Живодеры. Сухая гангрена

Они думали, обойдётся без действительно больших проблем. Без них не обошлось. Это, честно говоря, достаточно логично, учитывая тот факт, что они все весьма смертны и отнюдь не везучи, и что до того за весь переход ничего опаснее для всех разом, чем та Лизина встреча, не случалось. Все началось с Алеши. С простого “Сегодня дождь будет” - , пока он смотрел на чистое голубое небо, - “Давайте поспим на деревьях.”. С общего недоумения, с четкого понимания того, что с Лешей, их Лешенькой, спорить - себе дороже, потому что в таких делах он прав всегда, был прав, еще когда в отряде погоду предсказывал точнее радио. С хоровых вздохов, поисков удобных деревьев и суков на ночь глядя, с холодного ужина, потому что костер он же запретил разводить, сославшись на торфяники: “Вы хотите лесной пожар из-под земли? Я не хочу, и вам меня убить не дам. Хватит.”, с недовольства и недоумения. С того, что Дима к Леше, собственно говоря, подлез в какой-то момент, спросил тихо: -Что за дождь? И Алеша посмотрел на него почти испуганно своими серыми в сумерках глазами. -Меня предупредили. В последний раз, когда такое было, деревню затопило вместе с крышами. Может быть, будет дождь. Или не он. Если пойдет пожар, вниз спрыгнуть всегда проще, здесь недалеко речка., - Обернулся на остальных., - Готовьтесь к длинной ночи! Слышите? В ответ вялые поддакивания. Дима морщится: ноют так, словно не провели последние пару месяцев в местах не столь отдаленных, словно это же время не занимались вещами куда более тяжёлыми, чем акробатические трюки на сукáх. Они не доверяют Лешке-вампиру (не помнит, почему такое прозвище дал), не верят колдуну и шаману, наивные люди из приличных мест. И пусть Дима сам из места приличного, пусть он даже не из залупы какой, где было язычество - мама говорила прислушиваться к блаженным и помогать им. Мама много знала, а ещё больше - бабушка с дедушкой, но они много рассказать не успели. А мама - гадать на картах и чаинках, делать дурацкие обереги от сглаза, никогда не помогавшие, обращать внимание на знаки. Пусть у него и не выходило, пусть она и бранилась, что у него чуйки нет - Леше он точно верит. И он, затянув за собой часть общего скраба, послушно забрался на раскидистую старую иву, всю в удобных, чтобы залезать, наростах, поднялся повыше - лучше так, чем с мокрыми пятками проснуться - как сумел, устроился в развилке. Задница точно затечет, но бог с ней, позу потом сменить - не проблема. Пахнет странно. Объяснить не выходит, он нюхает воздух, переводит взгляд на сидящего на соседнем дереве Женю, в ответ недоумевающе наклонившего голову. Он не чувствует. Что-то не так, как бывает, когда течет газ, но это даже не запах - просто беспокойно тянет в груди. Дима не может уснуть, даже когда темнеет полностью, даже когда остальные затихают на своих ветках. Лес не тихий, шумит, как всегда должен шуметь, такого не бывает перед большими дождями, да и на небе четкий полумесяц растущей луны, облачка едва-едва. Но чувство странное. Вдох и выдох. При любой странности чувств иногда нужно перестать накручивать себя и попытаться расслабиться. Попытаться хотя бы немного поспать. Дима просыпается не от солнца и не по привычке: вокруг всё так же темно, только чуть-чуть занимается восход, если приглядеться: сумерки будут через десятки минут, настоящий рассвет - через час, не меньше. Сколько он проспал - два часа, три? Но что-то ведь его разбудило. Что-то заставило открыть глаза, да? И тогда мужчина слышит, вперив глаза в темноту под собой и обратившись целиком в слух: шаги. В отделении он слышит шаги. Тихие. Никто не разговаривает, никто не топает. Через лес идут люди. Кровь холодеет. В темноте не видно, проснулся ли кто-нибудь еще, но изо всех сил Дима надеется, что проснулся, и он сейчас не один, не так одинок, как ему самому кажется, не наедине с неясной опасностью. Шаги все ближе, и четче становится слышно, что идет несколько человек прямо к ним, несколько - справа, и еще, кажется, слева тоже. Линией, получается. Глаза чуть привыкают к темноте, из-за этого приближающиеся силуэты - три - видны отчетливее. Без собак. Не ясно, какой бог их сохранил, но у идущих нет собак. Шевельнуться страшно. Дима, наблюдая за проходящими внизу людьми, чувствует, как тело само шевелится против воли, чуть подрагивая, все чувства обострены. Люди. Идут. Тело. Сидит. Болит. Шаги. Шумят. Он не может ни о чем думать, не успевает схватить ни одну мысль, и от этого звенящая тишина в голове. Собственное дыхание кажется слишком громким, будто с земли услышат. Окрик сбоку - как пощечина, заставляет на секунду, долю секунды замереть вообще целиком, будто бы даже сердце встало - но все же люди поворачиваются на голос, а Дима снова дрожит. Кто они. Почему они здесь, как узнали. Ищут их? Или пришли за чем-то еще? Оглядываются вокруг. И идут дальше. Коля скулит, сжавшись под одеялом. Обезболивающие почти не помогают, спазмы ломают живот и скручивают кишки в тугой узел, ребра жгутся от каждого вздоха даже сильнее, чем раньше - снова повредил, может быть, позой эмбриона. Дышать трудно, на глазах слезы - это гормоны, это понятно, нужно просто переждать этот момент, самый злой и жгучий, в первые два дня, когда хочется рыдать и вздернуться, когда он еще и здесь, мусолит грязными пальцами свой обрубок, пытаясь успокоиться, пытаясь хотя бы так отвлечься, хотя бы на неправильность этого отрезанного пальца - и попытка снова проваливается, когда чуть усиливается боль. Нужно выпить еще таблетку. В пачке было двенадцать. Сейчас восемь. Будет семь тогда. Он глотает, запивая каплей воды из стакана, думает о том, что нужно поесть, потому что от голода хуже, но не может заставить себя подняться. Лежит неподвижно, только подрагивая от боли изредка. Напряжена каждая мышца, все тело разом заклинило в одной позе, не шевельнуться. Коля в этой боли растворяется, не оставляя от себя ничего. В себя приходит черт знает когда, в тот момент, когда боль дает короткий перерыв. Пользуется этим, заставляя себя встать с кровати, покачнувшись, поморщившись от странного киселя в голове. В одних трусах - это даже не кажется слишком важным, это второстепенно, как и фоновая часть боли: суставы и ребра, отступившие на второй план, будто придавленные к полу странным чувством, какое было после анестезии. Наверное, подействовали таблетки. К этому можно привыкнуть - ко всему можно, если быть с собой не слишком честным и уверять себя в том, что он - таракан, достаточно долго. Но не все можно пережить, кое-что нельзя, и один из примеров - голод. Отчетливо хочется есть, сильнее обычного: подташнивает настолько, что игнорировать стало трудно, и во рту мерзкий привкус. Хотя это в свою очередь может быть из-за того, что рвало. Мужчина мысленно оглядывает, ощупывает себя: не знает, что хочет найти и в чем удостовериться, но только после этого почему-то подходит к двери в кабинет-приемную, как бы это в норме не называлось, и прислушивается. Там - тишина. Пальцы скользят к ручке двери, чуть дергают, открывая. Дверь заперта. На секунду такой сбой в сюжете заставляет запнуться, оторопеть, пробуя снова: как это - заперта? В сюжете он должен был выйти и попросить Хауссер… Сказать Хауссер, что хочет есть. А дверь заперта. Проверить на всякий случай: на окне, единственном в комнате, решетки. Он заперт здесь и, видит бог, не собирается ломиться в дверь, моля, чтобы выпустили. Но, если он заперт, у него есть время: отпереть дверь ключом - не то же самое, что открыть, и можно будет успеть спрятать то, что делал. Передвигаться трудно, но приходится заставить себя, оперевшись о стену, оглядывая комнатку по-настоящему впервые за все время. В окне нет решеток. Проверить, скользнуть за окно взглядом - там чистое пространство, где и трава едва-едва есть, высохшая, жухлая, проходит одинокий человек в форме СС. Если бежать, то не сейчас, не голышом по чистому полю. Отметая этот вариант, Коля перекидывает себя от одной стены к другой, чувствуя себя пьяным в дребезги. Все чувства приглушены, потушены. Ему давно не было так спокойно. Тумба у кровати, ящики: в обоих одежда, нижнее белье и носки, все идеально чистое и, возможно, выглаженное. Мерзость. Плечи сами дергаются, когда по мозгу током проходит осознание их разницы: у него одежды не осталось вовсе, потому что рваную форму он затопил кровью, а у Хауссер семь пар чистых трусов. Это кажется… Странным, наверное. Неземным каким-то. Под кроватью и в шкафу ничего интересного, не считая нескольких разных ремней, первая мысль - удавиться, вторая - удавить Ганса. Обе бредовые. Приходится заставить себя повернуть от шкафа голову, за ней с трудом сдвинуть торс и ноги. Он правда будто пьян, побарывает желание выпить еще таблетку: если захочет (решится) убить себя, их должно остаться достаточно для передоза. Было двенадцать, выпил пять, осталось семь, чувствует себя странно. Шансы маленькие, но есть. Над ухом гаркает ворона - Коля от неожиданности путается в ногах, заваливается вбок, на кровать. В глазах мутно, комната чуть вращается. Блять. Ворона гаркает громче, будто в барабанную перепонку прямо. Мужчина оглядывается, дёргает дрожащими глазами в один угол и в другой, проходится с усердием по всей комнате - пусто. Вообще пусто. Может быть, с улицы. Он знает, что это не с улицы, но повторяет это себе, заставляя ноги медленно перетащить тело в маленькую - только сейчас понимает, насколько - ванную комнату. От нового гарканья вздрагивает, но не больше: ворона - не угроза, выдуманная ворона в ухе - тем более, иногда нужно просто переставать ныть и брать себя в руки. Иногда нужно дрожащими паучьими - только сейчас становится заметно, насколько тонкими - пальцами открыть зеркальный шкафчик над раковиной, старательно не глядя в свое отражение, осмотреть содержимое. Среди всего бесполезного, среди всего бреда, явно не нужного ему сейчас, он видит бритвенный станок с четырьмя лезвиями в нем. Где-то должны быть остальные, наверное? Он не знает. Голова кружится. Тошнит. Мужчина шарит по зеркальному шкафчику, там пусто, тогда - пытается сесть на корточки, вместо этого падает на пол, но это, в целом, сойдет тоже, потому что тогда можно вытянуть руки - на них всегда было так много шрамов? - и открыть второй шкафчик, под раковиной. В нем несколько бутылочек - гель, неизвестное слово, мыло… Жидкое мыло? Как по-идиотски. Еще какие-то крема, местная аптечка с очевидным йодом, перекисью, бинтами и множеством баночек с непонятными названиями. Начерта Ганс водил его в медпункт тогда? Не важно. Лезвий нет. Это плохо: приходится снова подняться, опираясь рукой на крышку стерильно белого унитаза, от яркости которого болят глаза, потянуться к зеркальному шкафчику- Замереть. Это он? Это - он? Это пиздец. Из отражения на него смотрит лицо, которое может принадлежать только трупу. Сероватое, высохшее и иссохшееся, с глубоко впавшими в глазницы тусклыми глазами, нос - острый теперь, как у подъездных бабок-ведьм, кривой, впавшие щеки, на которых облезлая и плешивая бородка, волосы - ей под стать, даже короткие умудряются напоминать мочалку, ранки от ошейника в корочках темного цвета, из-под опухшего носа чуть не стертая дорожка крови. Он выглядит, как забитый до смерти человек, и на секунду кажется - только кажется, он заставляет себя верить - что он здесь и умер, по-настоящему умер. Он смотрит в отражение на настоящий труп, вроде тех, которые находили зимой, с одним лишь отличием, что не иссиня-черного цвета. Его бросает в дрожь и в холод, он не может отвести взгляда от человека в зеркале, касается его рукой с обрубком - блять, обрубок! - рассматривает, стараясь унять мышцы и стучащие зубы. Это не может быть он. Это… Замок щелкает, мужчина бросается прочь из ванны, громко хлопая дверцей шкафчика, на четвереньках или как-то еще - не знает, не понимает, не чувствует себя, вскарабкиваясь на кровать и прячась под одеялом, сознание рисует очень четко: дверь открывает труп, дверь открывает он сам, серо-зеленый и мертвый, пришел забрать, убить. Он дрожит и глотает слезы страха еще, может быть, десяток минут, и слышит щелканье замка еще дважды перед тем, как понимает: не настоящее. Это еще одна галлюцинация, вроде того карканья. Ему нужно подняться и забрать хотя бы одно лезвие, потому что завтра возможности может и не быть, завтра он может и не увидеть в зеркале ничего вообще, потому что будет мертв. Иногда нужно просто заставлять себя. Иногда, даже рыдая, даже всем телом дрожа и задыхаясь в своем страхе, нужно подниматься и делать то, что должно. Нужно заставить себя - Николай заставляет, на непослушных ногах затаскивает себя в ванную. Щелканье снова - замирает, прислушиваясь. Шагов после не слышно, и он открывает шкафчик, достает станок, крутит отросшим ногтем болтик, держащий все вместе. Нужно работать. Делать свое дело, пока есть шанс. Заставлять себя. Бывало и хуже. Если зайдет Ганс, всегда можно сказать про таблетки и про труп в зеркале, сослаться, кинувшись в ноги. Любые средства. Но пока что, слыша еще два раза щелчки замка, он выкручивает винтик и хватает в ладонь лезвие. Рука дрожит. Обе руки дрожат, честно говоря. Мужчина заставляет себя сначала завинтить обратно винтик, потом - из бумажного пакета достать прокладку, заменить ту, что в трусах, на нее, наклеив лезвие между тканью и липкой поверхностью. Он даже не знает, зачем делает это. А если заметит? Точно заметит, рано или поздно. Нужно во всём успеть сознаться- Нужно убить как можно скорее. Первый удар в шею Ганс перенес, что будет со вторым - может быть, он умрет. Коля после этого не выберется из лагеря, это ясно, как день, но сегодня он сумеет убить Ганса Хауссер. Точно. А как- Как достать лезвие? Нужно это сделать еще и быстро. Мужчина ломает голову с минуту, с трудом продираясь сквозь густой туман-кисель, в результате прячет лезвие между пальцев и забирается глубоко под одеяло. Он умрет сегодня. В голове отчетливо: он умрет сегодня. Не важно, сработает штука или нет, так или иначе его жизнь кончена. Он не хочет умирать. Умирать… Страшно. Он не хочет умирать. Он плачет.