Живодеры. Сухая гангрена

Все идет плохо. Ужасно, честно говоря, так, как не должно идти, не имеет никакого права. Это же нечестно. Они же уже выбрались из лагеря, они же уже победили, уже в одном шаге от родной страны, от спасения. Нужно просто еще идти - долго идти, месяцы - но только идти! Они уже сбежали ведь. Это не честно. Дима пустым взглядом смотрит на Егора. У него горячка, третий день бред, гной капает из ноги крупными каплями, постоянно, без остановки: на утро под ней всегда растекается бело-зеленая воняющая лужа. Хуев идеалист. Дима надеялся, что если Егор однажды умрет, то за свои идеалы, за свой народ и свободу. Пусть в бою, пусть в лагере, да пусть бы его даже собственный отряд забил - но у этого человека ведь есть блядские идеалы. У единственного из них, может быть. Он ведь атеист, презирающий христиан и язычников, он гомофоб, считающий гомосексуализм синонимом педофилии, он ведь один из тех, кто не считает нацистов людьми, из тех, кто отказывался при этом есть мясо той женщины и ребенка до самого конца, сдавшись через три голодных лесных дня на одной только траве, он единственный, кроме Димы, называл Лизу мужчиной до тех пор, пока не побили, его причем - несколько раз. И то, он согласился только потому что увидел все же в Коле командира, приказам которого обязан следовать. Он должен был умереть, бросившись на танк с коктейлем Молотова. А не так. Пусть он идиот, пусть хамло, пусть огрызался несколько лет кряду, легко раздражался и вечно скалил зубы в ответ на Димины шутки, потому что тот педик - но ведь у него есть честь. А ведь об этом никто даже, сука, не узнает. Он не попадет в газеты, как герой, как настоящий солдат, да хоть как кто-то, пожертвовавший собой ради других. Просто потому что напоролся на блядскую корягу. Это просто не честно. Дима ведь старался. Он ведь все сделал, что мог, они все сделали все, что могли. Он же пьет антибиотики. Они же должны помочь. Мужчина сглатывает, смаргивает предательские слезы. Миша кладет на плечо руку - не страшно, потому что заранее шаги услышал. -Мы же ампутируем. Сейчас все будет. Оно ведь… Поможет. Обязательно. Веришь? Нет. -Да. Миша кивает, плотно сжав губы - сам себе ведь, сука, не верит. -Не хорони живого. -Не хороню. Дима уходит через двадцать минут, когда приходит Леша и Женя, которые лучше всего должны знать про то, как все это делать, которым Миша с Лизой, как сильные, помогут держать. Они умеют, у них есть нож. Все ведь обязательно выйдет - он внушает себе старательно, упорно, пока сидит на берегу массивного, гигантского озера, у которого другого берега не видно, вертит в дрожащих руках травинку. Все обязано выйти. Сережа садится в какой-то момент рядом. Прижимается, ища поддержки. А Диме бы самому ее хоть немного, хоть самую блядскую малость. Он только секундно вздрагивает с Сережей синхронно, когда со стороны лагеря, где сейчас операция, раздается крик агонии. -Ну., - Он пожимает плечами. Ему пусто., - Я знал. Лёша смотрит в пустоту перед собой, сидя на земле у трупа, прижимая к груди ногу - еще теплую. От места, где рубили, даже идет едва заметный пар. Парень раскачивается из стороны в сторону, будто бы баюкая ее, укачивая, и тихо гудит что-то свое. И этот, что ли, поломался? Миша вздыхает, вытирая пот со лба, но только больше пачкая его кровью, бросает взгляд на лежащее на земле тело со все ещё зажатой в зубах тряпкой. -Только зря таблетки тратили. Дима кивает - внутри одна только пустота. -Да. Женя тихо журчит губами какую-то молитву у головы трупа, сложив руки в замок, закрыв глаза с блестящими ресницами - плачет, наверное. Лиза… Блять. -Где Лиза? Алёша поднимает глаза, Миша дёргается, оборачиваясь, Женя осматривается, оторвавшись от молитвы. В груди холодеет. -Блять!, - Дима кричит., - Лиза! Тишина в ответ, только Серёжа поспевает сзади, оглядывает их всех. -Лиза? Потеряли… Пульс - мгновенно в висках, Дима срывается с места, уже не слушая, что происходит сзади - голоса, кто-то что-то объясняет, кто-то куда-то бежит - сука, Лиза ушла, никому не сказав, сразу после смерти человека из её, как эта уебищная считает, отряда - блять, блять, блять. Дима бежит - круг вокруг лагеря, второй круг по большей дуге, третий- -Лиза! Лиза, сука! Не отзывается - а должна, сука, она не имеет никакого права не отозваться, она обязана душой и телом служить отряду до конца, как обещала, как они все обещали: до конца, до смерти служить. Еловые ветки будто режут ладони, ебучий бурелом, взгляд не регистрирует ничего, кроме того, что должен: должен найти человека, должен увидеть массивную фигуру и светлые волосы, знакомое лицо, хотя бы знакомую форма - слышит крики остальных, кто ищет, и сейчас даже плевать на то, что они все орут, они в пизде леса, где следов людей никаких, сюда гестапо не полезет - он снова зовет, бежит, спотыкается, падает, треск ткани формы, ногу жжет - напоролся на сучок, похуй - поднимается, бежит опять, молясь, чтобы не слишком поздно нашёл, потому что он знает, он, сука, знает эту ебучую шлюху, он не тупой, он понимает- Он замирает. Лиза замирает, столкнувшись с ним взглядами. И спрыгивает с сука, к которому привязала веревку. -Сука!,- Он рявкает, бросаясь к ней тут же, сию секунду, видя, как за единственное мгновение, ни в какой не замедленной съемке, тело пружинит на верёвке, дергается шея, громкий хрип - он хватает за блядские ноги это блядское тело, поднимает его, вырывающееся, истерично взвывающее, ногой попадает по груди - он валится на землю, поднимается снова- -Лиза, блять!, - Снова бросаясь под неё, видя краем глаза Лешу с ножом, поднимая её снова на свои плечи, рычит со злобой - будто даст подохнуть - сбоку от него Лёша на Мишиных плечах, режет канатик, который сам сплел, разрезал - и тогда Лиза больше ни за что не держится, валится назад, роняет Диму. -Хватит., - Истеричный ор режет уши., - Отойди от меня, блять, отойди, слышишь?! Отпусти! Дима не отпускает, наоборот - ещё больше вдавливается в чужие связанные руки, в чужую спину, хорошо, что ноги ребята держат. -Успокойся, блять!.., - Рычит, сжимая чужие запястья так, что костяшки белеют., - Слышишь сама, нет?! Успокойся! Все заканчивается так, как обычно такое и заканчивается: силы у женщины заканчиваются, остаются только слезы, только бесконечный нечленораздельный вой. Он такое видел, он уже вытаскивал таких выебистых в своём первом отряде - правда, там пацан пытался себе пулю в лоб пустить. Припадок. Это просто припадок: долго терпела, накопилась боль, накопился страх и отчаяние. Говорил же, сука, не держать в себе. А она держала - и почти захлебнулась. Леша снова бормочет что-то, действует на нервы. -Да завали!, - Дима рявкает, обернувшись на него. Он затыкается. Лиза дышит. Все хорошо. За сегодня им удалось потерять только одного человека. Все хорошо. Колю больше ни разу даже не отрубает от боли, пока идет - даже без поводка, роскошь - за мужчиной в соседнюю комнату, наплевав на честь достаточно для того, чтобы открыто держаться за стену, за косяки. Когда входит в комнату, даже комнатушку, которую не успел по пути сюда рассмотреть, осматривается. Кровать. Шкаф для одежды. Тумба у кровати, на тумбе какая-то книжка с немецким - логично - названием, бутылка чего-то золотистого по цвету и прозрачного, стакан воды рядом с ней, две баночки таблеток и лампа. Помимо этого только выключатель и вторая лампа в абажуре под потолком. Аскетично. -Вы живете здесь? -Да., - Хауссер кивает на кровать., - Ляг. Он старается даже не думать о том, зачем ложится на чужую кровать, он держит в голове: Хауссер обещал, что не будет, мужчина точно помнит, как обещал, что “сейчас” не будет - и не важно сколько времени предположительное “сейчас” длилось или длится, потому что все, что Коле сейчас остается - это верить, у него нет сил на драку, у него нет сил даже на сопротивление, хоть достойное, хоть не достойное. Не важно: он лег на одеяло - под одеяло, когда мужчина поправил его новым приказом - и просто лежит на спине, стараясь игнорировать боль в ребрах. Ляжет на бок, на живот тем более - станет хуже. Коля неподвижно, но не спокойно наблюдает за тем, как Хауссер раздевается - впервые при нем, если так подумать. Открывает платяной шкаф, вешает форму на вешалки, складывает рубашку и нижнее белье в стопочку, которую выносит наружу, за дверь. Наверное, ночью или рано утром уберет горничная. У него есть шрамы - почти не видно, но легко заметить человеку, видевшему достаточно боевых шрамов. Один от пули, в боку. Другой, царапинка - резануло чём-то по ноге, рвано, не как нож. Какой-нибудь осколок. Под носком оказываются изувеченные странным образом пальцы ноги, на которую тот хромает. Воевал, значит. На сердце становится легче, когда мужчина из ящика тумбы достает сложенную аккуратной стопочкой пижаму и надевает - такая смешная, несуразная пижама в горошек. Насиловать людей в пижаме неудобно. Хорошо. Хауссер ложится рядом - по телу мурашки. Впервые за тысячу, три тысячи лет, рядом с Колей человеческое тепло, не силящееся причинить боль. Не Вильгельм или Карл у клетки, не очередной капо с тяжёлыми кулаками и ещё более тяжёлой палкой, не мимолетное объятие с кем-то из своих, пока не увидели. Обычный человек, теплый и мягкий, пристроившийся рядом. Выключатель щелкает. Коля - молча, не шевелясь, лежит рядом с человеком, превратившим его жизнь в ад на земле. Болят гудящей болью суставы плеч, от каждого вдоха обжигает ребра, палец напомнил о себе зудом в обрубке - но уже слабее. Уже мягче. Хауссер даже не прикасается к нему, если не считать случайного, буквально локтем, пока устраивался. Чужое лицо рядом - спокойное, разгладившееся, с закрытыми глазами. -Надеюсь, ты поньемаешь, что будет, если что-то… Будет. Коля не понимает и не хочет, и только поэтому кивает. -Да. Иногда жизнь бывает абсолютно по-блядски несправедлива. Очень простым, очень понятным образом - что может быть понятнее, чем смерть. По факту, множество вещей могут быть понятнее, чем смерть, но это не очень-то и важно в ситуации, где смерть - самое простое из всего, что окружает, в своей самой элементарной форме трупа. Труп. Дима привык к трупам. Все здесь привыкли, и он даже не самый настрадавшийся: Сережа в этом отряде, к примеру, еще с тех пор, когда Коля не был главным, а отряд был качества “бросить туда, где хуже всего”, и Сережа был свидетелем того, как из пятидесяти человек осталось восемь выживших: остальных сюда подкинули уже после переформирования в диверсионный отряд. И к трупам близких Дима привык. Он на войне, тут кто не привык, тот не выжил - ну правда. И ему было почти плевать на Ванину и Сашину смерти по дороге, он их не очень знал, он не очень интересовался тем, что с ребятами будет. Жаль было, конечно, но… Не слишком? А у Егора его блядский характер героя, и даже не обидно, что умер - обидно просто, что вот так глупо. Лопаты нет, а в какой-нибудь реке он всплывет ниже по течению, и проблем не оберешься - они просто забрасывают его землей, листвой, ветками, травой, сколько могут, перед тем, как просто пойти дальше. Все в той же тишине. Лиза с момента спасения так ничего и не сказала, только чешет все время ободранную шею с клочками окровавленной кожи: бинт ей не нужен, кровью не истекает, просто ободралась о веревку. Ничего, блять, особенного. Она же почти умерла. Дима вздрагивает тихо и совсем слегка, даже не останавливается, когда понимает это в который раз. Еще секунд пять, еще десять - и исчез бы единственный человек здесь, который с Димой наравне, второй из самых старших - только им двоим больше тридцати - второй из опущенных-лагерных. Исчез бы Димин единственный здесь друг. Не товарищ. Не знакомый. Не тот-кого-нужно-защищать. Единственный настоящий друг в этом вечном, не прекращающаяся пиздеце.