Живодеры. Сухая гангрена

-Да отвали тыы!, - Вика воет, корчит покрасневшую от слез рожу, вытирая рукавом блузки нос, а Ваня только улыбается очень довольно. -Я тут просто стою, законом не запрещено стоять. Бешеная ты, мужа не найдешь. На них пялятся - коридор школы на перемене полный, а Вика - их школьная знаменитость, ебанутая лесбуха, непонятно как ставшая комсомолкой. Ваня ее почти не трогает. Ну как. Ну. Технически, нет. Ее - нет. Ее вещи - да, но никто ничего не видел, так что она просто выглядит как дура, абсолютно всегда - вот и сейчас тоже он просто ходит за ней, пытающейся повторить стих по литературе, всю перемену, и она ничего не может ему сказать, чтобы не выглядеть идиоткой. И, собственно, выглядит. А в женском туалете не прячется, потому что там девочки ждут: Марина с подружками каждый день там сплетничают и ее поджидают на как раз те случаи, когда она сдается. -Отстань, ну отстань! Это у Вики ещё одна истерика, где-то раз в месяц случается, каждый раз праздник, потому что после этого особенно приятно, когда она выдыхается, особенно смешно наблюдать, как у нее кончается эта вспышка сил на сопротивление, и уже после этого можно еще больше стебать. Иногда Ваня ее все-таки трогает, если совсем честно - но никто не видит вообще! Пока после уроков на кружок в этом же здании идет, шлепнуть по заднице - святое, такой взгляд в ответ - закачаешься, и иногда, проходя мимо, как-нибудь выебисто провести ей по спине, чтобы вся задрожала от отвращения, губы скривила - она ведь просто жалко выглядит, это же просто забавно. Но сейчас у нее истерика. -Что с тобой не так?! Что с вами со всеми здесь не так, ну что не так?!, - Орёт на весь коридор, падает на пол, стучит по нему кулаками. Ебанутая же, ну?, - Что не так?! Что с вами со всеми… Ваня отвечает на взгляды окружающих, пожимая плечами и артистично разводя руками - он и вправду просто стоял сейчас, а что было, пока никто не видел, совсем не важно. Коле здесь кошмары почти не снятся, и уж точно не те, которые он помнит после пробуждения - сегодня первый раз с момента горячки. Открыв глаза, он даже не шевелится: просто смотрит в беленый потолок с трещинкой, силясь не уснуть обратно. Он не хочет вспоминать, что было в школе, и тем более не хочет переживать это снова, даже во сне. Иногда кажется, что это было хуже войны: в бою можно хотя бы стрелять в людей. И как бы он хотел пристрелить лично каждого - вообще каждого - из этих уродцев, такое невозможно передать словами. А вместо этого он снова здесь. Быстро ориентируется, прислушиваясь к телу: суставы болят уже меньше, мышцы совсем нет, если не шевелиться, только ребра жжет - их жечь будет еще долго, пока не заживут. Чуть оглядеться, шевельнув шеей и тут же пожалев о движении - Хауссер рядом нет. Он один в комнате - удивительное доверие к кому-то вроде него. С другой стороны… Воспоминания едва шевелятся в черепушке - с другой стороны, он вчера был само очарование. Может быть, удалось убедить. Вряд ли это было трудно: он, кажется, терял сознание дважды. Ему хочется есть и пить - это легко пережить, к этому он привык за время здесь. Понял для себя: будет лежать, пока про него не вспомнят, не лишит себя и без того редкого отдыха. Странно, что Хауссер не поднял, конечно, не заставил идти куда-то с ним или что-то делать, но это не слишком волнует: хуже не сделал, и ладно. Коле не интересно, что в чужой лысеющей голове, а гадать не хочется. Вместо этого, прикрыв глаза, мужчина снова проваливается в сон, дремлет, думая обо всех тех вещах, о которых потом и не вспомнить. Интересно, как там Ян. Хочется плакать от воспоминаний, но сонный разум не дает выпутаться, не дает даже остановиться на одной мысли, продолжая поток, так похожий на сон: вот Ян на кухне за столом ест, вот работает поздно ночью - наверняка у него в обычной жизни бумажная работа, наверняка есть лампа с зеленым абажуром и простой карандаш, и наверняка ему, кстати, нравится жареная курица с картошкой и обязательно чесноком, сочная, насколько это возможно, и у него по подбородку стекает золотистый сок: никогда не умел опрятно есть и даже пить, все время на себя проливал даже из кружки и стакана, и он любит чай - кто не любит, ясное дело - но по воскресеньям вечерами он точно пьет его, закусывая слоеным печеньем, потом смахивает со стола крошки в мусор - наверняка может себе это позволить, очень хочется верить, что он может еду даже выбрасывать, может купить еще, может позволить себе роскошную жизнь с печеньем и курицей. Во второй раз Коля просыпается - а ведь даже не заметил, как уснул - от боли в животе. Знакомое, но давно забытое ощущение, неправильное, неверное - плохое. Знакомое настолько, что без угроз заставляет подняться с постели, пытаясь даже побыстрее, что заставляет скорее хромать в ванную комнату, тут же приземляясь на унитаз и скрючиваясь от боли, крепко хватаясь за живот. Нет пальца - как пощечина, резко, страшно, даже отвлекает неестественностью, заставляет забыть о боли, остается во всем мире одно: пальца нет. Коля думает об обрубке до следующего спазма - от него снова дергается, сразу после замирая в камень, сжимает губы, тихо скуля, зная, что не слышат, хмурит глаза до цветных кругов. Это же бред - да? Он недоедает, у него стресс, не должно быть никакой возможности, никаких шансов на то, что подобное случится. Он двумя пальцами трогает пизду, когда боль дает секундную передышку, смотрит на то, что на них осталось. Ругается матерно, смачно. На них кровь. У него понос из-за этой херни, в животе адские боли, о которых он забыл еще в двадцать лет и по которым не скучал, его рвет то ли от месячных, то ли из-за боли самих спазмов, он царапает отросшими ногтями плечи, сжимая зубы и жмуря глаза - и, разумеется, эти боли ухудшили все остальное. Этого не должно было случиться, это неправильно, это слишком напоминает о стыдном и давно забытом, это напоминает о том, что что бы он ни думал и какие операции ни сделал, он был и будет женщиной, у которой обязательно каждый месяц жизни с одиннадцати до шестидесяти лет плановые пытки. Больно, и еще больнее - вспомнить, кто он такой на самом деле, и из-за вечно сопровождающих этот пиздец перепадов настроения только хуже. Он женщина, его тело - женщины, он искалечил себя, чтобы выглядеть, как мужчина, но это не изменит того факта, что кое-что стереть и забыть нельзя. Он корчится на унитазе, потом - в кровати, и снова на унитазе, стараясь утешить себя тем, что первые два дня - самые болезненные, стараясь потом, снова в кровати, уткнув между ног форму, завернуться в одеяло, в тепло, чтобы стало хоть на каплю легче, и потеет под ним, надышав: хотя бы это отвлекает. Замечает, что задремал, только когда просыпается: слышны шаги. Они - со стороны двери, щелкающей замком, приближаются пару секунд - комната маленькая - а потом останавливаются, и плеча под одеялом касается рука. Только в этот момент Коля понимает, что испачкал свою форму. -Вылезь. Мужчина медленно, пытаясь не потревожить и без того убитые тем, как свернулся в позу эмбриона, ребра, поднимается на простыне, всё ещё прикрывая одеялом промежность и ноги. Чувствует, что на подходе новый спазм. Блять. -Что, герр?, - Он сейчас не в том состоянии, чтобы выебываться. -Тебе нужно поесть. Вставай. Блять. Мужчина поднимается, как сказали, мышцы болят от вчерашнего напряжения безумно для отвыкшего после сна мозга, суставы коленей - одновременно щелкают. Между ног он все так же сжимает форму. Хауссер смеривает удивленным взглядом, встречается с Колей глазами, приподнимает брови. Ждёт пояснения. Пояснения не следует. -Зачем? -Пеленка. На лице Хауссер видна напряженная работа мозга, и это даже смешит. Наконец, тот сдается. -Зачем? И Коля сдается тоже, убирая полосатую - однажды белую с голубым, сейчас уже серо-сине-красную - форму от пизды, показывая пятно крови, прочно и глубоко пропитавшее ткань. Хауссер кивает, будто вспомнил что-то. -Менструатсион. -Менструация., - Мужчина прикрывает глаза, переживая новый спазм, стискивая зубы., - Она. Есть тряпки? Ганс кивает ему тут же, не сомневаясь, что у Фрица что-то найдется. Он оплошал так глупо - забыл про трансгендерность, забыл про значение этого слова и его смысл, банально запамятовал, что без уколов к Псу вернутся месячные, вернулась бы, если бы это было заметно, женская форма тела, и лицо стало бы тогда более женским из-за того, что иначе отложился бы - если бы был - подкожный жир. Но сейчас вернулись вопреки законам разумного поведения организма месячные, зачем-то чужое тело сигнализирует о своей готовности к ребенку. Может быть, Николай - как те цветы, которые цветут лишь раз в жизни, перед самой смертью? Может быть - Ганс не знает, просто сворачивает в медицинскую часть. -Фриц на месте?, - Какой-то медсестричке. Та смотрит уставше, но с уважением, даже выпрямляет спину. -Так точно, герр, в своем кабинете. “Так точно”. Говорит, как солдатка. Она и должна, наверное, так говорить, но звучит глупо. Ганс только благодарно кивает, быстрым шагом проходя по знакомым коридорам в знакомый кабинет, в который открывает дверь, не дождавшись ответа на стук. Фриц за своим столом, со своими бумажками - смешно, насколько разные должности и насколько у обоих много бумажек. Мужчина вздыхает: -И как ты все застаешь меня в этом корпусе?... Вернулся из экспериментальной зоны минуту назад. Ганс секундно улыбается, подначивает: -И как ты ко мне так относишься, и на плахе жизнь не кончил?, - Становится серьезнее, потому что пришёл по делу., - У Пса гости из Роттенберга. Закинешь через кого-нибудь прокладки, чтобы не светили направо и налево? А то заебемся со слухами. Фриц кивает, тоже становясь серьезным. -Так точно. Про вас двоих слухи и так ходят. Ганс раздраженно дергает плечами. Слухи. Ебал он их в три разных места, по очереди и одновременно. Ненавидит слухи, ненавидит светскую рулетку, ненавидит то, что приходится оправдывать любой свой шаг перед нижестоящими. Не словами, конечно - это бы выглядело жалко - а делом. Раздражает то, как много в его жизни зависит от статуса. -Что ебемся? -И что ты снизу., - Фраза брошена так легко, так просто, а Ганс в ответ на это давится воздухом, возмущением или смехом - сам не понимает. -Я? -Ты. Снизу. Гансу хочется рассмеяться и подорвать все это место целиком - желательно, одновременно. -О, Рейх., - Он дергает головой., - Им что, дел мало? -А черт их всех знает. Но прокладки занесем. -В ближайшее время. -Да хоть прямо сейчас. Коля слышит, как дверь открывается, с унитаза, и с него же мгновенно поднимается, находу подтираясь, дергая цепочку слива одной рукой, прижимая тряпку - форму - к пизде другой, быстро выходит наружу, не рискуя злить Лори- На него уставше и равнодушно смотрит знакомая медсестра: Ирма, вроде. Та, что палец оттяпывала. -Ты кровишь? -Много вариантов?, - Он ей в ответ показывает уже мокрую от крови форму. Не впечатленный кивок в ответ, девушка вытягивает из сумки бумажный пакет, из него достает какой-то конвертик. -Знаешь, как пользоваться? -Чем? Через четыре минуты он знает, как пользоваться прокладками - немецкой модной штучкой - и у него есть трусы, хоть и женские, но в которые эту самую прокладку можно вложить, налепив крепко-накрепко. Он надевает их с удовольствием: не знает, сколько не носил такого чистого и мягкого белья. -Дай осмотрю тебя. А думал, сразу отстанет. Но не сопротивляется, позволяя девушке щупать опухшие суставы, на которые она жмет так, что болят, как не вправлеенные, касаться подзаживших корок на спине, ощупывать сломанные ребра, проминать живот и матку в нём, и послушно отвечает, где конкретно болит, не ограничиваясь честным “везде”. Смотрит на то, как она работает: холодно, со знанием дела, не делая драмы из его тела или положения. -Боли от менструации насколько сильные в норме? -Иногда трудно двигаться. В ответ задумчивый кивок. Через секунду Ирма достает из кармана формы блистер незнакомых таблеток, выдавливает одну мужчине на ладонь. -Запей из его стакана. -Что это? -Боле… , - Спотыкается, не понимая, как объяснить незнающему., - Как морфин, но слабый. Боль-нет. Понял? -Да. -Когда вернется, скажу, что ты потерял сознание, и я тебя напоила. Быстро пей. Коля хромает к чужому стакану, с содроганием смотрит на него всего секунду, не зная, что будет, если тронет вещь Хауссер без разрешения - но запивает. -Да. Я тебя напоила. Попрошу еще разрешения… Шаги - знакомые - в соседней комнате. Как только слышит, напрягается разом, судорогой, все тело, сжимается каждая мышца, и матка тоже, награждая новым спазмом, заставляя схватиться за стену, мутным взглядом сверля вошедшего Хауссер. -Герр?, - Твердый женский голос. -Ну? -Он потерял сознание от боли, я дала ему таблетку болеутоляющего. Мне жаль, если это было неверным поступком, однако я хотела бы попросить разрешения оставить вам пачку для его спазмов, поскольку для заживления раны требуется отдых, невозможный без сна, в свою очередь- Усталый вздох. -Сколько их можно в день? -Три, герр. Четыре максимум, иначе может усилиться тошнота, начаться головокружение, возможны слуховые галлюцинации… -Понял., - Снова перебивает, взмахивая рукой., - Не удивлен, что ты у Фрица любимая. Благодарю, и свободна. -Так точно, герр. Если бы Коля понял хотя бы чуть больше, жизнь стала бы проще, а так - он сползает ниже по стене, пока дверь за девушкой закрывается, не в силах продолжать стоять. Гордость - это хорошо, но мышцы на ней одной долго не протянут. Он прячет голову в ладонях, пытаясь забыть прокладки и обезболивающие. Он мужчина. Мужчина. Отвращение к себе копается в душе длинными грязными пальцами, ковыряется в ней, превращая все, к чему прикоснется, в густую липкую смолу. Он как женщина. Он - женщина. Больно. Обидно. Мерзко. Мерзко быть женщиной. -Переложись на кровать. Болеутопление скоро сработает. Спи. Тон не дает возможности или шанса сомневаться в том, что это приказ, тон заставляет, подпирая стену, подняться на ноги и полусогнутых, в одних трусах с кружевной оборкой, дойти до кровати, в которой лечь на бок, между болью в ребрах и в матке выбирая первое, зажмурившись. Стыдно быть таким доступным, стыдно быть уязвимым перед врагом - Коля и забыть успел, что это враг, забыть успел, что идет война и где-то там, далеко, люди умирают в боях, а не от голода и изнеможения. Ему стыдно, обидно и очень больно - настолько, что на глаза наворачиваются слезы - может быть, снова. Он плакал уже сегодня? Может быть. Он не помнит. Хочется есть. Хауссер говорил что-то про еду, вроде бы? Коля не помнит и этого, просто ложится на кровать, пытаясь забыть о собственном существовании. Леша жует очередную травинку. Он не голодный - не очень голодный, не достаточно для того, чтобы есть траву, в которой даже семечек нет - просто привычка из прошлого, заставляющая даже улыбнуться секундно. Он всегда вертел что-нибудь во рту, всю жизнь, а если ничего не было, под раздачу попадали собственные губы и внутренние стороны щек, до крови. Эта привычка с ним всю жизнь - одна из того, что не исчезло, не ушло, не потерялось и не было никем отнято. Странно это признавать, но лагерь оставил на нем болезненный след, потеря командира оставила - второй, может быть, в жизни. А Егор - третий. Леша впервые не сумел спасти того, кого хотел, эти два раза, раньше он никогда и не брался за то, что может не выйти, раньше никогда не разрешал себе брать ответственность за тех, кого может подвести - не считая одного раза, после которого и зарекся. А здесь - взял. Зря. Это больно. Ему снится много кошмаров теперь, каждую ночь один или два. Никогда не думал, что ему будут сниться кошмары. Это больно. Ему, кажется, больно. Редко такое случается, и еще реже - так сильно, чтобы не суметь просто забыть об этом. Он теперь помнит, как ему было больно и плохо, и как больно было Коле-командиру, который ни разу в жизни криво на Лешу не смотрел, и Егору, который смотрел много раз, но который всем здесь очень дорог, и который был гордый до восторга. Коля - как брат. Был, в смысле. Был как брат. Всегда знающий, что делать, всегда рядом, чтобы подставить плечо, всегда готовый уверенно сказать, что Лешей гордится. Коля, который, когда он сюда пришел, объяснил, что тут можно делать что угодно, пока оно никому не опасно, и разрешил говорить о своих богах, и слушал с интересом, и расспрашивал о деревеньке, в которой парень вырос. Умный, добрый, собранный, готовый помочь Коля. Никогда даже не думалось, что может быть так обидно за чью-то смерть. Может быть, он и жив, конечно, но никто не ответил на Лешины молитвы, не прислал видений во снах или наяву, не показал ничего, и любое гадание раз за разом показывало “может быть”. Это может значить что угодно, но точно не то, что Коля жив и вернется в ближайшее время. Проще считать, что он мертв. Не так больно.