Живодеры. Сухая гангрена

Мысли короткие. Мелкие, будто капли воды в протекающем кране. Хочется пить - но об этом лучше даже не думать, потому что питья нет. Хауссер его опять оставил одного, на этот раз - в своём кабинете, голого, с вывернутыми позади руками, на которые подвесил к клятому крюку для одежды. Пытался вырвать, выгнуть - не вышло, крепко, зараза, впаян. Он стоит на коленях - длина веревки от рук до крюка строго отмерена, чтобы хватило ровно достаточно, чтобы не вывихнуть - а шея привязана, так же натянута к ножке стола на другой стороне комнаты, чтобы не мог поднять голову, чтобы подняться с колен мог, только согнувшись пополам. Он пробовал. Так только больнее. Хауссер сказал, что у него два выходных - это сорок восемь часов, и первые сколько-то из них Коля провел в медблоке. А оставшиеся проведёт здесь: мужчина уехал, сам сказал об этом перед уходом: едет к родным. Максимум, сколько ему может быть нужно продержаться - чуть меньше двух суток, минимум - сутки. Нормально. Сможет. Деться просто и некуда, если честно: всё как со стулом. Хуже - потому что руки вывернуты, а ноги трясутся от напряжения, и единственный способ с ног боль убрать - вывихнуть себе плечи. Дизайн дыбы “замучай себя сам”, блять. Хочется пить просто пиздец, спина истошно орет от боли, о ребрах можно и не говорить, и не думать, чтобы прям здесь не расплакаться. Каждый вдох - ад. Коля старается дышать животом, и даже выходит, но грудная клетка все равно шевелится, и чем дальше, тем больше, больнее. Ад. Ад - это не люди, вопреки сказанному в какой-то книжке, и не черти со сковородками, вопреки любящим пугать народ попáм. Ад - это не шевелиться. Коля никогда так никого не пытал, и сейчас даже рад этому, потому что подобное - хуже любых побоев. Это просто ожидание - вечное. В нём нет совершенно ничего, кроме самого себя и непрекращающейся адской боли. Ад - это знать, что рано или поздно ноги откажут, и он вывернет себе суставы, сделав только больнее. Ад - это не знать времени, не знать, сколько это еще продлится. Ад - это страх того, что кто-то зайдет, это одновременно искренняя мольба - только бы зашли, только бы дали воды. У него обезвоживание. На закате - сначала первом, а потом и втором - солнце бьёт в глаза, от этого голова раскалывается, а по лбу катится холодными каплями пот. Чешется - и не почесать. Мысли путанные. Боль из-за мозга поглощает все, отдается в каждом миллиметре тела упавшей на палец кувалдой. Коля не плачет, потому что кажется, что в полубреду сил плакать просто не осталось. Эта теория рушится, когда отказывают ноги, а суставы выходят из пазов с характерным ощущением суставов, выходящих из пазов. Иначе это никак не описать - разве что, как Ад. Когда Хауссер возвращается, шум открывающейся двери бьёт по ушам головной болью, скрежетанием тысячи несмазанных шестеренок. Удается открыть глаза, поднять взгляд - это он. Шуршит бумажный пакет - это новая боль. -Остановите это., - Тихий хрип. -И тебье привет. Шаги - как раскаты грома, прикосновения - раскалённый металл. Коля плачет, когда его снимают, и просто падает на ледяной пол, попытка подставить руки - крик боли, громкий - он и не знал, что так умеет - инстинктивно после этого пытаться прижать ладонь, протянуть те же клятые руки к плечам - он снова орет, задыхается в этой боли рыданиями, кашляя от этой боли, делая только хуже ребрам, в глазах пляшут цветные пятна. -Пожалуйста, пожалуйста., - Сипит., - Уберите это. Уберите боль… Соображать трудно. Хауссер сажает на пол, встаёт за спиной, прикасается предупреждающе к левому вывихувывиху, пока что даже не давит, просто показывает, что будет, примеривается. -Начинай перечисляйть все русский мат, какой знаешь. Коля не задает вопросов, потому что ему плевать на ответы. Ворочает комком прокисшего теста вместо мозга, вспоминает: -Хуй, хуйня, хуета, хуюшечка, хуйло, хуила, хуесос, хуеглот, блять, блядь, блядовать, блядовать, блядин… Рывок, щелчок - он срывает глотку криком, воет хрипло, скатываясь в рыдания, тут же пытаясь схватиться за вправленное плечо, пытаясь перестать дышать, чтобы не болели ребра, пытаясь выпрямить спину, потому что порвались корки на ранах от кнута, всхлипывает, свернувшись на холодном паркете, даже подлезает, подползает к севшему рядом Хауссер, прижимается к мягкой ткани и теплому телу под ней. Наверное, с минуту скулит, уткнувшись носом в чужие колени, вжимаясь в них и в него, ища защиты и утешения там, где не найдет. Ему нужно убить этого человека. Он хочет убить этого человека. И не может сделать этого сейчас, не может ничего сейчас, только попытаться отдернуться, отползти, отойти, когда Хауссер, мимолётно погладив по позвоночнику, снова встает за его спину, кладя руку на второе плечо так же предупреждающе. -Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, умоляю, не надо, мне очень больно, мне больно, я… -Перечисляй. Он всхлипывает. -Хуемразь, хуевина, хуеблядь, ху… Хуерылый, похуй, нахуй, перехуй… Нет, не пере… В этот раз боль приходит вспышкой - и темнотой сразу после. И приходит в себя Коля тоже от боли, и она - первое, чем насыщается тело, как может насыщаться кислородом кровь или пищей - кишки. Второе, что он чувствует - мягкие колени под головой и руку в волосах. Хрипит-стонет, открывая глаза и видя над собой чуть заигреревованное, чуть заботливое лицо - всё оттенки, всё смесь. -Ты был без сознания почти тридцать секунд. Я уже начал беспокоиться. В голове не это. В голове другое. -Добейте. Пожалуйста… -Нихт., - Носа касается палец., - Нет., - Будто он не знает этого слова., - Не доби… Не добивать. Лицо корчится от нового приступа рыданий, раздаётся громкий вздох. Звякает стекло, скрежещет металлическая крышка. -Пей. Губ касается влага. Этой ночью - Ганс так решил - Пёс спит с ним, на его кровати. У него не столько повреждений, чтобы ночевать в палате, но слишком много, чтобы отправляться работать. Да и никогда не помешает тренировать на взаимодействия, учить быть рядом с людьми, не нападая: даже если чуда не случится и не удастся отбить противника, Ганс рассчитывает на то, что этот человек останется с ним, когда потребуется бежать. Почему - потому что ему так хочется, и этого достаточно. Есть силы, но нет никакого желания пытаться понять, что в Николае так интересно, так завораживает, заставляя раз за разом интересоваться по кругу одним и тем же человеком. Вот он, к примеру, обнаружит, что влюбился, хотя не похоже - и что тогда? Ничего не изменится. Так что этот вопрос можно отложить на потом, а пока - вызвать Кристен, чтобы принесла пакет льда и поздний ужин ему и Псу, во время ожидания чуть промассировать чужие руки и ноги - не там, где повреждены, а там, где затекли, с огромной осторожностью, делая перерывы, поглаживая по пунцовой от гематом спине, когда начинает опять от боли плакать. И когда приходит Кристен, когда ставит на стол поднос - забавно, как сама уже смотрит на Николая совсем иначе: уже без страха, даже с любопытством, и заминается так, будто хочет что-то спросить. -Говори. Не бойся., - Ганс разрешает кивком. В ответ такой тихий, такой нерешительный шепот, что тянет смеяться: -А он… Ручной? Он - обнаженный, с веревкой на шее, прислонившийся к стене напротив стола, сейчас даже открывший глаза и вяло, равнодушно наблюдающий за девушкой - наверняка готовый напасть даже в эту минуту, готовый бороться до конца, если придется. Ганс ему бы не доверял до конца своих дней, если бы поступал так, как велит чувство самосохранения, но с другой стороны, с этим человеком он собирается сегодня ночью спать в одной кровати. -Уж точно лучше, чем было раньше., - Ганс мягко улыбается, потирая шрам на шее. Все же та неделя с солдатами, а потом и четыре дня в подвалах, а потом то, что было последние несколько дней - все сыграло роль. Кристен часто-часто кивает, соглашаясь, потому что с Гансом соглашаться принято. И не уходит, не удовлетворена. Даже интересно. -Говори, что еще. Девушка сглатывает, строя прелестные выщипанные бровки домиком, дуя губы, застенчиво так - вызывает только желание смеяться. Она действительно такая глупая, она действительно не видела боли и крови прямо по соседству от неё, вокруг, под ногами и перед глазами, или легко игнорирует, или на самом деле получает от этого всего удовольствие, или что-то еще такое, почему она не изломана этим местом так же, как изломаны они все - от Ганса до Пса. -А можно погладить? Истерика. Состояние Ганса - истерика, возможно, накапливавшаяся все последнии дни, недели и месяцы: содержание Живодеров, их же блядский побег, не менее блядский Николай-Пес, с которым не ясно, что делать, ещё и сегодняшняя встреча с Елизаветой и риск от этой встречи, это напряжение, этот постоянный, вечный страх того, что что-то найдут, что-то узнают, пронюхают, и тогда он окажется одним из тех, по другую сторону его крепости-кабинета. Он с трудом подавляет смех, с трудом давит сердце, пытающееся прыгнуть сальто прямо к горлу. Ему нужно выпить, потому что здесь нет достаточно уединенного и безопасного места для того, чтобы хорошенько прокричаться. Он поворачивается к Псу - нужно так и в голове звать, чтобы и в реальности так чаще звать, чтобы отучивать постепенно от человеческого - но не полностью, потому что Николай, сейчас глядящий в ответ вопросительно, внимательно - огромная ценность, как личность, готовая Ганса даже понять, если постараться. -Она тебя погладьет. Не дергайся - приказ. Медленный, явно последствие секундной внутренней борьбы, кивок. -Да, герр Хауссер., - Отвечает на немецком, и поворачивает голову к девушке. Та - переводит взгляд с одного на другого, сама как собака, такая маленькая ухоженная болонка наедине с двумя злющими псами. И, как болонка, дожидается одобрительного кивка от мужчины: можно. Николай смотрит на неё так, что сердце щемит, своими огромными, выпуклыми, яркими на истощенном лице глазами, чуть приподняв едва видимые рыжие брови, еще и выгоревшие на солнце - само очарование, если бы он на Ганса так смотрел, дни стали бы намного лучше. И так послушно подставляет ей макушку, и место за ухом, и щетинистый подбородок, весь в заживших порезах - тут заключенные бреются осколками стекол максимум - и так он хорош собой для нее, так старается, это даже мило. И Кристен так, кажется, считает: воркует тихонько всего одну простую фразу. -Кто хороший мальчик? А вот на это Николай не отвечает, только ещё раз смотрит, и даже давит из себя улыбку. Которая пропадает в тот же миг, когда дверь за девчушкой захлопывается, сменяясь гримасой боли - и Ганс тогда же поднимается со стула (нужно заказать наконец кресло, а то новый стол не сочитается вообще с обычным скрипучим стулом, да и задница болит), беря с подноса пакет со льдом. Даже не бросает в чужое лицо - не отбил бы ведь - своими руками прикладывает к левому - какое ближе - плечу. Пес выдаёт только стон, может быть, боли, а может быть, и облегчения. Сам пытается второй рукой схватиться, держит тоненькими паучьими пальчиками едва-едва. -Повернись к стене боком и зажимай лед между ней и плечьом., - Мужчина ждет, пока человек перед ним медленно, с трудом выполняет приказ, позволяя выпустить ледяной пакет из рук.,- Потом сам сторону сумеешь изменить? В ответ вялый взгляд потухших после ухода девушки, не притворяющихся ни для кого - или наоборот, притворяющихся для него специально - глаз. -Да, герр. -Хорошо. Ганс ест легкий ужин, просто нарезав мясо и соскребая его и гарнир с тарелки в рот через край, запив предоставленным чуть теплым пивом - хочется скорее это завершить, потому что сейчас есть дела поважнее еды. Блюдце со смесью, кажется, гороха, картофеля и, возможно, кусочков мяса, он ставит на пол, рядом - миниатюрную бутылочку со свежим йогуртом, который обычно пьет на ночь сам для улучшения пищеварения. Смотрит внимательно на Пса. Тот сейчас никак и ничем, кроме себя самого, не ограничен. Испытание - очередное, и у него есть все шансы не провалить его. -Сейчас я оставить тебя один… Одного. На несколько десяток минут, - Ждёт, пока смысл фразы дойдет, пару секунд., - Если хочешь проверять, что случийтся, если попробуешь убежать, то… , - Улыбается, вспомнив чужую фразу из самого начала их знакомства.,- Fuck around and find out. Николай в ответ силится улыбнуться, даже пускает смешок, тут же морщась от боли. -Понял, герр. Настроение чуть улучшается то ли от пива, то ли от того, что мужчина начал называть его уважительно без специальной просьбы, и Ганс уходит в свою спальню, без остановки проходя в ванную комнату, успешно не впадая в отчаяние даже наедине с собой: без дел или человека, о котором можно думать. Вставляя затычку и открывая горячую воду - все равно кипятка не пойдет, максимум - теплая - он размышляет о том, что его ситуация, от которой он мастерски бежал, думая о Николае, не так уж и катастрофична. Да, он встретил в городе одну из Живодеров. Да, поддался импульсу, помог - но при том поговорил же потом с Августом, знает же, что не свойственно тому продавать за родину близких, что он осудил в тот раз, когда Ганс отдал на растерзание жену, и не стеснялся в следующую встречу говорить своим официальным, обиженным тоном, который люди используют, когда их чувства глубоко ранены. Ну Август ведь хотя бы не из тех, кому есть куда идти с таким докладом. И Ганс несколько раз проверил в памяти: нет никаких его опознавательных знаков ни на марках, что логично, ни на портсигара, сделанном даже не на заказ. И их никто не видел. Да, он был не прав, разумеется, лучше было проигнорировать, но он уже сделал то, что сделал, и если этот его странный всплеск совести и сопереживания заведет его в подвалы гестапо - он успеет выстрелить себе в голову, а прожить две трети жизни, которую запланировал - неплохое достижение в эти тяжелые времена. Он вдыхает и выдыхает. Немного подумав, перед выходом добавляет в воду немного жидкого мыла, чтобы была пенка. Убирает с раковины бритву и ножнички для ногтей в ящик, а в комнате проверяет пространство вокруг кровати на наличие оружия и, проверив и убедившись в его отсутствии, меняет пододеяльник, простыню и наволочку на запасные: вшей у Пса, как не иронично, явно нет, но мужчина банально побрезгует спать последующие ночи там же, где спал с этим человеком. Он все же грязный. Момент истины - когда он выходит обратно в кабинет, и именно там видит все так же сидящего у стены, опершись уже другим плечом о лёд, Николая и пустую посуду на полу. На душе теплеет, губы трогает улыбка: не сбежал, даже никуда не ушёл, не попытался: дверь открыта и охраны за ней сейчас нет, если бы захотел, сумел бы выйти и как минимум немного пройти. Взгляд в ответ - чуть-чуть оживший и от этого более серьёзный, даже мрачный. Но ничего. Это должно быть исправимо, учитывая то, что Ганс хочет сделать. Он легко, расслабленно хватает чужой поводок, валяющийся на земле - нужно будет в городе купить настоящий ошейник, а то веревка выглядит совсем не очень - тянет к себе с трудом поднимающегося на ноги Пса. -За мной., - Говорит на немецком, поскольку это команда, и за собой тянет. А этого даже не нужно: мужчина и не сопротивляется, старается поспеть, идти рядом вместо этого. Он даже боли уже не чувствовал в тот раз. В нём ничего осталось, кроме машины, кроме совершенного металла тела и разума, мысли короткие, заостренные - каждая. Тогда - еще сорок первый год. Их, будто камикадзе, бросали везде, где трудно - трудно везде. Народ быстро помирал. Коля стал командиром сам только потому что Антон умер - больше было некому. Это был его первый, как командира, бой. Задача - доползти любыми путями до окопов врага, пока со спины типа прикрывают свои, хотя стреляют в задницы при этом подозрительно часто. Задача - этого врага убить. Любыми, опять же, путями, чтоб из всех. На земле разверзся ад: она смешалась с воздухом слишком сильно. Или они с землей, а не воздух - не ясно. Не чувствуется. Тело само земля, а голова - без пяти минут небо, в те дни вроде серое. Вспомнить не выходит, и не хочется. Поле боя - воронки от взрывов, почти нет трупов: все трупы в окопах, откуда вылезать суицидально. А они полезли, потому что есть приказы. И потому что их жизни - ну, ничего не стоило даже больше, чем остальные. Вокруг Коли ничего не было, кроме чужого окопа впереди и всего - целой вселенной - вещей, которые нужно пережить. Был план, которого в начале даже пытались держаться - да, был. Но к середине пути - час на сто метров - осталось только выживание. Он тогда скатился в воронку от гранаты - и через секунду, через две, шквал огня пошел ниже: убил бы ползущего. И убил многих, кто полз. Он просто успел. Просто случайно. Свалился в нее, просто потому что увидел укрытие на три метра ближе, чем прошлое, тут же - захлебнулся, тут же поднял над грязной водой голову, вжавшись всем телом в грязь, уткнувшись носом. Вода на вкус была, как ржавчина и как кровь, ноги на дне уперлись в мягкое. В тело. Он не высунулся - он приподнял над воронкой каску на штыке, совсем немного, самую малость, а та тут же со звоном отлетела, плюхнувшись в воду. Даже не услышал: грохотало в ушах дико бесконечным громом пуль и взрывов. Он долго ждал. А потом - снова полз в те мгновения, секунды, когда был перерыв, единственный маленький шанс. А потом на них поехали танки. Все болит. Пальцы, холодные и пунцовые от того, как долго были без крови, запястья, кровавые от веревки, локти, державшие нагрузку от того, что всё остальное работать перестало, вывихнутые и вправленные плечи, опухшие и красные, шея, напряженная сутки с лишним кряду без перерыва, спина - отдельно горящая от сорванной кожи и мерно гудящая болю гематом, отдельно - прохрустывающая позвоночником, будто разобранным и собранным заново, склеенным крахмальным клеем и плевком, бедра - в аду, мышцы жжёт от каждого шага, колени непослушные, скрипящие, норовящие будто развернуться в обратную сторону, ребра, насыщающие болью каждый вдох исправно, закономерно, разрывающаяся от боли обезвоживания и боли без сна голова, даже живот, напичканный едой после долгой голодовки, болит, угрожая недержанием в самом ближайшем времени. Он хромает вслед за Хауссер, пытается поспеть, потому что уверен: один рывок, и он упадет, и будет больнее. Где-то на фоне мозг регистрирует новую комнату, через которую они проходят, не остановившись, регистрирует, что останавливаться в ванной, что пахнет мылом, что здесь намного теплее. Регистрирует, что веревку с шеи снимают. -Залезь., - Чужой палец тычет в полную пенной воды ванну. Мозг тормозит. -Туда? -Да. -Можно? -Быстро. Первая попытка - он почти падает, приподняв одну ногу, чтобы перебросить через бортик, удерживают только руки, спасительные пальцы, вцепившихся в железо и так и заевшие. Вторая попытка - Коля валится на пол, вбок, не удерживаясь соскользнувшими пальцами, и тело прошибает огнем - до воя сквозь зубы, до слез, потому что крика в нём не осталось. Мозг регистрирует громкий вздох. Подняли над землей - пальцы цепляются за рукава чужой формы. Опустили в воду- Горячую, паркую воду- Одновременно все мышцы сходят с ума- Пробел. Открывает глаза секунд через пять - голову держит чужая рука. Глаза натыкаются на глаза. Чужие регистрируют: очнулся. Рука - медленно отпускает, давая голове повалиться на бортик, острый, но не достаточно для того, чтобы напрячь шею. Ганс с сомнением оглядывает Пса. Возможно, в госпиталь ему всё же нужно. Посмотрит, что будет, когда отоспится. Мозг регистрирует на коже шершавое прикосновение. Глаза ленятся открыться снова, мозг подсказывает: мочалка. Его трут мочалкой, влажной и мыльной. Мышцы, оказавшись в воде, болят другим, еще более выебистым образом. Вывихи сходят с ума. Лицо влажное: от пота, пара или слез. -Больно., - Он почти шепчет это, не понимает, зачем вообще произносит, на что это может повлиять. Мочалка не останавливается - только, может быть, давит еще меньше, чем до того, едва касаясь. -Я знаю., - Голос мягкий. Возможно, это сочувствие. В обычном состоянии Коля ждал бы, что фраза продолжится хотя бы чем-то: словом поддержки, насмешкой, сочувствием. Сейчас он не ждет, потому что для этого нужно мыслить, а мыслить - нет, не сейчас. Не в эту минуту. Он чувствует, как мышцам становится чуть легче, как они чуть меньше болят, напряженное до того лицо даже почти расслабляется, несмотря на продолжающуюся боль в ребрах. Ему хочется спать - даже не думал об этом, забыл о существовании сна за прошедшее время, а сейчас, в теплой воде и в руках, которым не может доверять, опускается в дрему, все менее отчетливо ощущая движения ткани мочалки по коже, запах мыла и странное чувство чистоты, какое бывает, когда помоешься после двух недель непрекращающейся пальбы в грязи по пояс. Он даёт себе выдохнуть - ровно до того момента, когда чужая рука поднимает его ногу, залезает мочалкой ко внутренней стороне бедра. Он дёргается - глаза распахивают, дырявя сетчатку глаза ослепительно ярким светом - выбрасывает вперед руку - боль сжирает плечо, отхряпывая целый кусок мяса единым движением челюстей - хватает запястье - Замирает. И Хауссер замирает. Смотрят друг на друга. Коля - часто дышит, даже истерично, потому что есть такие части его тела, к которым никому нельзя, есть такие, где он проводит грань между “можно найти компромисс” и “через мой труп”, и он даже не знал, что осталось что-то такое, в чем он здесь, с этим человеком, сдаться не готов, но вот нашел прямо сейчас, и прямо сейчас шипит сорванным голосом, даже на немецком, со своим неприличным акцентом, наверное жалостливо: -Я… Могу сам., - Молчание в ответ. Хауссер смотрит вопросительно, чуть разочарованно, чуть удивленно., - Пожалуйста., - Никакой реакции. Еще одна попытка, отпуская чужое запястье, берясь за мочалку опять ослабевшей, когда отпустил секундный адреналин, рукой., - Молю., - Не знает, верное ли это слово, когда говоришь с человеком, слышал, только когда молились немецкие евреи в бараке и когда молились ему, будто богу, пленные, но просто надеется., - Молю., - Повторяет втупую. Хауссер неопределенно качает головой - и отпускает ткань мочалки, плюхающейся тут же в воду с тяжелым мокрым стуком. Коля снова дергается, хватая, прижимает к себе, будто сейчас отнимут, дышит тяжело, и от боли снова на глазах слезы… -Давай., - Мужчина кивает на его промежность., - Я жду. -Отвернитесь пожа… -Делай., - На немецком. Команда. Руки дрожат крупной дрожью, пальцы не слушаются, когда он пытается крепче схватить тряпицу, когда пытается надавить - но он опять пытается, и снова, пока не удается один раз провести по коже. Забавно - когда скребет сам, ощущение, что ткань острая, типа шерсти. Будто ранит. И он проводит по ноге еще раз, и опять, и как пытался, так и делает - снова и снова, пока костлявое бедро (он даже у девушек таких тонких никогда не видел) с жесткими кудряшками волос не краснеет, пока кожа не становится на прикосновение неестественно гладкой. Он заканчивает с первой ногой. И со второй. Заканчивает. Заканчивает же? Смотрит на Хауссер, не выглядящего удовлетворенным, с нечитаемым лицом и в промокшей форме с более черными, чем ткань, влажными пятнами и брызгами. -Промежность и анус., - Наконец тот подсказывает. Коля ощутимо вздрагивает всем телом. Неожиданно - опять - хочется плакать. Он уже устал плакать, глаза болят от этого, а ведь хочется - и раздается его собственный тихий всхлип. -Я не… -Тринадцать двадцать четыре ноль шесть. Коля вздрагивает. Будто родитель обращается по имени-отчеству. Хауссер - по номеру. Не “Николаем” зовет. Не “Псом”. А говорил ведь, что считает за человека. Говорил же?.. Кажется, да. А так он напоминает, что это - одолжение, что возможность самого себя тереть - привилегия. Коля кусает губу, стараясь сдержать слезы, и почти даже не чувствует от этого боли. Нужно просто терпеть. Иначе станет хуже. Как? Он не хочет знать, как, ему не интересно это “как”, это глупый вопрос. Так что он совсем немного раздвигает ноги, совсем по минимуму, осторожно протискивает ладонь с мочалкой между бёдер, делает буквально пару движений ею, не глядя на Хауссер, стараясь забыть о том, что тот вообще здесь. Он не хочет видеть чужое лицо, он не хочет знать, что думает этот человек, не хочет даже помнить о нем в эти пару секунд. Все не по-настоящему. Все хорошо на самом деле. Он в коме, и ему снятся сны. Но, закончив, приходится повернуть голову на мужчину. Застыть, глядя на него, смотрящего задумчиво и сквозь. Ганс вздыхает. Он не может не думать сейчас. Он не может, глядя на шрамы на бедрах, внутренней стороне, разглядывая свежие синяки на коленках, следы от мастэктомии на тощей груди с выпирающими, острыми бедрами, не думать. Он хочет историю этого человека, он хочет этого человека. Узнать. Впитать в себя без остатка. Поглотить. Этот человек прямо перед ним сейчас, такая живая кукла, способная к сопротивлению только такому, которое можно без труда побороть, способная говорить “нет”, пока ей не скажут “да”. Это волшебство, это настоящая магия - обладать подобным, чем-то таким, что Ганс сам себе объяснить не может. Он вздрагивает, выходя из транса, переводит взгляд на чужое лицо, на полные боли глаза. Кивает: -Вылези. Сегодня спишь в кровать.