работать другой частью тела, лишь бы не прекращать. По-хорошему для нормального мытья после щётки нужна швабра, но об этом молчу: и без того на местном полунемецком едва объяснил всю эту херню, дальше пацан разберётся сам. Мы меняемся несколько раз, он трет все то, до чего не дотянусь я, я в свою очередь из принципа драю свой кусочек до блеска одной рукой. Это глупо, но берет странная гордость: такой привет из прошлого, такое напоминание о нормальной жизни, которого не было уже слишком давно. Пощечина, кстати, не в счет. К тому моменту, когда шестьдесят три уходит, у меня ломит все тело, а ребра снова бунтуют, едва ли давая дышать, но я довольно укладываюсь на пол, подложив под голову руки: когда он вернется, он скажет другим, что я все еще жив, что помог ему, не сошел с ума и не двинул кони в клятом кабинете. Может быть, он запомнит этого случайного мужчину, который ему помог, может, это поможет ему сегодня или завтра идти быстрее, делать лучше, не схлопотать лишний раз. Может, он и переживет все это дело, кто знает? Слухами земля полнится, в последний раз я слышал, что уже точно союзники перешли в наступление и буравят захваченные до того фашней территории, пробираясь вглубь. Я - хуй знает, при моем теперешнем состоянии могу если не окочуриться, то точно ебануться еще до их прихода, а этот… Я понял, что забыл спросить, как его зовут - забыл, что имена вообще бывают - и настроение портится. Когда входит Хауссер, к этому моменту, мне кажется, что я готов ко всему. Оказывается, я совершенно не готов к громко стукнувшей, резко распахнутой двери, к тяжелому дыханию, шагам человека, который только что не получил возможности дать кому-то в ебучку и теперь захочет эту потребность восполнить. Это как угадывать настроение по шагам, но проще: выглянув из-под стола, встречаюсь на секунду с мечущими молнии глазами и тут же прячусь снова. Не отсвечиваю, не шевелюсь, пока буря, грозовая туча, грохочущая и черная, не проходит мимо меня, скрываясь в комнате. Когда Хауссер возвращается - жду как на иголках все те несколько минут, пока его нет - чувствую резкий, неприятный запах шнапса, но на стул он садится спокойнее. Снова вздыхает, из ящика вытягивает трубку: через минуту в воздухе чувствуется четкий запах табака. -Что случилось?